Ну по моим ощущениям, такие авторы в российской литературе — это все очень субъективно. Я помню, как с Шефнером мне посчастливилось разговаривать, он считал, что Бенедиктов очень сильно изменил русскую поэзию, расширил её словарь, и золотая линия русской поэзии проходит через него.

Но я считаю, что главные авторы, помимо Пушкина, который бесспорен — это, конечно, Некрасов, Блок, Маяковский, Заболоцкий, Пастернак. А дальше я затрудняюсь с определением, потому что это все близко очень, но я не вижу дальше поэта, который бы обозначил свою тему — тему, которой до него и без него не было бы. Есть такое мнение, что Хлебников. Хлебников, наверное, да, в том смысле, что очень многими подхвачены его…

Видите ли, если переводчик старается «переиродить Ирода» (транслируя старое выражение Шекспира), я это всегда чувствую. Не буду называть имён, но это всегда понятно. Если переводчик разбивается в лепёшку, чтобы его не было видно, а видно было автора, как делает Голышев,— вот это, по-моему, идеально. Как делал Владимир Харитонов — изумительный переводчик, в частности Фицджеральда. Как делал это, например, Стенич. Мне кажется, что это высокая, жертвенная профессия — вложиться в перевод так, чтобы видно было автора. Блистательным переводчиком в частности был Иван Киуру, когда он переводил Тудора Аргези. Аргези — очень трудный автор для перевода (я подстрочники-то видел).…

Мне нравятся переводы Кузмина, который в той же степени сочетал вульгарное и возвышенное. Может быть, они мне нравятся потому, что «Троил и Крессида» была у него любимой вещью, он ее ставил выше «Гамлета». И у меня это тоже любимая вещь Шекспира. Выше «Гамлета» не ставлю, но очень люблю. У Корнеева хорошие переводы. Пастернак. Пастернаковский перевод «Короля Лира» мне кажется лучшим. Перевод «Гамлета» лучше у Лозинского,  там сохранены высокие темноты, кроме того, он эквилинеарный. А насчет остальных, понимаете… Опять, «Макбета» много есть разных версий. Но трудно  мне выбирать. У Андрея Чернова довольно интересный «Гамлет». И у Алексея Цветкова довольно интересный «Гамлет». Они…

Ну, это «Рождественская звезда». Я могу, скорее, сказать, что я некоторые периоды у Пастернака люблю меньше. Я не люблю, не очень люблю ранние стихи:

В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега…

Это гениальное стихотворение, но оно мне говорит меньше, чем другие. Мне кажется, что у раннего Пастернака было много невнятицы, причем не сознательной, а проистекающей от литературной неопытности. Для меня лучший Пастернак — это некоторые стихи из сборника «Сестра моя жизнь», некоторые стихи из «Тем и вариаций», которые он и сам, мне кажется, напрасно недооценивал, называя…

Нет, никогда! Я рекомендовал читать Холодковского, но не отдавал предпочтения, потому что… И Фета переводы надо читать, всё надо читать, и в оригинале надо читать, если можете. Перевод Пастернака самый демократичный, самый понятный, но тяжеловесный Холодковский тоже полезен. Да и Брюсова хотя и ужасный перевод, но случаются несколько замечательных кривых выражений, чья кривизна помогает понять Гёте лучше. Ну, он привык криво переводить Вергилия, с такой дословностью, буквализмом, поэтому он решил так же криво перевести и «Фауста». И там есть замечательные куски. В переводе Холодковского его читать именно потому тяжело, что он архаичен, тяжеловесен. А вот перевод Пастернака слишком, как…

Я, конечно, продолжаю думать о Пастернаке очень много. Об Окуджаве, пожалуй, тоже, потому что я сейчас недавно перечитал «Путешествие дилетантов», и возникает масса каких-то новых идей и вопросов. Но дело в том, что я для себя с биографическим жанром завязал. Мне надо уже заниматься собственной жизнью, а не описывать чужую. Для меня это изначально была трилогия, и я не хотел писать, и не писал никакой четвертой книги. А вот Пастернак, Окуджава, Маяковский — это такая трилогия о поэте в России в двадцатом столетии, три стратегии поведения, три варианта рисков, но четвертый вариант пока не придуман или мной, во всяком случае, не обнаружен, или его надо проживать самостоятельно. То есть я не вижу пока…

Во-первых, действительно то, что они подписали это письмо с его согласия — это уже характеризует их очень дурно. Если бы они без его согласия это подписали, то было бы хорошо. Но есть воспоминания Ивинской и Иры Емельяновой, кстати, где сказано, что когда они пришли к Пастернаку попросить у него индульгенцию за подписание этого письма, Пастернак им вслед смотрел с большой иронией, потому что, говорит: «Они шли, взявшись за руки, почти бежали, и чуть не подпрыгивали от радости, от него уходя». Есть эти мемуары Емельяновой. Ну, это дурной поступок.

Знаете, один журналист однажды у меня попросил разрешения опубликовать против меня пасквиль, ему это тогда было надо. И я хотел уже дать…

Интересен тем, что именно он дал название юго-западной школе одесской. Интересен потому, что одесская школа представлена в основном прозаиками, начиная с Куприна, с которого она, собственно, и началась, и заканчивая Олешей. С поэтами там было не очень хорошо — кроме Анатолия Фиолетова никто на ум не приходит. Они все баловались стихами. Гениально писал Кесельман, но очень мало. Замечательным поэтом в молодости был Катаев, но он потом оставил это дело, за исключением каких-то разовых возвращений к поэзии, иногда совершенно гениальных. Но в принципе, Багрицкий — единственный поэт, который привнес в поэзию черты авантюрной прозы. Он такой гумилевец безусловный, такой одесский акмеист,…

Могу порекомендовать вам переводы Юрия Мениса. Они доступны, есть они в большинстве американских библиотек. Юрий Менис — американский переводчик российского происхождения, преподающий довольно давно и довольно успешно в Штатах. Я с ним знаком с девяностых годов. Он уехал, насколько я помню, в 93-м и за это время успел перевести блистательно некоторые стихотворения Пушкина. А вот стихи Пастернака, я рискну сказать, он перевел конгениально. Во всяком случае то, что он сделал из «Свидания» — это просто шедевр английской поэзии.

Не знаю, не знаю, было ли хуже в 1953 году. Ресентимент образца 1953 года был не так силен или силен, но не у всех. У Леонова был силен, например. А вот, скажем, у Некрасова,— нет. Свежа была память о войне, понимаете? Война была недавно, поэтому паразитировать на этой теме, играть на чувствах фронтовиков, видеть в войне высшую точку истории никто не мог. Потом все-таки интеллектуальный уровень аудитории был другой, состав аудитории был другой.

Я, кстати, как-то говорил об этом с Рене Герра — человеком, который уж конечно без восторга относится к сталинизму. Но он совершенно верно заметил, что, по крайней мере, тогдашние люди еще хранили в себе какое-то наследие дореволюционной России. Как…

Это такая форма тревожности. Собственно, Пастернак об этом писал: он заканчивал перевод «Ромео и Джульетты» в Чистополе, и у хозяев постоянно или играло радио, или они все время заводили патефон. И Пастернак сказал, что работать невозможно. «Я ворвался к ним на кухню, попросил убрать звук, а потом весь день себя корил: потому что им это действительно нужно». И пояснил, что это каким-то образом заполняет их внутреннюю тревожность.

Я могу это понять. Если уж Пастернак, постоянно чувствовавший себя виноватым, не посмел им сделать замечания, то, наверное, сам бог велел прощать людей, которые нуждаются постоянно именно в заполнении своего внутреннего вакуума. Понимаете, это, кстати,…

Мне кажется, он не просто перевел «Фауста» – он его прожил, поскольку заключение Ивинской стало для него аналогом заключения Гретхен. Он не зря писал ей: «Выйди из книги и взгляни со стороны». Она жила в этой книге, и эта  любовь поздняя озарила для него поздние годы. Он чувствовал себя Фаустом, влюбившемся в Маргариту и погубившем Маргариту. Пастернак не перевел «Фауста», а прожил его, пережил его. Мне кажется, это гениальная работа. И потом, он единственный, кто в полной мере обладал художественным инструментарием для передачи фантастического языкового богатства Гете. «Фауст» настолько многообразен ритмически, настолько  поэтически богат, что я не знаю, кто, кроме…

Ой, оценивать чужие литературные подвиги я не могу. Тем более, что тут действительно подвиг. Но то, что я читал из этого перевода (куски-то есть), меня не вдохновило.  Я – приверженец одного перевода, пастернаковского, потому что он и разговорный в меру, в меру патетический. Я, как вы понимаете, по-немецки читаю через пень колоду, да, собственно, не читаю вовсе. Я знаю значение нескольких слов, я кое-что могу понять, о чем речь. Но для того, чтобы оценивать перевод «Фауста», недостаточно знания немецкого. Надо посмотреть, в какой степени это стало произведением на  русском разговорном языке, в какой степени это сохраняет сценичность и театральную органику. При всех высоких целях…

Много причин. Во-первых, она была очень неуверенным человеком. Лидия Чуковская записала ее слова: «Почему Борис Леонидович не покается, не напишет что-нибудь советское, ведь он глубоко советский человек?» Это было сказано, конечно, от полного непонимания того, что такое Пастернак. Но еще это было сказано от глубокого сочувствия, сострадания.  Она хотела быть с ними, быть, как они. Она обожала Ахматову, она боготворила Пастернака. Но она совершенно не понимала, что они такого.

