Валерий Попов

Я не думаю, что прямо к Ельцину. «Такой пошлости, как прямые ассоциации, я не мог себе позволить»,— пишет Антокольский о своей пьесе «Робеспьер и Горгона», вдохновленный, конечно, политической ситуацией 29-го года. Видите ли, я не думаю, что это о Ельцине. Это о тупой непримиримости, которая тогда взяла верх, о дураках, которые сегодня вдохновляются одними идеями, а вчера вдохновлялись другими. Среди фанатов Ельцина было огромное количество сегодняшних фанатов Новороссии или Малороссии. Это сторонники простых решений. А в Ельцине этого популизма было более чем достаточно.

Понимаете, если под носителем языка имеется в виду повседневное общение — для меня нет здесь, пожалуй, границы. Два писателя были для меня эталоном. Это Вячеслав Пьецух, чей язык и в книгах, и в повседневном общении был всегда богат, разнообразен и изобретателен. И Валерий Георгиевич Попов — человек, который в устной речи формулирует гениально. Я, пожалуй, не встречал более утонченного и более отважного мастера поэтической и очень точной формулировки. Он как-то умеет тоже обо всем сказать предельно ясно. У Житинского был великолепный язык, так это легко все у него получалось. Он как раз и говорил, что, может быть, это искусство создавать иллюзию легкости в прозе дороже всего, потому что иначе…

Да нет, это довольно устаревшая мысль. Рассказ жив благодаря двум форматам, которые непредсказуемым, неучтенным образом выдвинулись на первый план. Были люди, которые рассказ хоронили. Сборник новелл действительно превратился в такую определенную экзотику, и я объясню, почему. Во-первых, есть блог, а во-вторых, есть глянцевый журнал, который предоставляет для рассказа, пожалуй, универсальную, пожалуй, идеальную площадку. На фоне кризиса «толстых» журналов глянец, по точному предсказанию Шкловского, выдвинулся из маргинальных позиций в центр. И, конечно, благодаря глянцу, где охотно печатаются и Сорокин, и Пелевин, и молодые, талантливые мастера, рассказ отвоевал свое…

Я считаю, что у Попова надо читать новеллистику (всю практически), во-вторых, автобиографические вещи на грани исповедальности: «Третье дыхание», «Комар живет, пока поет», «Плясать до смерти». Ну и конечно, такие рассказы, как «Ювобль», в которых он, на мой взгляд, как новеллист сильнее Леонида Андреева. Потому что историю про Кусаку Андреева у Попова дана в двух абзацах в «Ювобле», про эту собачку, и сделана лучше.

Попов — я совершенно согласен с Александром Мелиховым — писатель с потенциями гения. У него есть разные тексты. Вся линия «Новой Шехерезады» нравится мне меньше, «Евангелие от Магдалины» тоже меньше (или «Будни гарема»). Но меня совершенно восхищают такие его…

Два критерия: во-первых, изобразительная сила. Тут  ничего не поделаешь, это вещь очевидная. Либо есть, либо нет. И потом – влиятельность. Вы можете как угодно критиковать Джойса, если вдруг вам придет такая странная фантазия. Можете как угодно критиковать Джойса, но вы не можете отрицать одного: Джойс создал роман, который дал огромный толчок и американской, и европейской прозе. Степень влиятельности писателя – очень важная вещь при его оценке. Насколько жизнеспособны и насколько для других целительны и соблазнительны оказались открытые ими практики. Это первое.

Второе – возвращаясь к изобразительной силе, – насколько выпукло, насколько точно этот текст передает…

Напрашивается глупая шутка про свинью: «Не надо быть свиньей, и дети не будут поросятами», но это, к сожалению, не помогает. Во-первых, эта острота довольно пошлая, а во-вторых, видите, даже Льюис Кэрролл, который уж на что любил детей (некоторые считают, что слишком) вывел все равно ребенка в образе поросенка в «Алисе в стране чудес», и дети обожают этот эпизод. Видимо, некоторое обаятельное свинство, действительно, входит в канон детского поведения. Знаете, я боюсь детей, которые хорошо себя ведут. Я боюсь послушных детей — не то чтобы из них вырастали рабы, но вообще всякое такое сладенькое послушание немножко подозрительно, оно наводит на мысль об Иудушке Головлеве, который,…

