Книга Скатова очень хорошая, но лучшая биография Некрасова – это «Рыцарь на час», то есть автобиография. Или, если брать прозу, то это «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Он начал писать в 40-е годы автобиографический роман. У Некрасова вообще было два неосуществленных великих замысла: автобиографический прозаический роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и неоконченная великолепная по эскизам драма в стихах «Медвежья охота», где он выносит приговор поколению и где медвежья охота вырастает до такого масштабного символа. Только у Тендрякова в рассказе «Охота» она была так же интерпретирована. Такая охота на своих, потрава.

Про Некрасова мог написать только Некрасов.…

Принято считать, что в 70-е годы лучше всех работали Слуцкий и Самойлов. Слуцкий до 1979 года, Самойлов — до конца. Из более младших — Чухонцев и Кушнер, и Юрий Кузнецов. Это те имена, которые называют обычно. Алексей Дидуров писал очень интересные вещи в 70-е, и ещё писал довольно хорошо Сергей Чудаков — это из людей маргинального слоя. Губанов уже умирал и спивался в это время. Понятно, что Высоцкий в 70-е написал меньше, но лучше. Окуджава в 70-е почти все время молчал как поэт, Галич — тоже, хотя несколько вещей были, но это уже, мне кажется, по сравнению с 60-ми не то чтобы самоповторы, но это не так оригинально. Конечно, Бродский, но Бродский работал за границей и как бы отдельно, вне этого…

Нет, «Тоска по Юрмале» – это опыт борьбы с ресентиментом. Это стихотворение на совершенно другую тему. Хотя определенное сходство есть, сейчас скажу какое.

Проблема в том, что…

О Paldies, Балтика! Ластится, плавится, 

Болтает молочную пену, отхлынет,

Как только возможность представится,

Мы эту восславим измену.

Здесь же речь идет о судьбе бывшей республики, насильственно присоединенной, но никогда не присоединившейся внутренне, невзирая на всех коллаборационистов. И вот эта вот республика вызывает у автора вполне понятные чувства – чувство постимперского ресентимента. Слепакова с этим довольно успешно боролась, боролась прежде…

Видите, потому и принадлежат, что верил. Он действительно считал любовь самой мощной, хоть и разрушительной силой. Он искренне полагал, что в основе любви лежит (всегда лежит) эксплуатация одним другого, всегда один целует, а другой позволяет себя целовать, всегда один диктует, а другой соглашается. Да и вообще любовь — это такой процесс не очень мирный, не очень гладкий. Да, любимых убивают все, да, большинство лириков романического толка (таких, как Лермонтов и Гумилев) видели любовь как поединок. А поединок иногда заканчивается убийством. Как помните, у Слепаковой: «Мой друг, зову тебя на поединок, / Хочу сразиться и не знаю как».

Вот эта вечная жажда сражения, а вовсе не…

Знаете, а вот игумен Петр (Мещеринов), которому я тоже очень благодарен за то, что он постоянный слушатель, сразу же прислал из Экклезиаста: «Детство и юность — это суета». Много суеты, понимаете? И никакая свежесть ощущений не окупает этой суеты. Мне вспоминаются стихи Слепаковой:

Захожу я в кино, чтобы видеть кино.
Удалось, наконец, довелось.

Вот это ощущение зрелости, потому что в зрелости ты уже не спешишь никуда. Или как сказано у того же Кима: «Ну а с тем уже точно ничего не поделаешь, с ним уже точно не поделаешь ничего». Вот у Слепаковой замечательное было стихотворение, короткое и точное. Помните, оно известное довольно:

У меня пальто…

Я повторю мысль Слепаковой, очень мною любимую: зло вообще гораздо более обаятельно. Добро — оно просто, оно примитивно, а зло — это всегда маски, всегда маскарад, всегда праздник. Я помню, Слепакова мне объясняла как раз перед экзаменом на третьем курсе… на четвёртом, я вернулся из армии… Я после армии очень долго ездил в Питер, потому что я там служил, и я буквально каждую неделю, каждые две недели мотался туда, потому что не мог отвыкнуть. И не мог отвыкнуть от Слепаковой, с которой я каждое воскресенье по выходным виделся в «увалах», в увольнениях. Она мне была кровно необходима. Я рядом с гениальным источником света, ума, вдохновения просто грелся. И как я ни скучал по дому и по семье, но в Ленинград…