В травле Пастернака она не участвовала, кстати. Про Ахматову не знаю, хотя восторженные стихи об Ахматовой у нее есть. Она была очень уязвима, она чувствовала себе сама возможным объектом…

Ну прежде всего учиться такой организации повествования, учиться такой организации символистского романа, в которой вы ушли бы от ползучего реализма, в который был бы внесен элемент магической сказки. Волшебные встречи, случайные совпадения (хотя я много раз говорил о том, что это совпадения не с одними и теми же людьми, а с одним и тем же типажом)… Учиться писать социальный роман так, чтобы в нем была поразительная любовная линия и моменты сказочности. Вообще без сказочности жизнь довольно пресна.

К тому же надо учиться, безусловно, коротким и прямым высказываниям. Правильно говорил Пастернак: «В романе все названо своими именами просто, прозрачно, печально». Учиться писать просто,…

«Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно?» Та свобода, которая не тождественна политической. Свобода высшего, неполитического, непрагматического, не продиктованного современностью отношения к любым ценностям, личный выбор, предпочтение своего «Я». Ведь «Доктор Живаго» — если уж мы говорим о Пастернаке — это не выяснение отношений с советской властью. Пастернаку все было понятно с советской властью — она была для него естественным порождением русской истории, а с природой не спорят. Для него русская революция — природное явление, а не историческое. А история для него — это христианство, христианский выбор, христианская внутренняя свобода, поэтому для него Юрий…

Не испытывать тщеславия. Гордиться поражениями так же, как победами. Это совершенно естественная вещь. Помните, у Бродского: «Только размер потери и делает смертного равным богу». Необязательно размер потери — иногда размер приобретения, размер жертвы, размер понимания, внезапного интеллектуального прорыва, но размер потери тоже делает смертного равным богу, хотя апологетизировать потерю я бы не стал.

Что касается того, что имел в виду Пастернак и надо ли оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг… Понимаете, Пастернак — человек Серебряного века. Для него проблема жизнетворчества абсолютно насущна, и для него жизнь поэта — такое же его произведение, как и тексты. Поэтому…

Я ценю вашу шутку. Вообще-то да, Либер — это действительно римское имя Диониса, но вакханалия — это вовсе не разгул. Это вы судите о вакханалии, опять-таки, по употреблению слова в языке. Вакханалия в античном смысле — это то, что описано у Пастернака в известной последней его маленькой поэме «Вакханалия» — именно мистическое действо. Ведь то, что происходит в «Вакханалии» Пастернака: там не едят и не пьют — там происходит любовь, влюбленность, отчасти вдохновленная просмотром «Марии Стюарт»:

Но для первой же юбки
Он порвет повода,
И какие поступки
Совершит он тогда!

И потом прошло ночное торжество. Совершенно гениальная поэма, на мой взгляд. Очень…

Ну, получается, по крайней мере, что в России христианство не проповедано, как говорил один религиозный мыслитель. Более того: что Россия полноценно не катехизирована. Вернее, как сказать? Россия сейчас самая христианская страна в понимании христианства такого, наверное, I-II веков. Такая нероновская страна, где правит абсолютно законченная, вырождающаяся имперская клика. А факелы христианства, как это называли, полыхают стране, потому что их просто жгут. Это как на картине Семирадского.

Понимаете, это страна тайного, катакомбного христианства. Но так получается, что христианство сверху не насаждается — ни при массовом крещении, не при массовом религиозном покаянии и…

Потому что поэт расстается с Россией всегда. Их революция ненадолго объединила, а потом опять отняли. Она ему принадлежит по праву судьбы, по праву таланта, по праву внутреннего родства поэта и красавицы (как мы читаем в «Охранной грамоте»), но потом их разъединяют, и она опять достается Комаровским разнообразным. Это всегда так бывает. Революция, вообще говоря (мне тут говорили, что революция ужасна, мол, зачем вы ее защищаете), ужасна, но на короткое время ваша страна принадлежит вам, а потом ее опять отбирают. Россия принадлежит поэту, когда Лара принадлежит Юрию, а потом приезжает Комаровский и говорит: «Ты знаешь, со мной ей будет лучше». А потом приходит Стрельников и говорит: «А ей и со…

Два обстоятельства: первое — это то, что о чем Губерман очень точно сказал: «Убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру». Чистота души его превратила в убийцу, такая несколько экстатическая, несколько экзальтированная чистота, которая часто встречается. А во-вторых, конечно, уход Лары. Что делается с мужем, которого бросила Россия? Он или гибнет, или сходит с ума. А что убило Николая Николаевича после ухода Кати в «Хождении по мукам»? А что превратило Степана Астахова в такое чудовище после ухода Аксиньи? Когда от тебя уходит женщина, в которой автор видит Россию, русскую душу, что тебе остается? Ты становишься таким палачом, гибнешь. Антипов не был обречен, он стал обречен,…

«Волны» — одно из самых мрачных, именно потому что компромиссных сочинений Пастернака, и в нем как раз о том идет речь, что человек принимает эпоху как упряжь. Волны — это история, исторический процесс, они ритмически накатывают на берег. Это механическая сила, а человеческая воля находится в противоречии с историей, с механическим кругом ее повторении. Волны — «прибой, как вафли, их печет» — это довольно страшная метафора исторических волн, заложником которых человек становится. «И ноги окунем в белок» — понятно, что мы зайдем в эту пену, но мы должны понимать, что рано или поздно это море разбушуется, и нас, если угодно, смоет. Это, понимаете, такой роман Пастернака с…

Влияние Державина на одическую традицию, на философскую традицию, на Маяковского подробно прослежено у Тынянова. И там даже, собственно, нечего и к этому добавить. Тынянов все очень концентрированно и в «Промежутке», и в других статьях все это написал. Ну, ода Державина «Бог» на самом деле ключевое произведение русской философской лирики, потому что оно задало стержень тематики русской философской лирики. Я продолжил бы эту преемственность Веневитиновым, любомудрами, в огромной степени, Тютчевым и Заболоцким. И это такая натурфилософская лирика задает два вопроса в основном. Первый: как соотносится вера и мораль, как соотносится бог и мораль. И ясно, что мораль — это удел человека, а вот…

Влияние было очень опосредованным, я думаю, что скорее личным, нежели поэтическим. Брюсов — как-то получилось… Вот о ком бы лекцию я с удовольствием прочитал, потому что этого поэта люблю. Брюсов, как мне представляется, единственный в России поэт самомазохизма, которого садомазохизм интересовал решительно на всех уровнях, от эротического до политического. Отсюда же его внимание к метафизике власти, к проблеме власти. Как у Генриха Манна у «Учителе Гнусе» сложное взаимоотношение между рабством и подчинением, рабством и причинением боли,— это его занимало.

Он оставил, наверное, замечательные памятники сложно эволюционировавшего садического отношения и к женщине, и к…

Ну насчет «поэтической катастрофы» я бы не сказал. Поэтическая катастрофа — это случай Николая Тихонова, когда он сорок или пятьдесят лет не писал стихи, а в семидесятые годы влюбился в медсестру, которая ходила к нему из Литфонда, и написал цикл стихотворений ужасных (ужасных!) про то, как «вся планета танцует танец живота». Как раз Антокольский, проходя мимо его дома в Переделкино, умиленно писал:

Две книги — «Брага» и «Орда»
Сначала пишутся как будто.

Дело, видите ли, в том, что период старческой влюбленности и старческой плодовитости не всегда означает вторую молодость, иногда он означает первый маразм. Вот если, скажем, Антокольский в своих поздних…

Это то стихотворение, о котором Николай Заболоцкий говорил, что его надо повесить на стену и каждое утро снимать перед ним шляпу, поэтому коротко о нем говорить не получится. Тут нужно много говорить о семантическом ореоле четырехстопного амфибрахия. Тут нужно много говорить о евангельских коннотациях в сочетании с русскими сельскими, о толстовском Евангелие и прямых цитатах из толстовского Евангелия, которые здесь оживают. Ну и конечно, говорить о вершинном его смысле, потому что оно далеко не сводится к воспроизведению евангельской легенды. Это гениальное стихотворение, таких не очень много в русской истории. Вот об этом стоит, наверное, говорить.

