Это объективно так. Я не считаю антисемитом Гоголя, потому что у него как раз в «Тарасе Бульбе» Янкель  – образ еврейского народа, который остался верен отцу. Это довольно очевидно. Но Селина я считаю талантливым писателем. Не гением, как считал Лимонов (а Нагибин вообще Селина считал отцом литературы ХХ века). Но я считаю Селина исключительно талантливым, важным писателем, хотя я прочел его довольно поздно – кстати, по личной рекомендации того же Нагибина. Мы встретились в «Вечернем клубе», я его спросил о какой-то книге, и он сказал: «После Селина это все чушь». Он, я думаю, трех писателей уважал по-настоящему – Селина, Музиля и Платонова. Относительно Селина и Платонова я это…

Это не косноязычие. Бродский говорил, что трагедия не там, где гибнет герой, а там, где гибнет хор; там, где уродуется речь. На самом деле речь Платонова построена по одному простому принципу, который подробно осветила Евгения Вигилянская в своих статьях: из стилистически нейтральной фразы делается такой стилистический макабр, где все фразы поставлены друг другу под углом, потому что все они принадлежат к разным стилистикам. Смешивается стилистика религиозная, газетная, простонародная, просторечная, фольклорная, и все это вместе создает такой неповторимый языковой хаос или языковую плазму, отражающую больное сознание повествователя.

Просто потому, что в нем сохранились и…

Не только «Че-че-о», они вместе написали пьесу «Четырнадцать красных избушек». Они вообще дружили. У них как у литераторов нет ничего общего, будем откровенны. Эренбурга как-то спросили, что общего у Евтушенко и Вознесенского. Он ответил: «Что общего у двух ночных путников, которых привязали разбойники к дереву? Дерево у них общее». У них общее было то, что их травили. А в остальном, конечно, Пильняк ― гораздо менее глубокий писать, в нем нет того языкового чуда, хотя он хороший писатель, настоящий.

Что связывает Платонова вообще с русской классической литературой? Чувство глубокого коллективного бессознательного, неформулируемого. Народ хочет превратиться в плазму,…

Они ее не презирают, они ею тяготятся, мучаются, они ненавидят себя за эту необходимость, и им это мешает. Вообще утопическая идея ранней советской власти была в избавлении от телесности. Александр Эткинд очень интересно прослеживает ее у Блока, в главе из «Хлыста», там подробно разбирается статья Блока о Катилине и объясняется, почему в этом стихотворении цитируется катулловский «Аттис» об оскоплении. Мысль Эткинда сводится к тому, что для Блока женщина — это напоминание о смерти, плотская сторона любви — напоминание о смерти, поэтому Христос для Блока не мужчина и не женщина, поэтому Катьку убивают в «Двенадцати». Убийство женщины — это та жертва, которую необходимо принести, потому что пол —…

Ну, то, что у Платонова был взгляд на природу как на нечто, требующее прикосновения и преображения, что человек — это разум природы, как сформулировал Заболоцкий… В этом смысле Заболоцкий и Платонов были абсолютными единомышленниками.

И кстати, великое дело сделал бы тот, кто написал бы хорошую работу, сравнивающую мировоззрение Платонова и Заболоцкого — людей необычайно близких. Незнакомых, никогда не пересекавшихся, но, безусловно, наследовавших (каждый по-своему) русскому космизму. Это безумно интересно. Оба, кстати, верили в бессмертие.

Боюсь, она о том, что эротическое и творческое связаны сильнее, чем мы думаем, и сильная любовь, по-настоящему сильная любовь исключает обладание. Более того, для Платонова Эрос был, скорее, злом. «Антисексус» довольно искреннее произведение. Для него секс — то, что делает человека смертным. Он и в себе этого боялся, неслучайно в «Епифанских шлюзах» палач насилует Перри. Мне кажется, что для Платонова секс — это одно из проявлений смерти, смертности. Да, наверное, Кончаловский, который много думает о сексе и рефлексирует на эту тему,— возможно, он что-то почувствовал.

