История

Да не ждала, они и так ее уничтожали. И я не думаю, чтобы задумана была ловушка, чтобы заманить ее сюда. Разумеется, было очевидно, что Эфрона после убийства Рейса они заберут. Вопрос о степени его участия там — был ли он только шофером, убивал ли,— это дискутируется. Но то, что для Эфрона не было пути, кроме бегства в Россию, это очевидно. А для Цветаевой бегство было совершенно не императивным. Она могла остаться там с Муром, но она же написала: «Вот и пойду, как собака». Она же писала ему в письме: «Я буду за вами ходить, как собака». И двадцать лет спустя написала в той же тетради: «Вот и пойду, как собака».

Я не знаю, осталась ли Цветаева в живых, если бы они остались с…

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…

Да это сравнение как раз на поверхности. Мне кажется, что гораздо точнее был Шафаревич, сказавший, что это похоже на империю инков. «Римская империя времени упадка», как спел тогда же Окуджава,— она была похожа Советский Союз, но все-таки Советский Союз издыхал каким-то более омерзительным образом. Сумерки всех империй похожи. На самом деле на поздний Рим больше похож, наверное, последний век русской империи, российской. А на советский, на издыхание советской империи и порождающий сейчас всякие пароксизмы и миазмы,— это уже поздняя Византия. У меня есть «Византийская баллада» или (что более правильное название) «Византийский блюз», который я два раза читал во всех местах. Это…

Понимаете, сейчас модерну дается, как правило, такое уничижительное определение, что модерн –  это разрыв с традицией. А традиция – это по умолчанию, по определению хорошо. А модерн включает в себя разрыв с традицией, по определению. Но я рискнул бы сказать, что это трудный, сложный, долгий, мучительный разговор, потому что модернизм сам по себе – явление довольно демоническое. И модернизм возникает именно там, где традиция уперлась в тупик. Люцифера или Прометея зовут на помощь, когда ничего другое не помогло.

Да, в российской культуре случилось так, что традиция, славянофильство, сороковые годы уперлось в запретительство, уперлось в будущее. И тут понадобился модерн как…

О Демьяне Бедном я довольно много написал в «РК ХХ». Я считаю его жертвой сталинского реванша. Он, в общем, был плохой поэт, хотя очень неплохой версификатор. Он умел быть убедительным, музыкальным и даже по-своему вдохновенным. Он, конечно, очень примитивный автор, хотя его поэма «Слезай с печки!» интересна как будущий прообраз поэм Евтушенко. Это поэма, в художественную ткань которой с одинаковой легкостью входят частушки, листовки, газетные цитаты, читательские письма. Это поток сознания в виде поэмы, а вовсе не фельетон, как многие писали. 

Но у Демьяна Бедного случилась беда большая: он не понял сталинского главного поворота, поворота к 30-му году, поворота к тому,…

По двум причинам. Во-первых, Кимы – это правящая династия, которая очень жестко схватила страну в когти, и разжимать ее не собирается. А во-вторых (как я себе это объясняю), там огромное количество народу, который на передовых позициях, на передовых рубежах, на лучших должностях сидит без достаточных на то оснований. Это люди неталантливые, люди неконкурентные. Та же самая история была, кстати, в разделенной Германии. В восточной Германии было очень много людей, которые вознеслись за счет подлости, мерзости и выслуживания перед режимом. Конечно, никакой конкуренции они бы не выдержали. Для них решенное без их участия объединение Германии было трагедией. Очень многие продолжали…

Это огромная тема, начиная с Гарриет Бичер-Стоу и заканчивая Болдуином. И может быть, даже, не заканчивая. В конце концов, это проблема, которая до нашего времени не покинула американскую литературу. Такой довольно серьезный общенациональный комплекс вины. Но для того чтобы об этом серьезно говорить, надо некоторое количество материалов перечитать. Мне представляется, что и русская, и американская литература чрезвычайно серьезно рефлексировали над этой темой, но американцы пошли дальше в том смысле, что они, рискну сказать, показали рабство с обеих сторон. Они показали, что рабство уродует не только хозяев, но оно вносит непоправимые изменения в психику рабов. И вот об этом, пожалуй,…