Я, знаете, о чем задумался? Вот я…

Это всегда выбор своеволия против дисциплины. Пастернак же часто говорил о том инфантильном понимании свободы, которое он видел во многих современниках. В том числе и в Мандельштаме, которого он упрекал в отсутствии взрослости. А Мандельштам его упрекал в инфантилизме, а Ахматова про него писала: «Он наделен каким-то вечным детством». На самом деле детство, как он говорит, это стремление к отвлеченным и недостижимым совершенствам. То есть он исходил из реальности, он не требовал невозможного. Очень многие же упрекали Пастернака в конформизме. Но это тоже такая самодисциплина, это отказ от поэтического эго, это стремление его растворить, отказ от символистской такой гордости, от…

Сонеты лучше всего перевел Маршак, меня с этого не собьешь. Хотя это, конечно, выглядит, как кафель по сравнению с грубым таким шекспировским булыжником, но он их сделал внятными. Мне, кстати, очень нравится, как Матвеева в последние годы переводила сонеты Шекспира. Она великолепно воспроизводила шекспировскую корявость и сложность шекспировской мысли. Я считаю, что пьесы лучше всего переводил, конечно, Лозинский. Во всяком случае, перевод «Гамлета» лучший — Лозинского, тут я с матерью совершенно согласен. Это романтический, темный, туманный Гамлет. Перевод Пастернака гениален по энергии, по мускулатуре, но у Лозинского ещё, к тому же, эквилинеарный перевод, что тоже важно.

Что…

Вот это тот редкий случай, когда я никоим образом не соглашусь с Пастернаком. Рильке — это явление немецкое до мозга костей. Он любил русское, тянулся к русскому. И переводы Пастернака из лирики, в частности, два реквиема — они, конечно, гениальны и конгениальны Рильке, но сам ход мыслей Рильке, структура, его метафоры, разветвленная, сложная его поэтическая мысль, мне кажется не гоголевская и не толстовская. Это тот случай, когда взаимная любовь происходит от полного, глубокого несовпадения.

У меня есть ощущение, что русская поэзия потому до сих пор и не справилась с Рильке. Помните фразу Самойлова в дневниках: «Русская поэзия должна собраться с силами, навалиться и перевести Рильке…

Видите ли, поэзия может быть сознанием правоты в одном случае, это случай Мандельштама, условно говоря. Может быть сознанием правоты, это случай Пастернака. Это и в значительной степени случай Ахматовой. «Ахматова,— говорил о ней Пастернак,— ей нужна правота, а мне неправота». Ей тоже нет, обратите внимание, что она одна смогла писать в 30-е годы и писала даже после постановления 1946 года, хотя и очень мало. Она была раздавлена практически, но писала, почему? Потому что роль униженного поэта не была ей внове. Она часто ощущала себя последней. Пусть последней из первых, но последней. И ощущала себя в состоянии такого, может быть, несколько истерического, несколько демонстративного,…

Не знаю, не думаю. Видите, у поэта может быть сознательная, несколько противопоставленное, скажем, Серебряному веку и модернизму вообще, стремление спрятать свое эго. Для модерниста главным героем, главным объектом интереса и анализа является он сам. Для Пастернака, например, характерно скорее бегство от себя и страх: «Прохожий, ты узнан». Ему хотелось бы как-то спрятаться, затаиться, раствориться. А свою личность он всячески прячет, он как-то мимикрирует, размывает ее. Наверное, это более достойная позиция. Но ведь и Пастернак в «Докторе Живаго», например, и в цикле стихов к «Доктору», он впадает в крайний, несколько даже капризный эгоцентризм. Это обостренная реакция на долгие…

Ну объяснить это мнение тем, что пастернаковская прозаическая манера, как и прустовская в свое время («Детство Люверс», конечно, не без прустовского влияния написано), конечно, это иногда раздражает. Ну, честно говоря, и меня в пастернаковской прозе (например, в «Аппелесовой черте») смущает такой стилистической избыточностью. Волошин же, во всяком случае судя по его дневникам и по его критической прозе, он гораздо публицистичнее, скупее, суше. Мы не знаем его прозы художественной, но, во всяком случае, эпические его поэмы, переделки житий, в частности, жития Аввакума, они обличают в нем достаточно сухого и лаконичного бытописателя. Не зря он учился этому у русских географических…

Конечно, нет. Андрей Вознесенский, скорее, учился у футуристов, чем у Бориса Пастернака. Футуризм Бориса Пастернака был совершенно не органичен и продиктован дружбой со Львом Бобровым. И он футуристических установок никогда не разделял, он был традиционалистом. Его с футуристами роднит только одно — такая радость разрушения, и то в его случае, это не радость разрушения мира, а то, что рушится и обновляется своя жизнь. Вот так бы я сказал.

Ну, совершенно понятно, что Джонни Депп пошел по стопам Квентина Тарантино, который посетил могилу Пастернака, «Доктора Живаго» назвал одной из главных книг в своей жизни. И благодаря этому мы, скромные учителя литературы, получили такой замечательный урожай, замечательное поколение детей, прочитавших «Доктора Живаго».

Естественно, Джонни Депп вообще человек начитанный. Их давний диалог с Микки Рурком подтвердил их общую широкую начитанность и некоторое их одиночество в современном кинопроцессе — я бы рискнул сказать, почти изоляцию обоих.

Джонни Депп, конечно, не читал толком Маяковского. Но он воспринимает Маяковского как фигуру поп-революции 60-х. Помните…

Понимаете ли, описания природы в «Докторе Живаго» имеют такой, что ли, иконический характер, то есть они как бы не просто описывают, а сами ещё и отчасти изображают эту природу. Иногда именно сама сложность того или иного прозаического периода, абзаца, она как-то соответствует сложности пейзажа, его такой неплоскости, скажем, неполной равнинности. Мне кажется, что описания леса, например, у Пастернака передают запутанность этого леса, ну, то, как через него трудно продираться, липнущую к лицу паутину и так далее. Пастернак как раз в пейзажах очень хорош. Но в романе его я больше всего люблю не природу, не пейзажи, которые нравятся всем, а больше всего мне нравятся поразительные по точности, как…

Он был актуален во все времена. И Леонид Генрихович Зорин, конечно, он описывает не социальную ситуацию. Вот тут очень важно: он описывает действительно ситуацию пушкинского одиночества, его разрывы с друзьями. Там есть страстный монолог, реферирующий к нескольким пушкинским письмам, где он яростно расплевывается с большинством своих друзей, которые действительно ничем ему не помогли, а в некоторых отношениях и мешали: «Друзья мои, покамест я ни слова»… Ну и «Враги мои, покамест я ни слова». Там собственно у Пушкина и к друзьям, и к врагам было в это время абсолютно одинаковое отношение — что очень важно. «Враги мои, покамест я ни слова»,— это как раз означает…

Я не очень люблю Экзюпери. Александр Мелихов, по-моему, довольно изящно выразил за меня это скептическое отношение к «Маленькому принцу». «Цитадель» мне кажется очень многословным произведением. Я люблю у него более-менее вещи, которые переведены были первыми, которые довольно сильно подействовали на Пастернака: «Ночной полет», «Военный лётчик», в известном смысле это ещё касается «Планеты людей». Но это всё более-менее одно и то же. Экзюпери был замечательный, конечно, человек. Ну, «Цитадель» — не будем забывать, что это незаконченная вещь. Он очень яркий мыслитель, замечательный человек, но всё-таки там очень много самолюбования и повторов. Я не большой любитель этих…

Пастернак и Гладков были вместе в Чистополе. Судя по восторгу Пастернака, который он выразил в письме личном Гладкову от «Давным-давно», эта вещь никак не дарёная, это явно совершенно у Гладкова случился такой всплеск творческих способностей.

На чём было основано мнение Рязанова? На том, что когда ему надо было вписать две новых сцены, просто срастить действие, сделать действие более ровным в «Гусарской балладе», он попросил Гладкова эти две маленьких сцены написать в стихах — тот полгода его морочил и всё-таки не написал.

