Укрепил свой замок Павел.
Втиснул в камень свой альков.
Караул вокруг расставил
Царедворец Саблуков.
В гневе царь ссылал придворных,
Но, в делах раскаясь вздорных,
Возвращал — и лобызал
На паркетах аванц-зал.
Впрочем, ничего такого
Не изведал Саблуков.
Нрав брезглив у Саблукова,
Честь — крепка и ум — толков.
Он о заговоре ведал,
И царя врагам не предал,
Но не выдал Саблуков
И царю бунтовщиков.
Те монарху намекнули:
«Ненадежен Саблуков!»
И, сменясь на карауле,
Царедворец был таков!
Той же ночью Павла душат,
Заушают, на пол рушат,—
Но к злодействам сих волков
Непричастен Саблуков!
Вот убийцы-супостаты
Ждут земель и мужиков…
К ожиданью щедрой платы
Непричастен Саблуков!
Вот неспешно, по секрету
Александр убрал со свету
Всех губителей отца
И дарителей венца…
Саблуков же — в новой сфере:
Он — английский дворянин.
У него супруга Мери,
Дом, лужайка и камин.
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Никогда ей муж не скажет
О расейской маяте
И злодейской клевете.
Но вдали, на пестрой карте —
Блеск оружья, а не спиц.
Разъярился Бонапарте,
Заварился Австерлиц.
Саблуков, хоть был в отставке,
Объявился в русской ставке,
Удаль выказал он здесь
И посбил с французов спесь.
Царь и знать герою рады.
Но, с прищелком каблуков,
Не приняв отнюдь награды,
Отбыл в Лондон Саблуков.
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Детям папенька не скажет
Ни словца про Австерлиц
И про ласку высших лиц.
Годы мчатся. Бонапарте
На Россию прет в азарте.
Напряженно взведено,
Боя ждет Бородино.
По привычке, по отваге ль
Сквайр английский Саблукофф
Заявился в русский лагерь —
В строй кутузовских полков.
Тут врагов он покалечил,
Русским силам обеспечил
Несомненный перевес —
Ибо в схватку так и лез.
Говорит ему Кутузов
Простодушно, без прикрас:
«Ты, французов отмутузив,
Будь полковником у нас!»
Хоть почтительно и внемлет
Полководцу Саблуков,—
Назначенья не приемлет:
Отдал честь — и был таков!
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Муж о битве ей не скажет,
Детям тоже не дано
Ведать про Бородино.
Лет прошло почти что двести.
Вот Российская страна
Без отваги и без чести,
Без войны побеждена.
Ей призвать бы Саблукова
Ради случая такого,
Но давно уж Саблуков
Отбыл к Богу,— был таков…
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Бог всё видит — да не скажет.
[1992]
Я с некоторым ужасом наблюдаю, что это стихотворение сейчас в школьной программе, его дают читать и разбирать, и задают детям вопросы. Я, кстати, легко могу себе представить, какие эти вопросы.
Насчет «без отваги и бесчестия, без войны побеждена» — Слепакова же имела в виду, как вы понимаете, не геополитическое унижение России в 90-е годы. Это была победа тех сил, сил распада и энтропии, которые были ей глубоко отвратительны. Вот и всё. И в этом смысле ее констатация совершенно справедлива.
Да, она была без отваги и без чести, без войны побеждена. 90-е годы, при всех несомненных преимуществах, по моим воспоминаниям, были ужасны. И очень печально, что, как всегда бывает при деградации, нас ждет возвращение худшего из этих времен, а лучшего пока что-то не видно — в смысле свободы и великих возможностей. Поэтому Слепакова своей констатации абсолютно права.
Про что эти стихи в принципе? Они про ее всегдашнюю стратегию неучастия. Понимаете, когда ее знакомили со Слуцким и Самойловым в 1963 году… А Слуцкий очень дружил с Левой, потому что он собирал живопись, а Лева его консультировал (Лев Мочалов, муж Слепаковой). И вот Слуцкий, выслушав стихи Слепаковой, сказал: «Ничего антисоветского не вижу. Ничего советского тоже». Вот в этом смысле Нонна Слепакова была поэтом абсолютно саблуковского склада:
Он о заговоре ведал,
И царя врагам не предал,
Но не выдал Саблуков
И царю бунтовщиков.
Те монарху намекнули:
«Ненадежен Саблуков!»
И, сменясь на карауле,
Царедворец был таков!
Она враждовала с обеими сторонами. Она не была своей ни среди диссидентов, не среди лоялистов.
У сильных, как всегда, в полузапрете,
У слабых, как всегда, в полубойкоте,
Я вновь нелепый валенок при лете,
Селедочное масло при компоте.
Я, мне кажется, потому и выбрал ее в учителя по первой книжке, которую увидел — по «Петроградской стороне». Я сразу ее полюбил. Я помню, как я привез эту книжку в Москву, как у меня ее затрепали, как ее переписывали. Я сейчас с ужасом вспоминаю: ведь когда я к ней пришел, она была в моем нынешнем возрасте. Даже помладше. Сколько ей было? 52.