Я думаю, что «Джан» это совершенно отдельный платоновский цикл, и «Джан» относится скорее, уж если на то пошло, к «Реке Потудань» и «Фро», к исследованиям души, «Джан» — душа, ищущая счастье. «Чевенгур» ни с чем не трилогия и не дилогия. «Чевенгур» — отдельная вещь. А если там и дилогия, то это повесть «Происхождение мастера» и все остальное. А в принципе, «Котлован» — это вещь совершенно другого жанра. «Чевенгур» — утопия, пусть кривая, но утопия, а «Котлован» — гротеск. У меня есть формула, чем утопия отличается от антиутопии. И она мне нравится. Утопия — это то, что мы делаем с миром или хотим сделать с миром, а антиутопия это то, что мир делает с нами. Вот по этому критерию «Чевенгур» безусловно утопия,…

Он угадал несколько иное. Вот не зря, кстати, фильм «Акварель» моего любимого документалиста Виктора Косаковского, не зря он посвящен Александру Сокурову. Сокуров очень точно чувствует ничтожность человека перед лицом мира. И даже когда у него человек мнит о себе, как в «Фаусте», все равно это жалкая кроха на фоне тех облаков, с которых, если помните, в прологе камера спускается. Человек в своей гордыне, в своем дерзании, в своей самонадеянности ничтожен на фоне триумфальных и жестоких сил природы. Это вечная сокуровская тема, и человеческая гордыня ― это его главный враг. Поэтому, как мне кажется, замечательная вот эта интонация ничтожности, жалкости человеческой воли, которая есть в…

Об этом я довольно подробно написал в предисловии к сборнику «Маруся отравилась», такой антологии «Секс и смерть в 1920-е годы». Для Платонова секс вообще — довольно трагическое испытание, он мешает любви. И как-то соединить любовь и физиологию платоновский герой не всегда способен. «Фро» и «Река Потудань», и в известном смысле «Антисексус»,— они все об этом. Поэтому в идеальном утопическом мире Платонова секс исчезнет так же, как исчезнет смерть. И это довольно близко к блоковской концепции, Эткиндом подробно описанной, что Катьку убивают именно потому, что Катька — напоминание о плоти. А мы вступаем во времена бессмертного духа.

Алексей Скалдин — его называли последним великим прозаиком символизма, но я думаю, что он первый прозаик такого советского космизма, советской эзотерики. Он — непосредственный предшественник Андрея Платонова. И между его «Странствиями и приключениями Никодима Старшего» и платоновским «Чевенгуром» («Путешествием с открытым сердцем») находится довольно мало звеньев. Я считаю, что Платонов и есть следующее звено. Хотя считают, что проза обэриутов с отсутствием мотивации выросла из Скалдина, но, думаю, что как раз не из него, а из западного авангарда, больше всего из Майринка. Но если на то пошло, такая эзотерическая проза была очень интересной попыткой освоения российского опыта в…

Понимаете, непопулярность Платонова, она примерно связана с непопулярностью Норильска. Это не очень комфортный климат — климат платоновской прозы. Мне повезло все-таки — я общаюсь с Еленой Шубиной, которая помимо того, что она редактор, она довольно известный специалист по Платонову, наряду с Корниенко. Мне кажется, вот их двое ведущих специалистов. И если бы, честно вам скажу, если бы не шубинские пояснения и комментарии, я бы очень многого в Платонове не понимал.

Платонов страшно трудный! Это очень взрослый, очень серьезный автор. Я, конечно, категорически против его такого выделения из потока русской прозы, его противопоставления всем остальным. Ну, вот как Бродский его…

Понимаете, Платоновым должны заниматься все-таки профессионалы, типа Корниенко, типа Шубиной, типа Вигилянской — автора лучшей, на мой взгляд, статьи именно о корнях языка Платонова. Кстати, Евгения Вигилянская о Платонове — можно найти её в Сети. Там доказано, что Платонов так же радикально смешивает слои языка, как перемешивается в это время социум. И Платонов (там просто это показано) берет обычную фразу и слова в ней транспонирует в максимально разные регистры. Он берет, если угодно, максимально удаленные стилистически синонимы. Скажем, вместо «Портрета Дориана Грея» это было бы «Парсуна Дориана Серого» или Дориана Седого. Вот так. То есть из фразы, которая звучала бы совершенно…

Новый угол зрения. Слова же и ставятся под новым углом. Как у той же Матвеевой: «Виды зрения есть иные, есть планеты под новым углом». Я не согласен с Сапрыкиным, с его новой статьёй, хотя высоко его ценю, что Пелевин предполагает такие новые углы зрения. Нет, он компилирует, комбинирует наиболее уже устоявшиеся образцы. Но, безусловно, ранний Пелевин тоже давал возможность под новым углом взглянуть, например, на водонапорную башню.