Объяснить это как раз довольно просто: Гладков не был поэтом. Он пережил во время войны очень сильный период вдохновения, период максимальной мобилизации и…

Ну, можно пуститься было бы, конечно, в долгие объяснения о контекстах, о том, что вот это стихотворение «Сними ладонь с моей груди, мы провода под током» — это ситуация временного разрыва с Ивинской (потом они возобновили отношения), но я не думаю, что это только про Ивинскую. И вообще я не думаю, что здесь биографический подход уместен. «И манит страсть к разрывам» — это вообще пастернаковское кредо. У него разрывов в жизни было довольно много. Помните, сказано в «Двадцати строфах с предисловием» (это такой набросок продолжения «Спекторского»):

О, как мы молодеем, когда узнаем,
Что — горим …

Для него катастрофа — это такой нормальный фон жизни. И…

Ну, как определённую эволюцию образа женщины — всегда крайне значимого для Пастернака — наверное, отчасти можно. Но вообще Танька Безочередёва вписывается в такой инвариант мёртвого ребёнка — вот такого ребёнка, который рождается у любящей пары и либо гибнет, либо чудом избегает гибели, но страшно деградирует. Ну, примеры гибнущих детей можно найти в «Хождении по мукам», в «Цементе», в том же «Тихом Доне», где умирает дочь Григория и Аксиньи. Собственно, заложен этот архетип ещё в истории Катюши Масловой, когда вот эта революция, символизируемая адюльтером, приводит к появлению либо мёртвого, либо нежизнеспособного ребёнка. И обратите внимание, что и общество, образовавшееся в…

Знаете, великие лирики, как, например, Галактион Табидзе, они в принципе непереводимы. И я не очень знаю, кто переводим, потому что такие блистательные поэты, как Леонидзе, как Гаприндашвили. Ну, вот пытался Пастернак очень многих из них переводить. Видите, к сожалению, даже у Пастернака это перевод всё-таки пересказ сюжета. При том, что у него есть перевод изумительный из Валериана Гаприндашвили: «Море мечтает о чем-нибудь махоньком, // Вроде как сделаться птичкой колибри»,— если я не путаю. Это пленительная вещь совершенно! Но всё равно Пастернак пересказывает. А как можно Галактиона переводить, я вообще не понимаю.

Мне кажется, единственный более или менее…

Кстати, тут ещё хороший вопрос, что многие из этих авторов потом оказались сталинистами. Ну, знаете, сейчас и Пастернака зачисляют в сталинисты за фразу: «Нами правил безумец и убийца, а теперь правит дурак и свинья» (имея в виду Хрущёва). Я могу вам объяснить, Саша, этот феномен, хотя я думаю, что вы сами его понимаете лучше меня.

В чём проблема? Эти люди соотносили себя со Сталиным и видели себя как бы вторым полюсом. По-пастернаковски говоря: «Он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал». Они были предельно крайними началами. Быть противником Сталина лестно, потому что перед нами явление масштабное, враг довольно опасный — хотя бы по масштабам власти, если не по масштабам…

Нет, футуризм… Ну, это:

Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты — лето с местом в третьем классе,
Ты — пригород, а не припев.

Я не очень люблю эти стихи. Они слишком, что ли, декларативные и декоративные в каком-то смысле. Знаете, вы правы в каком отношении? Мы любим Пастернака, поэтому мы имеем право о нём всё сказать. У Пастернака есть стихи, полные лирических туманностей, когда вместо прямого высказывания он вынужден подбирать массу эвфемизмов. Как иногда его отец единственно верную чёткую линию топит в хаосе штрихов, так же и у Пастернака иногда возникает такое импрессионистическое многословие на пустом…

Так в виртуозности нет ничего хорошего. Помните замечательный рассказ Валерия Попова «Излишняя виртуозность»? Виртуозность — это в лучшем случае игра. Художественное совершенство всё-таки достигается какой-то иррациональностью, открытием новых законов, переходом на новые методы повествования, но это не предполагает виртуозности. Виртуозность — это игра, как правило, от скуки мастера, который слишком хорошо изучил собственные возможности. Негативная коннотация слова «мастер» восходит не к этому разговору, а к 1933 году, когда у Пастернака был вечер в Политехническом, его вёл Эйхенбаум, и Эйхенбаум сказал: «Мастер — это Кирсанов, а Мандельштам — поэт, художник». Мастер…

Понимаете, всё выглядело несколько не так. Там действительно драка Есенина с Пастернаком имела место. Но у Пастернака при достаточно, скажем так, среднем росте были довольно длинные руки и хорошо развитые руки пианиста, поэтому он просто держал Есенина на почтительном расстоянии. Вот те, кто меня сейчас смотрят по Сетевизору, видят, как я это изображаю. А Есенин, в свою очередь, как пловец, размахивал руками (он был короткий, и фигура короткая, и руки короткие), пытаясь до Пастернака достать. Причём, держа его на этом почтительном расстоянии, Пастернак ещё пытался ему что-то объяснить, но тщетно.

Сам Пастернак вспоминает: «Мы то били друг другу морды, то вели задушевные беседы, только…

Я как раз считаю, что это не самое пронзительное его стихотворение. Я считаю, что в нём есть, конечно, очень сильные слова. Понимаете, странно, что он, по поводу самоубийства Николая Дементьева задавший вопрос «Так вот — в самоубийстве ль // Спасенье и исход?», самоубийство Маяковского так одобрил: «Твой выстрел был подобен Этне // В предгорьи трусов и трусих». Вот в этом одобрении я что-то вижу… Ну, как сказать? Не мне Пастернака судить, конечно, но мне кажется, что ничего подобного Этне в самоубийстве нет. Самоубийство, даже если это такой мощный художественный жест, как это было у Маяковского,— это всё-таки жест признания неизбежности, а вовсе не подвиг, тем более не…

Может статься так, может иначе,
Но в несчастный некий час
Духовенств душней, черней иночеств
Постигает безумье нас.

Стужа. Ночь в окне, как приличие,
Соблюдает холод льда.
В шубе, в креслах Дух и мурлычет — и
Всё одно, одно всегда.

Ночь тиха. Ясна и морозна ночь,
Как слепой щенок — молоко,
Всею темью пихт неосознанной
Пьёт сиянье звёзд частокол.

Будто каплет с пихт. Будто теплятся.
Будто воском ночь заплыла.
Лапой ели на ели слепнет снег,
На дупле — силуэт дупла.

Кстати, замечательно это — «На дупле — силуэт дупла». Ну, негатив такой. Что происходит? Это описано, на мой взгляд, гораздо точнее в стихотворении…

Ну, как не быть? Конечно, есть. Я имел в виду опыт Пастернака, когда этот роман писал. И я, как раз тому же Мочалову его надписывая, отметил, что ему преподносится некоторый гибрид «Доктора Живаго», «В тупике» и большинства русских революционных романов. Ну, откуда мне знать было ту реальность, как не из русской прозы? Хотя любой человек, проживший 90-е годы, примерно знает, как оно было в Петрограде 1918 года. С «Доктором Живаго» её роднит проблематика, конечно, и опыт истории русского христианства. Никто этого не понял, к сожалению. Но тот мальчик, который там появляется, если вы помните роман,— это такой образ русского христианства, с которым вот это случилось. Это довольно страшная…

Что касается невыразительных героев. Здесь вы не правы в том, что это такой приём художественный. Понимаете, иногда в центр повествования помещается «Энигма», чтобы читатель мог его додумать, чтобы герои вращались вокруг такой пустоты, и из их телодвижений, из их отношения постепенно формировалось заполнение этой пустоты. Ну, знаете, как гипсом заливают пустоты в помпейском пепле. Там люди истлели, и вот наполняется гипсом это — и мы получаем человеческую фигуру. Вот такие пустоты — это Гэтсби и особенно Юра Живаго. Юра Живаго — не безвольный человек и не пустой, но он так сделан, что мы наполняем его собой, мы как бы вкладываем этому герою своё прошлое, свои реакции. Это очень хитро сделано у…

Всё, что мог сказать, написано в книге о Пастернаке, к которой я вас и адресую. Трудно придумать большую ерунду, чем то, что Цветаеву «заманили» в СССР. Вы помните, почему Цветаева уехала и каковы были обстоятельства. Не буду вам напоминать об убийстве Игнатия Рейсса, к которому до некоторой степени был причастен Сергей Эфрон. Что там именно было — был ли он просто за рулём машины, которая везла к Рейссу, или принимал участие в его ликвидации — это уже никто и никогда не скажет. Вот я поеду сейчас в Чапел-Хилл, там лежит савинский, архив белой эмиграции. По моим предположениям, там есть некоторые документы, способные пролить свет на данную историю. Во всяком случае, если мне повезёт, я там вот этим буду…

Нет, конечно, не осознавали.

Не знаю такого случая пока. Если ниша есть, то, конечно, она втягивает, но сознательно в неё попасть, примериться к ней невозможно. Я знаю только один случай, когда человек понял, чью нишу он продолжает, и пытался встроиться. Это, простите, классическое стихотворение Пастернака, которое часто называют «Стансы»:

Столетье с лишним — не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.