Вопрос не праздный, потому что действительно у того же Валерия Попова, когда он отвечает на вопрос: «Почему они с героиней «Двух поездок в Москву» не могут жить вместе?»,— он отвечает: «В нас преграда. Мы боимся не сохранить этот же уровень силы». Ну, ребята, это надо уметь. Понимаете, счастливая любовь требует больше усилий, чем несчастная, потому что в счастливой надо всё время придумывать, что дальше делать вместе, нужно заниматься какой-то совместной работой или углублять взаимные познания, выстраивать какую-то драматургию. С другой стороны, счастливая любовь… У меня было когда-то такое:

А счастливой любви не бывает.
Не бывает совсем…

Александр Моисеевич — замечательный поэт ленинградской школы. И на фоне таких авторов, как Британишский, тоже его товарищ по горному институту, или Нона Слепакова, ходившая с ним в одно ЛИТО, или Виктор Соснора, начинавший с ним одновременно,— он в этой традиции вполне органичен. И Тарутин, и Горбовский, и Ася Векслер — это всё люди одного поколения. Понимаете, для них важно то, что они… Ну, две черты этой ленинградской школы я бы назвал: чеканка формы, серьёзное к ней отношение; и очень тонкое (наверное, происходящее от соразмерности петербургского архитектурного облика), очень точное чувство поэтической композиции — то, которое есть у Гумилёва, у всех поэтов-царскосельцев и у всех поэтов…

Это довольно понятно. Их тяга к магическому реализму связана с тем, что средствами традиционного реализма российскую реальность как сейчас она есть, осветить невозможно. Прежде всего связано это с тем, что традиционные реалистические объяснения (материальные, просвещенческие) перестали работать. Как правильно пишет Веллер, человека ведет тяга к максимальному эмоциональному диапазону, а не к добру или злу. Иногда ко злу. К добру она реже, потому что добро считается дурным вкусом, дурным тоном.

Мне кажется, что магический реализм – это такой посильный ответ на кошмары ХХ века и на иррациональную глупость века ХХI. Тут интересная мысль: да, ХХ век был кошмарен. И эти кошмары были…

Как был Лосев, так и остался. Самый любимый – все равно Слепакова. Я перечитываю сейчас ее новыми глазами и вижу, что она с поразительной точностью обо всем предупреждала. Но близкий все равно Лосев. Мне Наталья Шарымова сообщила, что умерла Нина Лосева, вдова Льва Владимировича. Это последняя нитка, которая нас с ним связывала. Можно было еще прийти к ней в Нью-Йорке, с ней поговорить. Не скажу «поболтать» – это всегда был трудный разговор. Но она была человеком великолепного ума, проницательности, очень тонкого понимания людей. С ней всегда было колоссально интересно. В ней был лосевская деликатность и лосевская жесткость, в таком вот удивительном сочетании. Лев Владимирович  –…

Да  нет, там все проще все-таки. У Катерли, в ее сложных и не всегда понятных фантасмагориях довольно простой, на самом деле, смысл. Я, кстати, совершенно не понимаю «Зелье», и эта загадка продолжает меня манить. Я не готов примириться с тем, что в такой сложной истории («Зелье» – это такая повесть) такая лобовая мораль: правды нет, любая попытка монополии на нее приводит к нас насилию.

Я понимаю «Коллекцию доктора Эмиля» (во всяком случае, главную ее мысль) довольно однозначно: залогом прекращения удачи является ее неблагодарность. Надо уметь относиться к чуду благодарно и почтительно, и тогда все будет хорошо. Но такая простая мысль не может лежать в основе такой сложной, богатой и…

Ну конечно! И довольно много плюсов. Честертон говорил: «Чем выше уровень существа, тем дольше длится его детство». В самом деле: чем ребенок сложнее, богаче психологически, тем медленнее, тем напряженнее он взрослеет. Вообще, я не люблю, когда ругают инфантилов. Я не думаю, что во взрослении есть что-то хорошее. Это, знаете, как заветренная колбаса. Человек огрубел, исчезли какие-то его черты:

Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда.

Действительно, человек от взросления ничего не выгадывает. Точно так же, когда ругают человека за то, что тот не идет в ногу со временем. Новелла Матвеева…

Ну, дети — мои, чужие. Вот сейчас я выступал перед финалистами конкурса «Класс», и меня поразили таланты этих детей. В прошлый раз я там заприметил Андрюшу Никанорова, а в этот раз он уже пишет роман. Мы сейчас выпускаем в Днепре книжку 17-летнего мальчика, страшно одаренного, хотя и сильно пропастерначенного. Ну и вообще как-то количество интеллектуалов вокруг меня очень бодрит.