Есть подробная работа Юрия Левина, где рассматривается язык Андрея Платонова и те механизмы, с помощью которых это сделано. Есть работа Евгении Вигилянской (не знаю, можно ли её найти в Сети), где рассматривается платоновский стиль, именно вами очень точно охарактеризованный — как подбор несоразмерных слов. Несоразмерных в каком смысле? Вот Вигилянская показывает, что Платонов берёт обычную фразу (конечно, это подсознательная работа), к каждому слову подбирает стилистически предельно отдалённый синоним — и в результате выстраивается вот такая фраза. Ну, Левин там подробно говорит о смысловой избыточности — например, «открыл дверь в пространство» вместо просто «открыл…

Не знаю. На этот вопрос не могут ответить крупнейшие платоноведы в диапазоне, скажем, от Елены Шубиной и кончая Варламовым, автором его биографии. Ну, не понятно, что там. Конечно, «Счастливая Москва» — это, с одной стороны, книга изо всех пытающаяся быть лояльной. Но, с другой стороны, в этом лоялизме, конечно, уже есть масса и противоречий, и опасностей, и прямого абсурда. Я думаю, что и «Ноев ковчег» — это тоже вещь, написанная с мучительным желанием быть лояльным, а на самом деле это пародия. У него так получается.

Какое отношение Платонов имеет к коммунизму? При чём здесь это? Платонов описывает коллективное русское тело. Если угодно, это писатель, рассказывающий о соборности. Есть коллективное русское тело, которое всё время стремится испытать состояние плазмы, ионизироваться, слиться, перейти в другое состояние, и оно использует для этого любой предлог. Иногда возникает ситуации насильственные, ситуации насилия, но насиловать эту русскую стихию нельзя (об этом написан «Котлован», об этом «Епифанские шлюзы»). Силой сделать ничего нельзя. Может быть своя утопия («Чевенгур»). Это переход в другое состояние, в котором причинно-следственные связи отсутствуют, в котором природа, мир другой. К…

Да эпоха просто. Эпоха приковала его внимание сначала к определённым коллизиям, таким как «Епифанские шлюзы» (кстати, написанные ещё вполне традиционным языком), а потом научила его ломать язык, то есть, как правильно показала Евгения Вигилянская в своей замечательной работе, брать вместо нейтрального синонима синоним предельно удалённый стилистически. Например, скажем, вместо нейтральной фразы «Иван пошёл погулять и поесть» он напишет: «Иван направил своё тело проветрить и накормить его»,— вот так это будет. Это как бы перевод с какого-то неземного, какого-то более высокого, может быть, забытого настоящего русского языка. С помощью этих синонимов, поставленных друг с другом рядом…

Нельзя его не видеть. По-моему, оно довольно очевидно. И прежде всего это видно на примере Великой Отечественной войны. Дело в том, что Великая Отечественная война была выиграна не благодаря, а вопреки Сталину. Это многажды говорилось. И прежде всего она была выиграна идеологией модернизма, идеологией модернизации. Новый человек победил против эклектического, архаичного, антикоммунистического и страшного по сути дела, путаного учения гитлеризма. Новый человек победил против культа такой языческой архаики. И что говорить — учение, ориентированное на будущее (коммунизм) выиграло у учения, ориентированного на прошлое, на эпоху титанов, на век нибелунгов и так далее. Выиграли, потому…

Очень легко это понять. Понимаете, 30-е годы не только для Булгакова, но и для Тынянова (для фигуры, соположимой, сопоставимой с Булгаковым), для Пастернака, даже для Платонова,— это тема довольно напряженной рефлексии на тему отношений художника и власти и шире. Когда является такое дьявольское искушение и начинает тебе, так сказать, нашептывать, что а давай-ка я тебе помогу, а ты меня за это или воспоешь, или поддержишь, или увековечишь тем или иным способом,— фаустианская тема.

Для Булгакова она была очень актуальна, болезненна в то время. Очень он страдал от двусмысленности своего положения, когда жалует царь, да не жалует псарь. Ему было известно, что он Сталину интересен, а тем не…

А видите ли, Сталин вообще-то довольно многим и многое прощал. Ну, если вспомнить знаменитое «завидовать будем!», о том что вот, видите, Маршал живет с женой Симонова — что делать будем? Завидовать будем! Почему будем завидовать, ну потому что Рокоссовский нужен. И в каком-то смысле нужнее писателя Симонова и уж тем более его жены. Если даже этот мемуар Поскребышева «Легенда», то у Сталина, ну, как и у его учителя Ленина, был прагматический подход ко всему — сантименты их не волновали. Наверное, для Сталина были какие-то принципиальные вещи, но мне лично о них ничего не известно. Мне известно, что если он действительно видел в человеке какую-то пользу, как в НРЗБ, например, человеку кое-что…

Из того же Сорокина я бы рекомендовал «Метель», как наиболее удачное из его поздних произведений. Вот уж где трип настоящий. «Голубое сало» как раз мне не кажется художественной удачей, там слишком разнородная художественная ткань. Это, в общем, как и «Норма», сборник рассказов. И они пригнаны друг к другу довольно механистически. Другое дело, что там есть отличные куски. Но, понимаете, под Платонова стилизоваться не трудно, а под Толстого у него не получается, это труднее, это более глубокая задача. Но в целом сами образы этих клоунов получились и страшные, и грустные, и бесконечно жалкие. И сама метафора «голубого сала» — этого вещества, которое выделяется у читателя в процессе творчества, она…