Вот это, где он осознаёт пушкинскую нишу, вакансию поэта и понимает, что пушкинская ниша втягивает его. Я не готов сказать, что Пастернак — реинкарнация Пушкина, но он близко к этому подошёл. Во всяком…

Почему же неизвестно? Во-первых, Живаго не философ. У него есть некоторые теоретические наброски, но все мысли, которые он высказывает, все его заветные идеи выложены, высказаны, изложены в романе. Там нет отрывков из его философских сочинений, но есть его обширные внутренние монологи. Кроме того, его философия отчасти совпадает с философией Николая Николаевича Веденяпина и его дяди (или родственника).

Это не было наступлением на горло. Случай с Ахматовой — да. Когда она переводила корейцев, например, это было мучительно. В случае с Пастернаком тоже не могу сказать однозначно, потому что если бы он не перевёл «Гамлета» и, больше того, если бы он не перевёл «Фауста», и, конечно, если бы он за 45 дней не перевёл всего Бараташвили, он бы не имел той фантастической пластики, той гибкости, просто тех наработок, которые позволили ему очень короткой строкой начать писать потом, и с такой ёмкостью, с такой эквилибристикой:

Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.

— переводит он, кажется, Верлена, «Над городом тихий дождь». Это великие…

Да нет. Ну что вы? Совсем иначе он умирает. И резкая смерть доктора Живаго отличается от такого вялого умирания Обломова. Обломов умирает, деградируя, распадаясь и засыпая фактически, а Юрий Андреевич… Ну да, со стороны его жизнь выглядит, возможно, распадом, упадком, decline(ом) таким полным, но внутри себя этот человек продолжает жить настоящей духовной жизнью. Да, он опускается внешне всё больше, но он не сдаётся, он не становится конъюнктурщиком. И Евграф Живаго пытается его трудоустроить, но он отказывается от этого.

Смерть Юрия Живаго — это тот финал, который Пастернак для себя намечтал, это то, как он хотел бы закончить, возможно, свою жизнь, чтобы в ней не было второго рождения.…

Их творчество в данном случае совершенно роли не играет. Некоторые говорят, мол, Камардин пишет плохие стихи. Но, как сказал Пастернак в известном разговоре со Сталиным: «Сажать нельзя ни за плохие стихи, ни за хорошие». Камардин – талантливый человек, это видно по его стихам. Он рэпер, а к рэперам другие требования. Он перформансист.

Но я не понимаю, почему надо говорить об этом, когда человека пытали?  Нельзя пытать поэта за то, что он публично читает стихи. Нельзя, есть какие-то вещи, которые нельзя делать. Нельзя убивать детей, взрослых тоже нельзя убивать. Нельзя одного поэта пытать на глазах другого, нельзя одного человека пытать на глазах другого. Нельзя пытать…

Очень легко это понять. Понимаете, 30-е годы не только для Булгакова, но и для Тынянова (для фигуры, соположимой, сопоставимой с Булгаковым), для Пастернака, даже для Платонова,— это тема довольно напряженной рефлексии на тему отношений художника и власти и шире. Когда является такое дьявольское искушение и начинает тебе, так сказать, нашептывать, что а давай-ка я тебе помогу, а ты меня за это или воспоешь, или поддержишь, или увековечишь тем или иным способом,— фаустианская тема.

Для Булгакова она была очень актуальна, болезненна в то время. Очень он страдал от двусмысленности своего положения, когда жалует царь, да не жалует псарь. Ему было известно, что он Сталину интересен, а тем не…

Я считаю его очень крупным публицистом, превосходным фельетонистом, автором замечательных памфлетов, очень точных и глубоких публицистических статей. И его манера (конечно, манера скорее монологическая, нежели, по утверждению Бахтина, полифоническая), его хриплый, задыхающийся шёпоток, который мы всегда слышим в большинстве его текстов, написанных, конечно, под диктовку и застенографированных,— это больше подходит для публицистики, для изложения всегда очень изобретательного, насмешливого изложения некоего мнения, единого, монологического. Все герои у него говорят одинаково. Пожалуй, применительно к нему верны слова Толстого: «Он думает, если он сам болен, то и…

Ну нет, конечно, зачем же мы так худо будем думать о литературе? На самом деле литература – это талант выдумки. И я напомнил вам гениальную фразу Вячеслава Пьецуха о том, что писателем называется не тот, кто, подобно Горькому, «много повидал и много написал», а писателем называется тот, у кого на плечах волшебная голова. 

Не суммой опыта, не поверхностным интересом к чужой жизни определяется писатель. Писатель все-таки интроверт, он ведь все-таки из себя добывает. Бывают писатели экстравертного склада, но это все-таки редкое явление. А в основном он, конечно, добывает из себя. Знаменитая фраза Пастернака: «Глубже, глубже, забирайте земляным буравом только в себя, потому что если…

 Он действительно оказался пророческим в том смысле, что я уже тогда бессознательно и, может быть, слишком самонадеянно (хотя и в этом не признавался) соотносил свой путь с путем Пастернака. Все те, кто писали о «Ночных электричках» (а о них писали довольно много), проследили связь с книгой Пастернака «На ранних поездах» и полемику с ней. Точно также моя книга «Вторая смерть» до некоторой степени рифмуется со «Вторым рождением».

Боюсь, что это делается тоже по большей части подсознательно. Приходит мысль, и от нее отталкиваются две-три строчки. Как правило, размер уже есть. Очень редко мне приходит в голову поэтический сюжет, и я думаю, как бы его пересказать разными размерами. Обычно сам ритм истории; то, как она рассказывается, наводит на выбор размера.

Тут же видите, сразу возникает вопрос, который меня мучает. Тарановский открыл, а Гаспаров развил семантический ореол метра. Мы занимаемся семантическим ореолом метра не потому, что нас интересует ритмическое разнообразие, а потому, что мы действительно пытаемся понять (это главный вопрос): «Это в метре, в размере заложены те эмоции, которые заставляют…

Знают, в какой местности кладбища. Но тогда же никто не понимал, что она такое. Да и на похоронах никого не было, и свидетелей не осталось. Я думаю, что здесь тоже… Господь ничего не делает просто так. Это такой символ, когда великий поэт как бы растворился в воздухе.

Самый ли она большой для меня поэт? Нет, я здесь стою здесь на ахматовской позиции. Ахматова сказала: «Вам не выбирать надо, а гордиться и радоваться, что у вас есть одновременно столько больших поэтов». Если перечислять десятку ХХ века, то для меня, конечно, в ней Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева и Блок на первом месте, а также Маяковский и Заболоцкий. Как правильно писал в своем время Владимир Новиков, «за остальные три…

Понимаете, хорошая литература не бывает объективна. Во всяком случае, объективность не входит в число ее достоинств. Это написано с любовью, а любовь всегда пристрастна. Да, Лидия Корнеевна была из тех людей, которые будут нести любимого поэта на Голгофу хоть на руках, но стоит ему шаг ступить в сторону, оступиться, – не простят ему этого. «Немезида Чуковская» – ласково называла ее Габбе. Она человек нравственно бескомпромиссный, огромной нравственной силы, большой литературной одаренности. 

Ахматова в ее записках выглядит, конечно, более обаятельно, чем сама Лидия Корнеевна. Но дело в том, что Христос в воспоминаниях апостолов тоже ведь получился более обаятельным, чем…

«Орла на плече носящий» из всех его исторических драм наиболее сказочная. Там есть, по крайней мере, остроумные реплики, хорошая стилизация под восточную рифму. Но все его герои – там Азербайджан IX века – говорят на таком плохом русском языке, как будто они все такие собравшиеся в Москве гастарбайтеры. Но, по большому счету, историческая драматургия Сельвинского – это ужасно. Полный провал. И «Рыцарь Иоанн», и вообще вся эта так называемая «Историческая трилогия» – цикл исторических трагедий «Россия», и «Командарм 2» (сатирическая пьеса в стихах), и сатирическая пьеса «Пао-Пао».

Кстати, «Пао-Пао» – у меня был такой курс лекций о превращении животного в человека. И там как раз говорящая…

В СССР были два гетто, которые позволяли пересидеть цензурные засилья: детская литература, где спасался, например, Сапгир. Я помню, первое, что прочел у Сапгира, был «Морозкин сон». А то, что у него «Сонеты на рубашках» есть, об этом я узнал гораздо позже. Или, скажем, в детской литературе спасались Хармс, Введенский и даже Заболоцкий, которому это не очень удавалось, но «Стихи о деревянном человечке» у него до слез прекрасны. Наверное, детская литература как раз и была таким гетто.