Она была в полупризнании, но всё-таки в очень таком престижном. Я видел, как ее книгу расхватывали. Она была известный поэт, значительные поэт, в своем поколении один из ведущих. Но эта особость диктовалась именно тем, что при традиционной форме она была абсолютным модернистом по содержанию. Содержание абсолютно взрывное: ненависть к навязанным эмоциям, к навязанным мнениям, очень яркая личность, полное нежелание участвовать ни в какой толпе.
Вот в этом смысл стихотворения о Саблукове, а вовсе не в том, что настоящий патриотизм выражается именно в таком саблуковском понимании. Он, конечно, в нем выражается, потому что это патриотизм не ради награды и по личному выбору — когда тебя не призвали, а ты приехал, когда ты хотел. Но главное здесь — это именно стратегия неучастия в стае.
Что мне еще очень нравится в этом стихотворении? Вы знаете, что всякий анализ начинается с семантического ореола метра. В этом смысле у четырехстопного хорея всё очень хорошо. Тут вам и «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…» — «Пламя пляшет, Мери вяжет». Естественно, тут и большая советская школа того же бодрого четырехстопного хорея.
Но прежде всего здесь важна эта сказовая интонация, потому что сказ — это предельно субъективная форма повествования. И это право на личное, субъективное, пусть искаженное (история Саблукова здесь всё-таки изложена хотя и весьма точно, но с некими вольностями), это право на личную трактовку истории. А Слепакова вот этой сказовой структурой владела образцово и любила ее. У нее этим сказом написана моя любимая поэма «Невзначай в воскресенье» — петербургская небыль:
В те поры моя бабка Пелагея, мужа имея,
Дальше с мужем детишек приживала
И на Лахтинской, 20 проживала…
И в гостях уж, нимало не робея,
Представлялась Полиной Пелагея.
Вот эта удивительная слепаковская поэтика сказа, владение живой городской речью — это и делало ее таким удивительным, с одной стороны, демократичным, с другой, демонстративно субъективным и оригинальным поэтом. Я почему так люблю «Невзначай в воскресенье» — это история про то, как ее бабка, жившая по соседству с Блоком, неожиданно Блока увидела.
А потом моя бабка Пелагея,
С мужем балуясь, по дому радея,
Тут же накрепко про это забыла…
И навряд ли вообще это было.
Ни у Веры, ни у Вериных деток
Эта небыль в голове не осталась.
Просто лет через восемьдесят этак
Я додумала ее, догадалась.
Меня всегда восхищала в ней эта крепость стиха, это ее абсолютное владение формой. Житинский правильно говорил (они дружили): радость произнесения вслух. Это приятно читать вслух. Есть в этом какая-то энергия. И вот стихи о Саблукове очень приятно читать вслух. Они мгновенно запоминаются. Там могут выпасть какие-то кирпичики, как это называл Катаев, но в целом это вещь запоминающаяся, невероятно легкая и игровая.
И действительно, четырехстопный хорей — такая вещь ритмичная, игровая, детская — он для этого повествования идеален. И грустный трагический подтекст стихотворения в сочетании с этой бодрой, почти инфантильной инструментовкой создает ощущение особой непосредственности, особой такой чистоты.
Что важно: это слепаковское стихотворение — оно же на моих глазах написано. Это, кажется, 1996 год, за 2 года до смерти. Это одно из последних, из поздних. В 90-е, что важно, при том, что время ей очень не нравилось, она переживала невероятный лирический подъем.
Я бывал у нее ежемесячно. Я действительно был очень привязан тогда и к Питеру, и к их семье, и уж как-нибудь раз в месяц на 2-3 дня я появлялся. Тем более в Москве было попроще с какими-то продуктами и с какими-то гонорарами, и я ей просто где мог помогал. Что-то печатал. Помню, «Лотову жену» я первый напечатал.
И каждый раз, как я приезжал, она выкладывала передо мной 6-7 новых стихотворений. Я тогда ей сказал: «Величество, либо с вами общаться, либо вас читать. Потому что когда я так запросто с вами разговариваю, я просто забываю, какие вещи вы пишете».
Я помню, когда она мне подарила «Сказ о Саблукове», у меня просто голова закружилась от этого стихотворения. И кстати, я очень рад, что Кушнер — один из первых людей, который это оценил. Она мне сказала: «Да, Сашка сказал: «Просто прелесть». Это же унизительно для такого стихотворения». Я говорю: «Да нет, что вы — у него это самый большой комплимент».
Действительно, стихотворение прелестно в том смысле, что легкость и изящество формы совершенно не затмевает трагической сути содержания. Но вот сейчас единственной стратегией приличного человека может быть следовать только своей внутренней правде. Потому что это стихотворение на самом деле о единственной этике, которая остается во времена без отваги и без чести. Какое счастье, что у нас есть наши великие поэты!