Краковский, во-первых, написал после этого довольно много. Прожил, если мне память не изменяет, до 2017 года. Он довольно известный писатель. Начинал он с таких классических молодежных повестей, как бы «младший шестидесятник». Их пристанищем стала «Юность», которая посильно продолжала аксеновские традиции, но уже без Аксенова. У Краковского была экранизированная, молодежная, очень стебная повесть «Какая у вас улыбка». Было несколько повестей для научной молодежи. Потом он написал «День творения» – роман, который не столько за крамолу, сколько за формальную изощренность получил звездюлей в советской прессе. Но очень быстро настала Перестройка. Краковский во Владимире жил,…

Когда я впервые узнал. У вас дома есть рано научившийся читать ребенок, к тому же этот ребенок часто болеет и в школу не ходит (а я до удаления гланд болел ангинами довольно часто и даже бывал на домашнем обучении по несколько месяцев). Это кончилось, гланды мы выдрали, и я даже стал слишком здоров. Но было время, когда я проводил дома очень много времени и все это время читал. Слава богу, библиотека у матери была огромная, собранная за долгие годы, начиная с первой покупки Брюсова на первую стипендию и кончая огромным количеством книг, унаследованных из далеких времен – из бабушкиной, из прабабушкиной коллекций (типа «Голубой цапли»). Многое утратилось при переездах, но многое было.

Так вот,…

Люблю цитировать (а Шолохов еще больше любил это цитировать): «Дело забывчиво, а тело заплывчиво». Он не был отрефлексирован, потому что огромное количество людей радовалось ГУЛАГу. Нет большей радости для раба, чем порка другого раба или даже его убийство.

Слепакова в поэме «Гамлет, император всероссийский» (это поэма о Павле Первом, определение Герцена, вынесенное ею в заглавие): «Из тела жизнь, как женщина из дома, насильно отнята у одного, она милей становится другому». Замечательная плотность мысли. Да, это действительно так. И для раба нет больше радости, чем ссылка, тюрьма или казнь другого раба, а иногда – надсмотрщика. Об этом тоже позаботились. Иными…

Я думаю, что не надо чужим зверством оправдывать наше. Во-первых, всё-таки количество казней несравнимо. Россия страна большая, и масштаб тоже серьёзный. Прочтите книгу «Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке», Анисимова, там содержится очень много интересного. Да хотя бы пикулевское «Слово и дело» прочтите.

Что касается, так сказать, уникальной жестокости Англии. Я думаю, что в этом смысле всё Средневековье примерно на одном уровне, но у Англии есть мощный компенсаторный механизм. Культ человеческого достоинства был развит в Англии очень высоко. И аристократия в Англии существовала. Она не была неприкасаемая, конечно, достаточно вспомнить заговоры —…

Понимаете, о бароне Унгерне мы все знаем благодаря замечательным книгам, многократно переиздававшимся, начиная с «Самодержца пустыни», и благодаря Юзефовичу (недавно вышел новый вариант в серии «Жизнь замечательных людей»).

Барон Унгерн как исторический персонаж мне очень не нравится. Я не люблю романтизации этого человека. Я понимаю, почему его романтизируют. Он выглядит таким белым рыцарем. По-моему, он обыкновенный самолюбующийся садист, каких было довольно много, и садическое в нём первично, а убеждения вторичны, садическое просто на уровне физиологии. Мне кажется, что тот же Горенштейн, который написал о нём замечательный сценарий (может быть, полный фактических…

Конечно, нескромно называть роман «Правда» (мой и Максима Чертанова), но нельзя не назвать роман Яна Валетова «1917», где в центре событий поставлен совершенной другой человек – миллионер  и сахарозаводчик. Вы легко угадаете, кто. Я, конечно, говорить не буду. Но роман Валетова «1917»  писался как сценарий сериала. Валетов вообще очень хороший писатель («Ничья земля» – пророческая тетралогия), да и друг мой близкий. Я днепровскую литературную школу ценю выше всего. Валетов – важный для меня человек, на которого я оглядываюсь, за чьими реакциями я слежу, жду, что он напишет сейчас. Он взял паузу на время войны и занят совсем не литературными делами. Но что бы он ни делал, он писатель…

Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.

Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с…

Она, конечно, существует, но элемент самовнушения в нашей жизни огромен. Я не вижу в этом ничего дурного. Просто так устроен мир, что человек больше верит своим мыслям, чем своим глазам.  Это еще Базаров заключал.

Но я сторонник такой одной штуки, такого психологического хода. Когда-то в Киеве Машка Старожицкая меня познакомила с очень интересным психологом. Она тогда не писала и меня познакомила. И мы говорили, я развивал свою тогдашнюю теорию о том, что психологи занимаются довольно мерзкой штукой: они учат  примиряться с реальностью вместо того, чтобы ее менять. И она сказала вещь, меня поразившую: «Мы, как правило, виним в своих бедах себя. Люди рефлексирующие,…

Конечно, жизнь обоих не случайно заканчивается на железной дороге. Я думаю, что тема ухода вообще в русской литературе очень неслучайна, в русском искусстве. И весь поздний Толстой — о необходимости бегства: и «Отец Сергий», и «Хаджи-Мурат». Хаджи-Мурат ведь не может быть ни с Шамилем, ни с Николаем, неслучайно они так запараллелены оба: высокие и абсолютно упоенные собственной внушительностью, абсолютно одинаково озабоченные собственными новыми наложницами, в одном случае Аминат, в другом — вот эта шведка. Оба они совершенно не годятся в покровители и союзники, потому что разделить с ним ответственность Хаджи-Мурат — человек достаточно оригинальный и независимый, и талантливый — не…

Очень трудно это предсказать. Я думаю, что российские полемики, ну, они будут резко отделены от мировых, потому что Россия все глубже и все дальше выпадает из мирового контекста. И, может быть, это к лучшему, потому что в мировом контексте идут сейчас довольно скучные полемики. А вот что касается… Ну, так немножко с жиру.

А что касается российских — я думаю, самой насущной будет полемика об имманентностях, о том, насколько человек разделяет ответственность за Родину, за Сталина, за род, за возраст, за то, что он не выбирал. Вот вопрос об ответственности за Родину, о выборе Родины, о том, насколько довлеет на характер человека месторождение — это будет полемика весьма насущная, мне кажется, и…

Оккультизм – это любая религия, лишенная духовного содержания, сведенная к набору ритуалов. Оккультизм стремится не к духовному просветлению, не к бессмертию, не к эволюционирующему духовному, спиритуальному воздействию. Оккультизм стремится овладеть человеком или природой, силами ее с помощью заклинаний – обрядов и ритуалов, вот  и весь оккультизм. Оккультные учения – это довольно примитивный магизм, который часто сочетается с конспирологией, с теорией всемирного заговора. Оккультизм привлекателен, он сочетается  так, как в произведении Барченко – главного, так сказать, «консультанта» по оккультизму и черной магии.

Это все темное искусство, черное…

Оппозиционер это темперамент всего лишь, это неумение и нежелание шагать в ногу, и попытка расширять как-то границы общественного терпения. Оппозиционер это не профессия. Очень многие думают, что вот оппозиционер — это платная должность, и все, значит, печеньки из госдепа идут оппозиционеру. Это не так! Это глупости. Иначе, слушайте, ну… давайте просто прикинем, что приобретает и что теряет в России человек, становящийся оппозиционером. Какие возможности для него закрываются, а какие открываются? Вот подумайте. Поставьте себя на это место, и вы поймете, что никаких бонусов, кроме самоуважения иногда и уважения нескольких хороших людей, вам это не приносит.