Я сильно подозреваю, что и Чуковский, если бы он развивался органично, рано или поздно стал бы хорошим лирическим поэтом. У него его хорошие лирические стихи. Но то, что он был задан в литературу игровую,…

Да, действительно, сейчас появилась такая идея – публиковать пересказ литературы вместо оригинала. Владимир Новиков, который создал концепцию briefly, предложил концепцию пересказал литературы для студентов, не желающих читать тексты. Прагматика была очевидная – пусть прочтут хотя бы краткое содержание. Для писателя пересказывающего – это бесценный опыт рефлексии: рассказать, что в этом романе меня цепляет. А кроме того, это такой опыт обнажить скелет – показать, на чем держится проза. Дать ее в сухом остатке или показать ее механизмы. Я, помню, пересказывал Золя, Цветаеву, есенинского «Пугачева». Мне этот пересказ очень понравился. Это было бойкое, веселое, даже в каком-то смысле…

Понимаете, вечный вопрос о том, почему был разрешён «Тихий Дон» — книга ведь антисоветская по самой сути своей. Кстати говоря, во многих отношениях с нынешних позиций, пожалуй, что даже и русофобской можно было её назвать. «Тихий Дон» был разрешён, как замечательно сформулировал один мой школьник, потому, что это наглядная демонстрация. Если с вашей бочки снять стальной обруч, она мгновенно превратится вот в это, она рассыплется. Если у вас не будет царя, ваше общество превратится в кровавую кашу. «Вам необходим я, потому что иначе вы при первом сигнале срываетесь в самоистребительную бойню». И в этом смысле Сталин мог понять «Тихий Дон» как роман о необходимости авторитарной власти.…

Задебренные лесом кручи:
Когда-то там, на высоте,
Рубили деды сруб горючий
И пели о своем Христе.

Теперь пастуший кнут не свистнет,
И песни не споет свирель.
Лишь мох сырой с обрыва виснет,
Как ведьмы сбитая кудель.

Навеки непробудной тенью
Ресницы мхов опушены,
Спят, убаюканные ленью
Людской врагини — тишины.

И человек печальной цапли
С болотной кочки не спугнет,
Но в каждой тихой, ржавой капле —
Зачало рек, озер, болот.

И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.

Стихотворение он…

Я ее мог разве что в 7-летнем возрасте. Она умерла в 1975 году, царство ей небесное. Хотя видеть ее я мог, потому что мы каждое лето ездили в Тарусу. У нас Чепелево недалеко, и мы заезжали туда. Паромную переправу я еще помню. Я мог, в принципе, наверное, ее видеть в одном из дачных садов. Она там жила с Алей Шкондиной всё последнее время. Но я никогда с ней не говорил.

И потом, мне было 7 лет. Знаете, как Слепакова, когда я ее спрашивал, знала ли она того-то и того-то — людей, которые в ее молодости были уже глубокими стариками или, скажем, абсолютно неприкасаемыми кумирами (из них Альтмана, например, она знала, а других в массе своей она хорошо если видела иногда на дачных дорожках в Комарове), она всегда…

Понимаете, это гениальный пример того, как произведение, построенное по касательной, что ли, к общественно-политической проблематике, отражает ее точнее всего. Как «Сестра моя -жизнь» Бориса Пастернака больше и лучше всего рассказывает о русской революции, так о чешских событиях больше всего рассказывает любовный роман Милана Кундеры. Потому что в любовных отношениях этого периода, в их необязательности, произвольности, в их, если угодно, примате эротического над психологическим скрывается неглубина и обреченность «пражской весны». Вот это такая невыносимая легкость бытия.

А видите ли, Сталин вообще-то довольно многим и многое прощал. Ну, если вспомнить знаменитое «завидовать будем!», о том что вот, видите, Маршал живет с женой Симонова — что делать будем? Завидовать будем! Почему будем завидовать, ну потому что Рокоссовский нужен. И в каком-то смысле нужнее писателя Симонова и уж тем более его жены. Если даже этот мемуар Поскребышева «Легенда», то у Сталина, ну, как и у его учителя Ленина, был прагматический подход ко всему — сантименты их не волновали. Наверное, для Сталина были какие-то принципиальные вещи, но мне лично о них ничего не известно. Мне известно, что если он действительно видел в человеке какую-то пользу, как в НРЗБ, например, человеку кое-что…

Ритор, безусловно, это человек, у которого мысль рождается в процессе говорения, но это не совсем ритор. Понимаете, ритор — это человек, который знает, чего он хочет сказать, который занимается словесным оформлением мысли. Транслятор занимается словесным оформлением пейзажа, настроения, чего-то невербального. Это не значит, что транслятор выше; это не значит, что невербальное лучше. Вот говорят, что поэзия существует для выражения невыразимого. Для выражения невыразимого существует музыка, внесловесное искусство.

«То, что нельзя сказать словами, говорит музыка»,— по формулировке Градского. Но то, что можно сказать словами, бывает оформлено по-разному. Есть…

У меня есть довольно обширная лекция на эту тему — и образ вечной женственности с его коннотациями, и связь его с падшей женщиной, с жертвенной женщиной. Самый яркий, самый интересный образ здесь — это, конечно, Сонечка Мармеладова, понятное дело. Катюша Маслова в меньшей, конечно, степени, потому что «Преступление и наказание» — причта, а «Воскресение» — реалистический или даже квазидокументальный, «мокументальный» роман. Что касается купринской «Ямы» — это, опять-таки, физиологический реализм. А вот Катька блоковская — это тот же образ вечной женственности, попранной женственности, который возникает у Пастернака в «Повести», где сигнальная простота христианства — вот эта проститутка…

Видите, какая вещь. Вот это, конечно, глубоко не научная точка зрения, но у Маяковского, видимо, есть какие-то возможности для посмертного мщения. Те, кто делал ему гадости при жизни, как-то получали довольно жесткое возмездие. Да и посмертные гадости тоже. Те, кто о нем писал дурно… Вот есть какая-то ужасная логика в том, что покончил с собой Юрий Карабчиевский — автор книги «Воскрешение Маяковского», в которой оскорбленная любовь к Маяковскому чувствуется, но чувствуется и жесточайший сарказм. Маяковский осудил самоубийство Есенина и покончил с собой. Карабчиевский всю судьбу Маяковского рассмотрел как одно литературное самоубийство, растянувшееся на двадцать лет, и покончил с собой.…

Илья Кормильцев был человек необычайно смелый прежде всего и гордый. И при его тихой, как у Заболоцкого, внешности провинциального бухгалтера, это производило впечатление взрывное. Он был человек очень екатеринбургский. Ведь продолжение бажовского екатеринбургского мифа — оно было, оно не купировано, оно не абортировано, и продолжением екатеринбургского мифа в русской культуре был Борис Рыжий, и Илья Кормильцев в огромной степени. Это продолжение мифа о подпольщиках-профессионалах, о великих профессионалах, находящихся в завете с таинственными и довольно темными силами природы. Это миф Данилы-мастера. Ну и Кормильцев был таким уральским Данилой-мастером, таким супер-профи,…

«Разгадка Гамлета» там употреблена в ироническом смысле, вообще-то это восходит к книге Славутина о Гамлете. И вообще, мне кажется, что это развитие старой мысли Пастернака о том, что вся пьеса Шекспира — это жестокая пародия на пьесу «Мышеловка», которая и сама по себе тоже пародия. Что театральность, заключенная в «Гамлете»,— это во многих отношениях театральность пародийная, вытягивающая на поверхность трагические штампы. Что сама пьеса «Гамлет», вытягивающая на поверхность «Мышеловку»,— очень краткий, емкий пересказ самой трагедии, зерно ее сюжета. Эта мысль, которая высказана Пастернака в статье о Шекспире и его переводах, написанной для англичан. В этой статье еще 1945 года…

Пастернак, мне кажется, адекватно переводил его на русский — «По одной подруге реквием» и «Второй реквием» — это, по-моему, очень адекватные переводы. Но если брать таких близких ему авторов, понимаете… Я сам по-немецки не читаю. И для меня Рильке — это такой действительно поэт тончайших состояний, сновидец, а для кого-то он, наоборот, очень рационален. Я слышал и такие мнения. Дело в том, что гениальные переводчики с английского и французского в России есть, а переводчиков с немецкого не так много. Думаю, Богатырев один, сколько я могу судить по переводам Рильке. Понимаете, если бы Рильке переводил Кружков, мне кажется, это был бы шедевр. Но ведь все-таки Рильке писал не по-английски, а Кружков,…

Здесь две причины. Я вообще, когда читаю «Старую актрису», я неудержимо реву. И первый раз, читая его под дождем, помню, ревел, как этот же дождь. Для меня «Старая актриса» — одно из лучших стихотворений Заболоцкого. Две причины, по которым Ахматова его не любила. Во-первых, Ахматова самого Заболоцкого недолюбливала. Да и было за что, ведь это не кто иной, как он заявлял периодически: «Курица не птица, баба не поэт». Конечно, мизогиния, свойственная обэриутам в целом, была, скорее, игровой, потому что именно Заболоцкому принадлежат мучительные стихи о жене.