Меня настораживает другое. Я думал раньше, что Россия ниже какой-то планки опуститься не может. Это был мой оптимизм. Теперь я вижу, что может, но это тоже, как ни странно, внушает мне определенный оптимизм. Может быть, она потому и хочет опуститься ниже этой планки (вот здесь внимание), что бессознательно…

Я ее мог разве что в 7-летнем возрасте. Она умерла в 1975 году, царство ей небесное. Хотя видеть ее я мог, потому что мы каждое лето ездили в Тарусу. У нас Чепелево недалеко, и мы заезжали туда. Паромную переправу я еще помню. Я мог, в принципе, наверное, ее видеть в одном из дачных садов. Она там жила с Алей Шкондиной всё последнее время. Но я никогда с ней не говорил.

И потом, мне было 7 лет. Знаете, как Слепакова, когда я ее спрашивал, знала ли она того-то и того-то — людей, которые в ее молодости были уже глубокими стариками или, скажем, абсолютно неприкасаемыми кумирами (из них Альтмана, например, она знала, а других в массе своей она хорошо если видела иногда на дачных дорожках в Комарове), она всегда…

Уж как-нибудь не меньше, чем мужчин. Скандинавские — Сельма Лагерлеф, Астрид Линдгрен, Синкен Хопп, Тамара Габбе, Эсфирь Эмден, Елена Данько, Марина Цветаева, Леся Украинка, мадам д`Онуа… Мадам д`Онуа, кстати, не знаю. Нет, женщин, пишущих сказки, даже в советской поэзии — достаточно вспомнить Ирину Токмакову — вообще огромное количество женщин-поэтов, сочинявших для детей. Нонна Слепакова — там у нее были замечательные сказочные поэмы.

Это всё очень распространенные вещи. На самом деле как раз женщины пишут сказки гораздо чаще и как-то добрее и веселее, нежели мужчины. Потому что женщине разговаривать с ребенком получается как-то естественнее. Простите за сексизм, но так…

Я очень люблю Александра Моисеевича. Переслушивал недавно «Вдоль Геркулесовых столбов лежит моя дорога…» — что-то вдруг захотелось мне переслушать это произведение. Да я даже помню: у нас с Катькой зашел разговор об океанологии, и тут же я вспомнил совершенно конкретно. Мы обсуждали лучшую профессию, и я понял, что океанолог — это прекрасная профессия. И тут же… Все время думаешь о том, какими навыками овладеть, пока сидишь «в карантинЕ», по-пушкински говоря. И вот мы подумали, как хорошо быть океанологом, причем ведь он все время путешествует. Естественно, сейчас жажда путешествий такая, и вот мы послушали эту песню. А я ее люблю очень, меня она трогает ужасно. Я считаю Городницкого очень…

Во-первых, чиновнику и, более того, правителю мира, перекройщику мира желательно быть стихотворцем. Это подчеркнул Гумилев в знаменитом разговоре с Честертоном, сказав, что поэты должны править миром. «Поэту приходится из тысяч словосочетаний выбирать интуитивно и стремительно, и даже иногда очень часто подсознательно благозвучнейшее. Уж как-нибудь мы сумеем сделать правильный политический выбор». Это глубокая мысль, и я с этим солидарен.

Что касается экзаменов, которые надо сдавать будущим писателям — писателям полезно упражняться в чужом стиле. Как я знаю по занятиям сына, будущему режиссеру полезно монтировать чужие срезки. Писателю полезно, на мой взгляд, исправлять…

Да, это то, о чем Слепаков говорил: «Да, зло интересно, зло масочно». Я помню, Хабенского спросил в интервью: «Вы играли Клавдия, а ведь могли бы и Гамлета?» Он говорит: «Нет, Гамлета мне не так интересно, мне интересно Клавдия. Клавдий — там глубины адские». Но видите, у меня какое есть мнение. Зло может быть не ограничено по глубине, потому что нет такого зла, которое нельзя было бы перезлить. Но оно ограничено по времени. Оно существует на очень коротких расстояниях. Зло выигрывает на коротких расстояниях, потому что оно эффектно и оно эффективно. Но на больших, на таких серьезных динамических периодах — важных, бурных в истории — оно проигрывает всегда. Поэтому оно…

Для меня коты вообще менее интересны, потому что они, в отличие от собак как раз, как ни странно, они не обладают амбивалентностью. Понимаете, собака, как сказано у учителя моего Слепаковой:

Пес — вечный инструмент охраны, гона, сыска
(Хоть в этом и нельзя винить самих собак),
Меж тем как замкнуто-подоткнутая киска —
Житейской милоты, бестрепетности знак.
Люблю отдельную, хотя впритирку рядом,
Двойную жизнь кота, когда, уйдя в себя,
За мною он следит лишь уголочным взглядом,
Не доверяясь мне, но помня и любя.