Ну а как ей было не повлиять? Вообще скандинавская проза и драматургия, наверное, во времена модерна наряду с немецкой была самой влиятельной (и с русской, кстати говоря, потому что русский модерн тоже влиял колоссально). Это довольно очевидная вещь, я много об этом говорил: чем архаичнее общество, тем драматичнее в нем конфликт с модерном. Потому что модернистское чувство вины (чаще всего — вины перед отцом), оно особенно остро ощущалось в Австро-Венгрии в случае Кафки, в Германии отчасти в случае Шницлера (хотя Шницлер, по-моему, не совсем даже и модернист, уж если на то пошло), у Томаса Манна, чей модернизм, безусловно, выстрадан многими конфликтами. И «Будденброки» как раз об этом и…

Ну, можно сказать, что подобным был пример Льва Толстого, который действительно начал писать русскую прозу как бы с нуля. Правда, он, конечно, много учился у Запада. Но это действительно человек, который (он так сказал о Михаиле Лермонтове, но это можно сказать и о нём) «пришёл как власть имущий». Он своего новаторства действительно не осознавал. В какой степени он был знаком с предшествующей культурой, судить трудно. Михаил Шолохов, я думаю, был знаком достаточно — он всё-таки был начитанный юноша, хотя и чувствуется в нём эта начитанность. Хотя тоже можно сказать, что он пришёл и начал писать свою эпопею как бы с нуля.

В принципе, мне трудно назвать человека, который изобрёл новые правила,…

Понимаете, я не очень верю, что тут ряды уместны, но то, что это крупный композитор — это безусловно. Я не думаю, что это такой открыватель новых территорий, как Прокофьев. Но у Таривердиева же есть серьёзнейшие музыкальные сочинения, это мы знаем его только по музыке к фильмам. Как многие знают Шнитке и Каравайчука только как кинокомпозиторов, хотя на самом деле это авторы серьёзнейших авангардных сочинений, просто мы так адаптируем их для себя. Как мы знаем новеллистику Платонова и предпочитаем не читать, например, «Счастливую Москву», потому что там всё слишком густо, сконцентрировано и на грани безумия.

Я не думаю, что возможно здесь такое ранжирование, но серьёзные произведения…

Это понятное дело. Это южная школа, «юго-запад», как называл это Багрицкий,— естественно, они более стилистически окрашены. Ну почему? Были у нас и на севере очень хорошие и замечательные стилисты. Можно вспомнить Паустовского — несколько слащавого, но стиль его опознаваем. Искандер вообще когда-то говорил, что его заветная мечта — перенести столицу в Одессу, даже и климатически такое государство будет добрее. Это я его спросил на 80-летие: «Почему большинство русских юмористов имеет южное происхождение?» Он говорит: «Ну что ещё делать южанину на севере? Он попадает в этот страшный мир, где никто никому не рад, и единственное для него спасение — это острить». Это совершенно верно. И Гоголь…

Я считаю, что Германия не избавилась от фашизма, Германия погибла вместе с фашизмом. Бывает рак, и в этом случае рак захватил огромную часть общества, подавляющую. Если бы это были пассивные наблюдатели за фашизмом, но — нет. Это были, как писал Андрей Платонов в «Мусорном ветре», «толпы девушек с глазами, наполненными влагалищной влагой», когда они созерцали фюрера. И это было абсолютно точно. Это была страна, которая поверила в своего фюрера. И не какие-то ирреальные, фантастические 86%, а настоящие 90% поддерживали его. Она за это поплатилась — она была стёрта с лица земли.

Китай выжил, потому что культурная революция прошла, не задевая массы. Вернее, масса делала, что положено,…

По-моему, любовь к матери — это главная эмоция в человеческой жизни. Она больше, чем любовь к отцу, потому что мать более беззащитна. И при всех моих трениях с матерью, конфликтах с матерью (нам орать случается друг на друга) всё-таки мать — главный человек в моей жизни, она меня научила всему. Мне кажется, что любовь к матери — это самое сильное, самое уязвимое, самое тонкое чувство. Человек, у которого оно есть — тот молодец.

Для меня Платонов Андрей потому во многом идеал писателя, что его чувство к матери невероятно тонко и остро — это в «восьмушке», в «Разноцветной бабочке», которую я без слёз перечитывать не могу. Вот если вам кажется, что ваш ребёнок недостаточно любит мать, дайте ему…