О господи, понимаете, я очень много говорил о Валерии Попове, это один из моих любимых писателей и людей. Попову исполнилось восемьдесят, 8 декабря 2019 году. Для меня это страшная, конечно, цифра, потому что я очень хорошо помню, как отмечалось его пятидесятилетие, как Владимир Новиков писал на него замечательную пародию «Мой первый юбилей», очень смешную, стилистически точную. Валерий Попов — один из важных писателей для моего поколения. Еще до того, как мне Житинский о нем рассказал (сказав, что их связывает дружба), я уже прочел «Две поездки в Москву» — итоговый сборник, как раз к полтиннику выпущенный, и меня поразил он совершенно. Потому что Попов — это такое явление в русской литературе…

Ну, шока нет эстетического, понимаете. Ну, она хорошая книга, но она не открыла мне ничего того, что я бы до этого не знал или не догадывался. Она очень интересно построена, она местами очень остроумна, но вот шока я не испытал.

Я тут недавно, кстати, перечитывал прозу Валерия Попова, который мне всегда представлялся очень крупным автором,— и тоже меня что-то разочаровало. Но от каких-то вещей я всё равно вздрагиваю. Вот я перечёл сборник «Любовь тигра», который прошёл почти незамеченным в разгар перестройки. И какие-то вещи там до сих пор как током ударяют — ну, рассказ «Божья помощь», например. Он такой простой, но просто до слёз. Вот в Попове есть те «кванты истины», как это называли Вайль и…

Вопрос не праздный, потому что действительно у того же Валерия Попова, когда он отвечает на вопрос: «Почему они с героиней «Двух поездок в Москву» не могут жить вместе?»,— он отвечает: «В нас преграда. Мы боимся не сохранить этот же уровень силы». Ну, ребята, это надо уметь. Понимаете, счастливая любовь требует больше усилий, чем несчастная, потому что в счастливой надо всё время придумывать, что дальше делать вместе, нужно заниматься какой-то совместной работой или углублять взаимные познания, выстраивать какую-то драматургию. С другой стороны, счастливая любовь… У меня было когда-то такое:

А счастливой любви не бывает.
Не бывает совсем…

Это большая литература, потому что это бесстрашное саморазоблачение, в том числе собственной вины. Как замечательно сказал Владимир Новиков: «Литература должна вас заставлять признаваться себе даже в том, в чём вы никогда не признаетесь себе наедине с собой, а вот наедине с настоящей книгой можете».

То есть это человек, у которого вот то, что Шкловский назвал применительно к Мандельштаму «гениальной физиологией поэта». То есть речь идёт о людях, которые органично, с невероятным чутьём существуют в литературе. Именно в очень умозрительной российской литературе мне таких людей назвать крайне сложно,— людей, которые в литературе были бы, как дома.

Ну, может быть, Александр Кузьменков из Братска — очень интересный прозаик, которому приходится быть таким ядовитым критиком, но мне проза его гораздо интереснее. Вот это человек, действительно в литературе ощущающий себя дома, поэтому его так оскорбляло и оскорбляет заселение туда «чужих жильцов» — он их воспринимает как клопов, как…

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…

Я перечитал один рассказ Александра Грина. Есть хороший сборник «Психологические новеллы» 1988 года, куда отобраны не самые фантастические, а самые символистские произведения Грина. Он сам называл себя не фантастом, а символистом. Туда отобраны самые парадоксальные тексты, типа «Брака Августа Эсборна». И вот там есть такой рассказ, совершенно я его не помнил. Может быть, я его не читал вовсе. «Элда и Анготэя». Этот рассказ меня потряс абсолютно, меня глубоко перепахал. Я мог бы в порядке эксперимента рассказать его завязку, чтобы посмотреть, как вы будете его продолжать.

Значит, у Грина есть гениальные рассказы, гениальные завязки, которые слабо развязаны. Самый канонический…

Это его роман. Понимаете, у каждого писателя есть роман, но у каждого писателя, во всяком случае, у модерниста, своя схема романа. Роман Мандельштама — это маргиналии на полях романа, заметки на полях, это «Египетская марка» — гениальный, по-моему, текст, конспект вместо текста. Роман поздней Веры Пановой, которая отошла от социалистического реализма, назывался «Конспект романа». Роман Хармса — это «Старуха». Это такой как бы концентрированный Майринк, страшно сгущенный. И как мне сказал Валерий Попов: «Об ужасах сталинского времени ужас «Старухи» — казалось бы, совершенно сюрреалистической, далекой от реализма — говорит гораздо больше, чем практически все тексты его…