Кот как раз именно «житейской милоты, бестрепетности знак». Он может гулять сам по себе, но, вообще-то, кот — конформист. Не зря…

Я не помню, чтобы я такое говорил, но он подавал нищим, и довольно щедро. Да, откупиться — как человек суеверный. Помните у Слепаковой «Освобождение снегиря»? Очень диссидентские стихи. И вообще не понятно, как их в Петербурге в 1975 году в книге напечатали. Да ещё она и называется «Освобождение снегиря», вторая книга Слепаковой.

Снегирь средь розоватых пташек,
Как гирька розовая, тяжек,
Сидит базарный, расписной,
Хрестоматийный, нелесной.
В руке я взвешу птицу эту,
Потом подброшу, как монету,
В сверкающую вышину,
Как в море гривенник, швырну!
Январским утром снегирёвым,
Над городским трамвайным рёвом
Летай, мой бедный…

Уверяю вас, что абсолютно осознанный. Повлияли на это разные люди, которые уже этот выбор сделали. Кстати говоря, больше всех, наверное, Нонна Слепакова, которая была моим литературным учителем и которая сама к христианству пришла довольно поздно, во всяком случае, после сорока, и в чьём исполнении, сказал бы я, в чьей версии мне это нравилось больше всего. Тогда же возникла благодаря ей, с её подачи, моя особенная… не могу сказать, что симпатия, а моё особенное преклонение перед блаженной Ксенией Петербургской, наиболее любимой моей святой.

Простите меня, но это глупость. Это глупость и оскорбление для Солженицына, потому что это не антисемитская книга. Я её не просто читал, я даже её рецензировал, и у меня есть довольно старая статья, которая называется «Двести лет вместо». На мой вкус опять-таки, в этой книге главная тема — не еврейский вопрос, а русский. И там задан главный вопрос: почему у евреев так развита солидарность, а мы, русские (цитирую дословно), «хуже собак друг другу». Солженицын пытается ответить на этот вопрос: почему еврейство всегда играет такую роль в российской политической истории? Потому что большинство российского населения, русского населения, видимо, почему-то воздерживается от того, чтобы участвовать…

Самым недооценённым — Чухонцев, несмотря на то что у него есть премия «Поэт». Я назвал бы Слепакову, но её нельзя назвать незаслуженно забытой. Она посмертно как раз удостоилась очень громкого признания, и её стали печатать со страшной силой. Как правильно сказал Кушнер, «при жизни полюбить Слепакову мешала она сама». Да, это так и есть. Хотя она была человеком огромного обаяния и очарования.

Из прозаиков мне проще назвать, потому что поэтов всё-таки кто-то знает. Мне кажется, что Леонид Липьяйнен, например,— совершенно забытый прозаик, а между тем вот из кого мог бы получиться «русский Пруст». Замечательный был писатель, очень серьёзно писавший о собственном детстве и рано умерший.…

Да нет, конечно. Сейчас я попытаюсь сформулировать, в чём дело. Количество слабых стихов… ну, не слабых, может быть, а количество плохих стихов у них несопоставимо. У Евтушенко плохих стихов больше в разы (просто он не всегда мог остановиться). Но в лучших своих образцах они не то чтобы равновеликие, а они работают в одном направлении. У Бродского очень много тоже издержек метода, к сожалению. Иногда мне Евтушенко кажется более живым, в какие-то минуты кажется мне более душеполезным. В другие минуты я готов оценить величие Бродского.

Другое дело, что величие Бродского, как мы понимаем его, оно всё-таки… Ну, поэту же понятно, как это сделано. Не скажу, что видны всегда моменты…

Потому что как-то это совпало по настроению с некоторыми моими текстами, мне кажется. И там есть отсылки, приветы. Приветы, кстати, Нонне Слепаковой, нескольким её стихам гениальным. В общем, я очень рад, что Аствацатуров это сделал. И я очень его люблю.

Как же не люблю? Максимилиан Волошин у меня выведен в «Остромове» как один из самых положительных героев. Да нет, я считаю его великим поэтом. Великим! «Россия» — гениальная поэма. Я помню, как Нонна Слепакова, мой литературный учитель, дала мне перепечатку «России» и как я поражался чеканности этих формулировок. И «Демоны глухонемые» — замечательна книга. И дневник его прекрасный. Макс был очень хороший человек плюс ко всему.