Но коль ты хлопочешь о деле,
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни…

Когда отмечалось окончание работы над пьесой Булгакова и Вересаева «Последние дни» о Пушкине, ну собственно, писать её пришлось одному Булгакову, потому что с Вересаевым они рассорились и совместная работа у них не получилась. Поднимая тост за Булгакова, Пастернак сказал: «Я очень уважаю вас,— сказал он, обращаясь к Вересаеву,— Вячеслав Викентьевич, вы замечательный писатель. Но я хочу выпить за Михаила Афанасьевича, потому что он писатель запрещенный». Вот здесь имеется в виду не политический запрет — «неразрешенный», вот так он, точнее, сказал. Есть нормативные, нормальные люди, а есть люди, которые воруют воздух, которые вынуждены то, что им необходимо для жизни, добывать беззаконно. И…

Гилберт Честертон, который первым и сказал, что чем выше организация существа, тем дольше длится его день. Борис Пастернак, который только к 40 годам, мне кажется, достиг настоящих высот литературных. А «Сестра моя — жизнь» книга абсолютно юношеская, написана в 27. Мне кажется, что всякая удачная биография — это пример запоздалого развития, потому что раннее развитие очень губительно. Многие авторы находили себя в зрелом возрасте. Многие только начинали писать в зрелости.

Очень трудно сказать однозначно. Вознесенский вообще не ученик ничей, он ученик Пастернака и продолжатель его в христианском смысле. В том смысле, что он больше интересовался темой смерти и воскресения, утраты — «все утратить, все сжечь, все раздать» — интересовался этим больше, чем любым другим позитивом, условно говоря. Он был именно ученик Пастернака психологически, а не технически. Что касается формы — не знаю, трудно сказать. Мне кажется, его форма вообще в достаточной степени оригинальна, уж если на то пошло, он учился многому у западной поэзии. Очаровательного кирсановского штукарства я у него почти не нахожу. Ну разве что в «изопах», «Опытах изобразительной поэзии». Вознесенский же…

Повесть Сергея Есенина «Яр» очень плохая. И поэтому попытка снять Мариной Разбежкиной картину по ней мне тоже показалась не очень интересной, хотя картина гораздо лучше повести. Есенин не умел писать прозу. Это такой старый принцип, старое правило оценивать качество поэта по его прозе. У него есть замечательные письма. У него есть очень хороший очерк «Железный Миргород». Но он, как и Маяковский, большую прозу писать совершенно не мог. Маяковский это честно осознавал и отделывался такими фрагментарными очерками, такими, как «Мое открытие Америки». Маяковский, кстати, действительно был левша, поэтому ему и языки не давались. Есть, говорят, такая связь. А что касается амбидекстрии такой:…

Понимаете, Маяковский вообще ближе к 1927 году стал понимать трагедию проигравших. Потому что среди этих проигравших оказался он сам. Это тогда он сказал, что иногда время задвигает Пастернака, а выдвигает Маяковского, а иногда — наоборот. Он понимал, что время задвигает его.

Поэтому ему был понятен император, вызывал у него сострадание. В стихотворении об императоре появляются черновые — потом, конечно, отброшенные — строчки «Коммунист и человек не может быть кровожаден». Появляются и нотки сочувствия при изображении отъезда Врангеля. «На оба колена упал главнокомандующий», «Ваше превосходительство, грести? Грести». Когда уже под пулями, при появлении…

Я не знаю, как она там рассматривается. Экзистенциальная литература очень разнообразна. Что мы под нею понимаем? Жан-Поль Сартр — одно, Альбер Камю — другое. Я думаю, что экзистенциализм немецкий или английский, или американский, он совершенно третье. И, в общем, трудно довольно говорить о каких-то здесь единых чертах. Посторонний Альбер Камю вообще безэмоционален. Это вот то, что о чем говорил часто. Это неспособность человека модерна испытывать предписанные эмоции. Поэтому, конечно, он видит в «Живаго» прежде всего любовь, а не историософию. Мне кажется, что литература французского экзистенциализма, она эмоционально очень холодна.

А «Доктор Живаго» — теплая книга и в этом было…

Понимаете, никакого личного решения Достоевского здесь не было, а было личное решение Каткова, который печатал «Бесов», как и практически все, что Достоевский писал в последние годы (ну, кроме «Подростка», отданного «Отечественной записке»), все печатал у себя. «Русский вестник» — это журнал достаточно консервативный. В частности, именно Катков запретил печатанье последней части «Анны Карениной», раз уж она упоминалась, она вышла отдельной брошюрой. И его, видите ли, насторожили скептические мнения Толстого о добровольцах, едущих защищать братьев-славян. Там все чудовищно актуально, если сейчас это перечитать. Тем более что понятия этих добровольцев о том, что им предстояло делать,…

Ну, «Записки о Галльской войне» как раз, мне кажется, самое неинтересное из того, что от него осталось. Мне кажется, что он не этим нам дорог. Ну, а видеть в нем предтечу христианства — по большому счету, конечно, предтеча стоицизма, вот так бы я сказал. Стоицизм — это все-таки не совсем христианство. Цезарь — очень римское явление, а христианство — явление антиримское, понимаете, это важно всегда помнить. И конечно, вот уж скорее Нерон цезарианец, с точки зрения Цезаря, я уверен, христианство было бы опасной блажью. Хотя, как говорил Пастернак, все, кто отрицает христианство, имеют шанс всего лишь подойти к нему с другой стороны. Вот это как с Ницше. Уж если искать предтечу Христа, то конечно,…

Отношений-то не было, собственно. Были разовые встречи, во время которых Маяковский вёл себя из рук вон. И это, наверное, входило в условия. Встречи эти были суть следующие.

Значит, была первая встреча, когда Маяковский пошёл к Блоку знакомиться, потому что Лиля просила книгу с автографом. Я не знаю, выдумал он это, рассказывая Катаеву (в «Траве забвения» есть эта история), или пошёл знакомиться без всякой Лили. Но вообще больше похоже, что Лиля попросила, потому что это не в характере Маяковского — приходить к кому-либо и знакомиться. Наоборот, когда к нему пришёл знакомиться Чуковский — самый знаменитый литературный критик России в это время — и начал ему объяснять, как тот хорошо пишет,…

Понимаете, Мария Петровых — одна из самых очаровательных людей в русской литературе, из самых привлекательных, поэтому Мандельштама, например, так завораживала её тихо и напряжённо живущая тайная личность, её негромкая (простите за штамп), но необычайно трогательная красота. Петровых — человек абсолютного вкуса. Может быть, поэту иногда вкус вредит. Из её стихов я больше всего люблю «Черту горизонта». Любовная её лирика кажется мне всё-таки несколько тривиальной.

А то, что Ахматова называла её стихи «Назначь мне свиданье на этом свете» лучшим любовным стихотворением XX века? Так она и «Турчанку» мандельштамовскую называла лучшим любовным стихотворением. Кстати, «Турчанка»…

Я говорил много раз, братцы, о том, что поэма — как жанр ретардации, перестройки, отступления — пишется в конце оттепели и перед началом заморозка. Ну, это не моя мысль, это Лев Аннинский открыл когда-то в «Ядре ореха». Что там происходит с поэмой? Когда лирика перестаёт существовать, дышать, поэма имитирует лирические усилия — или подводит итоги, или пытается выработать нарратив. Помните, когда Николай Тихонов в 20-е годы пытается с Лидией Гинзбург обсудить, как продвигать лирический материал на большие расстояния, Лидия Гинзбург так с лёгким презрением формалистки пишет: «Он изложил мне шесть способов такого продвижения. Каюсь, я не запомнила». Ну, ясно, что Николай Тихонов говорил…

Видите ли, вот как раз такая точка зрения сейчас довольно популярна. В частности, Константин Райкин, собирается делать новую версию «Сирано», и именно с учётом того, что Роксана играет с обоими. Там имеется такая идея, что для Сирано просто оптимальна занятая им позиция в каком-то смысле. Вот об этом и следует, наверное, поговорить поподробнее. Хотя это можно было бы назвать «синдромом Сирано», но от Сирано как такового здесь, наверное, надо абстрагироваться.

В чём проблема? Поэт вообще выбирает себе ту лирическую позицию, того лирического героя, в которой ему комфортно. Я знал нескольких людей, в том числе очень талантливых поэтов, действительно талантливых, для которых была…

Никаких у нас нет оснований думать, что оно посвящено другой женщине. Я абсолютно уверен, что это Анна Керн. И если он писал в одном из писем, что он её «с Божией помощью употребил», это никак не противоречит «божеству и вдохновенью».