Видите, Франкл связал эти понятия очень интересно. Survival value — это же необязательно ценности для выживания, а это ценности, ведущие к самому выживанию, помогающие выжить, как таковые. И вот Франкл просто сделал открытие, действительно фундаментальное, мне кажется: он доказал (и отчасти на личном примере, иначе многие могли бы не поверить), что бо́льшие шансы на выживание имеет не тот, кто лучше приспособлен, а тот, кто лучше мотивирован. Об этом повесть Быкова «Сотников», потому что Рыбак, который хороший солдат, предает (правда, выживает), а Сотников становится героем, потому что ему есть за что умирать.

Вот Франкл доказал, что люди, которым есть для чего жить, имеют повышенный…

Да мотивирую я очень просто: как я мотивирую студентов, которые не знают, кто такой Петрарка? Я говорю, мол, напишите сонет и подробно объясняю, как написать сонет.

Если школьника сегодня надо мотивировать, говорю очень просто: история — наука точная, которая не заключается в зазубривания дат, история заключается прежде всего в наличии у нее прогностической функции, предсказательной: зная прошлое, мы можем предсказывать будущее. Вот есть такие-то и такие-то, такие-то учения (подробно о них рассказать) об исторических циклах — учение Кондратьева, учение Кузнеца, учение Тойнби, Шпенглера, Гумилева. Вот циклы, и вот история. Марксистская была версия тоже — оказалась…

Поздний Горький — безусловно, поздний, начиная этак с года 1913, начиная с возвращения в Россию после, как писал Ленин, «литераторской амнистии, кажись, полной» (имеется в виду амнистия к 300-летию дома Романовых). Горький вернулся, включился довольно активно в литературную жизнь, начал похваливать футуристов. Но это был Горький не прежний, это был далеко уже не буревестник. Революцию февральскую он принял с недоверием, а октябрьскую — с отвращением. Все потому, что Горький в этот момент верит только в культуру, в ее материальное воплощение, отсюда его коллекционерство. Мне кажется, что Горький поздний — не только контрреволюционер, Горький поздний, вообще последних лет, верит в полную…

Потому что нравственные законы распространяются только на тех, кто их над собой признает. Это совершенно очевидно. Медный таз не может вообразить себя деревянным, а человек может вообразить себя неуязвимым.

Вот как Путин, который хотел бы вывести себя из под действия моральных законов и оставить за собой только исторические. А исторические, как ему кажется, в нравственным смысле амбивалентны. То есть если ты великий, то тебе можно.

Это раскольниковское заблуждение, давно уже разоблаченное Достоевским. Потому что физиология человека, показывает он, универсальна вне зависимости от статуса. Кстати говоря, и Наполеон, как очень остроумно показал Юрий Арабов, тоже в конце…

Оно не просто повлияло, оно было роковым этапом. Закончилась русская революция на нем. Уже и февраль не был революцией, не был движением масс, он был вертушечным переворотом, отречением, которое приняли два монархиста (по крайней мере, Шульгин точно монархист). При всей любви к революции февраля-марта это сделали Шульгин, Львов, некоторая часть петроградской интеллигенции, салон Гиппиус и Мережковского. Но народного подъема, который знала Россия в 1905 году, уже не было, конечно.

И это намекает на то, что и, скажем, уход Лукашенко тоже будет обставлен, скорее, кулуарно, а народный подъем, который мог бы привести к серьезному толчку, был подавлен, раздавлен, не был услышан. Поэтому…

Что вы вкладываете в слово «честно»? Понимаете, объективных свидетелей Великой отечественной войны было много, в диапазоне от Бориса Слуцкого до Николая Никулина. Но и Виктор Курочкин, и Борис Васильев в некоторых текстах, и Василий Гроссман, безусловно — хотя я сложно отношусь к роману «Жизнь и судьба», но выдающееся произведение. Да много. Ольга Берггольц, особенно в дневниках. Давид Самойлов. Даже в дневниках, опять-таки, Константин Симонов — «Разные дни войны». Да многие.

Вопрос в том, как честно это соотносится с концептуальностью. Потому что ведь отражать только то, что видишь, и при этом не думать о том, что происходит — этого недостаточно. Война не осмыслена по-настоящему в…