Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.
Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с политической свободой. Так же, как и с едой. Так же, как и с безопасностью. Это было не лучшее время для художников, и поэтому весь революционный утопизм так на военном коммунизме и закончился. А вот как пошла Гражданская война с таким настоящим уже зверством, когда после триумфального якобы шествия советской власти началось её упрямое и угрюмое насаждение, да ещё и Красный террор — вот тут как-то произошла довольно явная, довольно внятная деградация, сколько бы ни пытались доказать обратное.
Поэтому у меня есть стойкое ощущение, что оккультизм вообще очень второсортен — точно так же, как и теория заговора, например. Конспирология тоже процветает не в лучшие времена и не у лучших людей, не у высоких умов. Это такой суррогат, если угодно, субститут, подмена религиозного чувства. И оккультизм, и мистика — это к религии имеет весьма касательное отношение. Если понимать мистику как духовидение — это одно; а если как попытку, так сказать, со взломом проникнуть туда, куда надо входить со своими ключами, попытку взломать подсознание, если угодно,— ну, это скучно, это довольно примитивно.
То есть я это веду к тому, что эпохи больших перемен редко приводят к осложнениям. Они к эволюционному развитию не ведут. Они ведут к упрощению — примерно такому же, каким был, скажем, Пильняк по сравнению с Андреем Белым. Он очень много взял у Белого, но он далеко от Белого все-таки ушел, и ушел вниз. Точно так же, как и русская литература девяностых годов (никто мне пока не доказал обратного) была сильным шагом назад по сравнению с мощной культурой семидесятых. Ну, о восьмидесятых там можно спорить. Скажем, тот же Веллер считает, что деградация пошла уже в восьмидесятые, когда одни уехали, а другие задохнулись. Ну, рубеж такой — восемьдесят первый год, когда умер Даль, восьмидесятый, когда умер Высоцкий, когда буквально уже начали задыхаться эти люди, когда практически перестают писать Стругацкие, ну, уезжает Тарковский так далее. Но семидесятые были, безусловно, временем более интересным.
А вот оккультизм начался потом, потому что в семидесятых, конечно, тоже интересовались оккультизмом, эзотерикой. Высоцкий писал свои песни о говорящих дельфинах и о передаче «Очевидное — невероятное». Но это был слой мещанский, обывательский, а культурная элита все-таки интересовалась вещами более высокого порядка. Правда, для меня было большим огорчением узнать, что Тарковский вот интересовался Штайнером, потому что для меня, например, антропософия — ну, это очень второй сорт, такая фуфайка, как писал Мандельштам. А для Тарковского, видите, вот это было интересно. Что лишний раз показывает, что гениальный художник не обязательно обладает выдающимся интеллектом. Ему интеллект не обязателен, у него есть более важные, так сказать, инструменты.