Видите, какая штука. С Анной Керн, как писал когда-то замечательный пушкинист Лацис Александр, его связывало очень глубокое психофизиологическое совпадение. Такое иногда бывает. Это то, о чём говорит Пастернак, анализируя близость красавицы и поэта. Да, такое есть. Красавица и поэт — это очень физиологически, психологически и поведенчески близко: желание первенствовать, тщеславие, чуткость, высокая эмпатия. Красивая женщина — это не всегда пустышка,…

Видите ли, поэма — всё-таки это такой жанр определённой ретардации, определённого отступления всё-таки, перестроения сил. Она наступает в конце бурного лирического периода. Жанр поэмы — это жанр застоя, а нам до этого застоя ещё довольно долго. Это не моя мысль, это мысль Льва Аннинского, и, по-моему, довольно точная. И, кстати говоря, появление таких поэм, как «Возмездие» Александра Блока и «Спекторский» Бориса Пастернака,— это как раз знак конца русского Серебряного века. Поэма — жанр угасания оттепельной культуры, жанр, если угодно, лирической капитуляции.

Это был не совсем конфликт, это было расхождение довольно сильное, противостояние. Прочитайте, скажем, рецензию Евгения Габриловича (человека первой оттепели) на сценарий Окуджавы и Тодоровского «Верность» (людей второй оттепели), и вы увидите, в чём принципиальная разница между оттепелью первой волны (условно говоря, 1956–1958) и оттепелью второй волны (1961–1963). Кроме того, очень многие фронтовики совершенно не приняли эстрадную поэзию. Ну, так случилось, что Окуджава, будучи фронтовиком, принадлежал к этой эстрадной поэзии по времени своего дебюта. Он по-настоящему стал известен в 1957–1958 годах. И когда Николай Грибачёв написал стихотворение «Нет, мальчики!», Окуджава на…

Понимаете, я вообще люблю всё большое, циклопическое. Мне кажется, что «Взгляни на дом свой, ангел» или в особенности «Паутина и скала» — при всей словесной избыточности это грандиозные циклопические сооружения. «О времени и о реке» тоже, по-моему. Ну, там тетралогия вся. Но самое интересное — это, конечно, «The Web and the Rock». Я помню, как мне Танька Боровикова (ныне Самсонова), замечательный переводчик (ныне в Канаде), а когда-то моя одноклассница, подарила первого моего американского Томаса Вулфа, как раз «Паутину и скалу», и я пришёл в восторг.

Понимает, он — вот как Борис Пастернак говорил про Томаса Манна: «Вместо того, чтобы выбрать одно слово, пишет все десять». Это так. Но при…

Что я могу сказать? Я довольно бурную дискуссию о том, как следует относиться к Свиридову. Мы оба с некоторой робостью признались друг другу, что мы Свиридова любим, а в особенности, конечно, цикл к «Метели» и классический цикл к «Время, вперёд!». Можно сколько угодно говорить о том, что Свиридов — это пошлость, но «мелодия — это душа музыки». И это сказал не кто-нибудь, а Шостакович — не самый мелодичный композитор XX века. Свиридов во многих отношениях ученик Шостаковича, в общем, ученик в своё время любимый, потом уже с ним разошедшийся. Мы можем как угодно плохо относиться к свиридовскому эпистолярному и дневниковому творчеству. Это довольно сложные тексты, восторга они у меня не вызывают, как и…

Я не вижу большой разницы между ранней и поздней лирикой Вознесенского. И та, и другая, по-моему, очень тщательно отбирали реалии… в общем, работали с современностью, работали с современными реалиями, вплавляли их в стихи. Я Вознесенского люблю и считаю его большим поэтом. Очень плохо отношусь к людям, которые поверхностно, не зная его толком, обзывают его то «витриной советского шестидесятничества», то «экспортным вариантом авангарда», то «наследником третьесортного футуризма».

У Вознесенского было несколько стихотворений исключительно высокой пробы. Я скажу даже странную штуку. Совпадаю я здесь, кстати, с другим очень хорошим критиком, часто мною упоминаемым — Владимиром…

Когда-то Кушнер об этом написал довольно точно:

Какое чудо, если есть
Тот, кто затеплил в нашу честь
Ночное множество созвездий!
А если всё само собой
Устроилось, тогда, друг мой,
Ещё чудесней!

Мне ближе восприятие эксцесса, отвечаю честно. Мне кажется, что восприятие обыденности как чуда — здесь очень велик момент самоубеждения, самогипноза. Чудо тем и чудо, что оно выбивается из обыденности и отличается от законов природы. Здесь мне близка пастернаковская точка зрения:

Найдись в это время минута свободы
У листьев, ветвей, и корней, и ствола,
Успели б вмешаться законы природы.
Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.
Когда мы в…

Видите ли, какая штука. У Дидурова была такая строчка — «строфичная боль». Он говорит о том, что боль накатывает периодами (как он мне объяснял эту строку), и поэтому строфическая форма повторяет приливы, пароксизмы боли. Далеко не всякие стихи можно переписать в строку. Это заслуживало бы отдельного и долгого разговора. Писать стихи в строчку в России начал, насколько я помню, Льдов (Розенблюм). Во всяком случае это был такой промежуточный жанр стихотворений в прозе, но уже рифмованных. Первым регулярно и систематически начал это делать Эренбург, и у него целая книга таких стихов была в 1911 году. У Эренбурга была судьба такая — открывать новые формы, а потом их доводили до совершенства другие.…

Да. И очень много таких форм. Из сравнительно недавних я могу назвать «Свидание с Бонапартом» Окуджавы, где целые куски написаны в строку рифмованной прозой. Из дальнейших, если углубляться, то, конечно, «Маски» Белого. Он сам считал это романом в стихах, записанным в строчку лишь для экономии места, анапестом. Я думаю, что на границе поэзии и прозы находится «Осень патриарха» Маркеса, но там синтез жанров. А вот так, чтобы были стиховые и прозаические куски… Пастернак собирался написать прозой часть «Спекторского», которая заканчивается в 1916 году, а стихами — главную фабулу, которая доходит до 1922-го. Он этого не осуществил, но такие примеры были, когда часть эпоса пишется прозой, а часть —…

Это всё равно, что спрашивать: «А ваши упражнения со штангой не мешают вам ставить спортивные рекорды?» Нет, это тренировка, это поддержание себя, что ли, в поэтическом тонусе. Иногда я пишу серьёзные стихи, довольно много, печатаю их в книжках или в толстых журналах. Ну, в журналах сейчас реже, они в книжках выходят. Почитайте мою книжку «Ясно», она недавно вышла, там довольно большой процент абсолютно серьёзной лирики. Ну а писать каждую неделю несколько политических строчек — это вы себя просто держите таким образом в тонусе: вы репетируете какие-то формальные вещи, какие-то формальные открытия, уточняете для себя вещи, связанные с семантическим ореолом разных размеров.

Можно ли…

Во-первых, Дина Бурачевская — прекрасный взрослый поэт. Дина, если вы меня слышите, я вам передаю привет! Ваша книжка скоро выйдет в одном петербургском издательстве, и мы для этого всё возможное делаем,— книга Дины Бурачевской, которая называется «Дура» и которая мне очень нравится, и даже я её помогал составлять. Я очень рад, что пришёл о ней вопрос. Дина Бурачевская и детские стихи пишет очень смешные и прелестные. И вообще я очень люблю этого поэта.

Кстати, я должен вам сказать, что и Агния Барто была поэтом серьёзным и настоящим. У неё были и взрослые стихи чудесные. Она с формой работала очень интересно. Из тех поэтов, которые мне нравились в детстве, Барто была самым серьёзным. С…

Понимаете, Толстой, когда он теоретизировал, всегда бывал очень рационален. А его сила, как замечательно показал Мережковский в работе о Толстом и Достоевском… Там он замечательно сказал, что Толстой — это духовидение плоти, а Достоевский — это такая, что ли, материализация духа. Ясновидение, тайнознание плоти, иррациональность любви, иррациональность бешенства, иррациональность истории, если угодно — вот в этом Толстой гений. Когда он начинает рационально рассуждать, у него получается, как в классическом анекдоте про Бога. Помните, который сказал Эйнштейну: «Я тебя возлюбил. Проси, чего хочешь». Эйнштейн сказал: «Покажи мне формулу мироздания». Смотрит формулу мироздания и…

Я считаю, что «Сестра печали» — одна из лучших книг о войне, что «Девушка у обрыва» — лучшая повесть в знаменитом сборнике «Нефантасты в фантастике», помните, в «Библиотеке фантастики». И, кроме того, Шефнер был гениальным поэтом. Я тоже немножко был с ним знаком. Ну, «гениальный» — может быть, слово слишком сильное применительно к нему, потому что он был очень тихий человек, но некоторые его стихи останутся навсегда.

В этом парке стоит тишина,
Но чернеют на фоне заката
Ветки голые — как письмена,
Как невнятная скоропись чья-то.

Осень листья с ветвей убрала,
Но в своём доброхотстве великом
Вместо лиственной речи дала
Эту письменность клёнам…