Это период такой ретардации, который в развитии художника всегда наступает. Иногда он огранивается этим маньеризмом, и всю жизнь пересказывает себя. Вот то, что первоначальный запас гениальности — это Валерий Попов замечательно назвал «эпохой роскоши», когда пишешь легко, реализуешься, когда страх самоповтора тебя еще не сковывает. Тогда, понимаете, как выйти из этого периода, как начать что-то новое? К сожалению, здесь только какая-то новая честность, новое признание неизбежного поражения, мысль о смерти. Понимаете, человека первую половину жизни вдохновляет любовь, вторую — смерть. Для того чтобы перейти к этому вдохновению второго порядка, второго периода требуется большая…

Сравнивать можно все со всем, но никогда Олег Стрижак ни по уровню своего таланта, ни по новизне своей не может с Битовым сопоставляться. У меня к «Пушкинскому дому» сложное отношение, я не считаю этот роман лучшим творением Битова, хотя это очень важная книга. Но Битов постулировал, если угодно, новый тип русского романа, новый тип русского героя. Там дядя Диккенс – новый герой.

Если уж с кем и с чем сравнивать Битова, то, наверное, с «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, хотя, конечно, Чудаков не выдерживает этого сравнения. Хотя фигуры деда и дяди Диккенса по многим параметрам сходны. Для меня Битов – это человек колоссального остроумия, выдающегося ума, огромной культурной памяти,…

Можно. Да и потом, понимаете, у Кинга там (чем она мне нравится особенно – «Хороший брак», «Счастливый брак», по-разному ее переводят, она в сборнике «Полная тьма и никаких звезд») ведь она тоже убийца. Это было сожительство двух убийц. Просто он был тайным, а она стала потом. Она затолкала пластиковый стаканчик, сбросила его с лестницы, он подох. Она тоже, понимаете, не очень простая девушка. И в финале то, с чем нас оставляет Кинг (в замысле), – это то, что все мы не красавцы (по Валерию Попову), что все мы тайные убийцы, все мы маньяки. Да, он маньяк, да потом она его убила, чтобы он этого не делал. Но значит и в ней тоже что-то такое было.

Там же очень точно сказано: она испытала оргазм с первой их…

Книги вообще помогают общаться, они дают вам систему паролей. Я бы по старой советской памяти предложил бы вам читать Владимира Леви, потому что он довольно точно понимает механизмы общения. Западные книги, книги по западной прикладной психологии я бы не рекомендовал читать именно потому, что она прикладная. А надо не приемы осваивать, а менять мировоззрение, менять себя изнутри.

Если у вас проблемы с общением, вам надо просто с помощью системы паролей опознавать своих. В этом смысле самая важная книга – рассказ Валерия Попова «Наконец-то!». Прочтите его, и многие ваши проблемы с общением отпадут сами.

Ну, «Бригада» — вообще-то она издана. Сценарий Велединского-Порублева издан как книга. И это, по-моему, прекрасный роман. Но если говорить именно о романе, тут трудно. Не могу назвать какую-то книгу, понимаете, чтобы там были отражены реальные…

А, пожалуй, могу. «Роман с простатитом» Мелихова. Там как раз муки интеллигента, который работает челночником. Там, в общем, простатит у всей эпохи, не только у героя. Она жестко написана — такая яркая, сильная, парадоксальная книга. Да, наверное, у Александра Мелихова трилогия «Горбатые атланты» — тоже очень мрачная — и вот это. Ну и у Валерия Попова мне очень нравится, например, «Любовь тигра» или «Боря-боец». Там зафиксированы какие-то…

Я никогда не надевал такую футболку, но если бы она у меня была, бог знает как бы я ею распорядился. Дело в том, что Советский Союз, моя концепция Советского Союза,— именно из-за нее я так долго тормозил с «Истребителем», потому что какие-то вещи мне казалось невозможным сказать вслух, а теперь что-то мне подвигнуло. Вообще этот год для меня стал годом большой внутренней определенности, я какие-то вещи научился говорить вслух, и я наконец-то решился доформулировать мое отношение к СССР. Оно субъективно, оно пристрастно. Как бы ни относиться к Советскому Союзу, его можно было использовать для реализации некоторых своих программ, как ни ужасно это звучит. Именно так его использовали люди, желавшие,…

Мне очень нравится «Цвет граната», очень нравится «Легенда о Сурамской крепости». Конечно, «Тени забытых предков» — это совершенно гениальное кино, абсолютно гениальное. Это просто величайший фильм и в параджановском искусстве, и на студии Довженко. При этом я не могу сказать, что понимаю «Цвет граната», он ближе к финалу начинает мне нравится. Это коллажное такое, докинематографическое мышление, как говорит Андрей Шемякин, но я согласен с Валерием Поповым, что финальные куски «Цвета граната» — это самое чистое кино, самое настоящее чувство кино.

У него есть очень хорошие тексты, но я считаю, что все-таки у Крапивина ярче, особенно у такого позднего Крапивина, типа «Сказки о рыбаках и рыбках». Вообще Веркин, мне кажется, был бы ещё более удачливым, ещё более ярким автором, если бы ярче был его язык. Мне кажется, что язык довольно стерт. Вот как говорил Житинский: «Все-таки прежде всего литература, особенно детская, должна быть явлением языковым, угадываемым, узнаваемым.» И в этом смысле Валерий Попов, например, его детская проза — скажем, «Темная комната», «Слишком сильный», «Похождения двух горемык» — вот это проза мгновенно узнаваемая. А Веркин, мне кажется, он фабульно пока интереснее, чем языково. Но это вопрос такой…

Я не очень люблю Экзюпери. Александр Мелихов, по-моему, довольно изящно выразил за меня это скептическое отношение к «Маленькому принцу». «Цитадель» мне кажется очень многословным произведением. Я люблю у него более-менее вещи, которые переведены были первыми, которые довольно сильно подействовали на Пастернака: «Ночной полет», «Военный лётчик», в известном смысле это ещё касается «Планеты людей». Но это всё более-менее одно и то же. Экзюпери был замечательный, конечно, человек. Ну, «Цитадель» — не будем забывать, что это незаконченная вещь. Он очень яркий мыслитель, замечательный человек, но всё-таки там очень много самолюбования и повторов. Я не большой любитель этих…

Смотря какой роман. Вот Валерий Попов когда-то сказал, что в романе всегда слишком много соединительной ткани. Даже в «Войне и мире» есть лишние куски — конструктивно необходимые, но явно, что они именно конструктивно нужны. В «Анне Карениной» их, может, и меньше, но они тоже есть. Чем меньше объём, тем больше энергия. Повесть в этом смысле… Миндадзе когда-то сказал: «Повесть, наверное, всё-таки оптимального объёма: пятачок очерчен, и там больше пространства, чем в рассказе, но нет ещё романного объёма, на который будет распределяться это давление».

Видите ли, я не могу Житинского критиковать. Я Житинского любил, как отца, в общем. Он мне и был за отца. У меня было что-то вроде такого «коллективного отца», действительно. Попов, Житинский, Веллер отчасти, Мелихов — люди, принадлежащие к одному и тому же поколению, примерно 1941–1947 годов рождения,— это люди, на которых я очень сильно в жизни ориентировался. А Житинский был просто мне ближе всех, ну, по-человечески. Мне всегда казалось, что эти книги я написал бы сам, если бы мог. И я продолжал всю жизнь (и я честно ему об этом говорил) писать, дописывать и переписывать его тексты в каком-то смысле. Когда я написал «Остромова» и перечитывал книгу перед сдачей её в печать, я с ужасом понял, что я…

Видите ли, смех, чтобы продолжать быть смешным, должен развиваться, а его ужасно ограничивают всякие разговоры о кощунстве, о том, что нельзя… У Цветаевой же сказано: «Я слишком сама любила // Смеяться, когда нельзя!» Смех — это всегда, когда нельзя, это снятие некоторых табу. Безумно смешные тексты Синявского, но ведь надо же очень многие табу снять, чтобы их читать. Вы прочтите в «Пхенце», как там описана голая женщина — а Синявскому всю жизнь шили безмерный цинизм.

Я думаю, что юмор должен становиться всё более онтологическим, то есть всё более затрагивать основы бытия. Ведь в некотором смысле и у Кафки очень много смешного, издевательского, насмешливого. Как гениально заметил…

Цой слишком отчётливо эволюционировал, так сказать, в сторону героя сериалов — даже не сериалов, а таких вот, знаете, гонконгских боевиков и вообще такого боевого кинематографа, кинематографа Шаолиня. «Игла» ещё была эстетским произведением. Образ Цоя, каким он виделся посетителям заплёванных видеосалонов, а именно они и составляли тогда большую часть аудитории,— это образ такого русского Брюса Ли. Нашлось бы у него достаточно силы этому противостоять, тем более если он перешёл работать под эгидой Айзеншписа (человека, очень хорошо разбиравшегося в поп-культуре)? Я не знаю. Мне представляется, что Цой находился на распутье.

У Валерия Попова в одном рассказе есть замечательная…