Литература и кинематограф 90-х годов мне представляются во многом провальными по сравнению с 70-ми, а особенно 80-ми, прежде всего потому, что литература 80-х годов достигла уровня сложности, практически беспрецедентного для советского периода. Она научилась великолепно шифроваться, она подошла к реально сложным проблемам. Она немножко засахарилась, как всякое засахаренное варенье, но она при этом, как, скажем, «Свидание с Бонапартом» Окуджавы, как «Исчезновение» Трифонова, научилась говорить о главном в советской истории не столько эзоповым языком, сколько с помощь тонкой системы умолчаний. В 90-е годы все это рухнуло, и у меня было ощущение сложнейшей стоящей на доске комбинации, которую с доски просто смахнули, игнорируя все ее неочевидные, очень странные и очень разные варианты продолжения.
На 90 процентов искусство 90-х годов (простите за невольный каламбур) было деградацией, было распадом. Потому что Советский Союз, при всех его недостатках и мерзостях, был уничтожен не тем, что лучше, а тем, что хуже. Он был уничтожен энтропией, распадом, преимущественным желанием обогащаться, во многом был уничтожен партийной верхушкой, желавшей легализовать свою собственность, и абсолютно растленной в духовном отношении. Потому что значительная часть советских масс наивно верила в какие-то постулаты, вдалбливаемые им. Те, кто вдалбливал, уже не верили ни во что. Это было время предельного цинизма, и именно этот цинизм на короткое время возобладал.
Значит, к сожалению, никакого нового проекта и никаких новых идей не появилось. В 90-е годы возобладали авторы, которые умели две вещи: либо они умели хорошо писать антиутопии (и главным жанром эпохи стала антиутопия), либо они умели качественно имитировать советскую литературу, чем они и занимаются до сих пор. Гузель Яхина имитирует Айтматова, последняя вещь Сенчина имитирует Распутина (хотя все они очень талантливо это делают), Сергей Самсонов имитирует сразу нескольких соцреалистов почему-то в манере раннего советского модернизма, но все это вместе не приводит ни к какому качественному сдвигу. Это большая беда, именно потому что явление 90-х годов было все-таки разрушением и распадом, а не строительством чего-то нового, как это ни ужасно. Мне хотелось бы говорить иначе, но при всем желании не могу. При этом, разумеется, в 90-е годы вызревало, создавалось то молодое поколение, которое мы видим сейчас. Люди 90-х годов рождения — это люди очень одаренные, но время их формирования — нулевые и десятые годы, время стилистически цельное. Потому что стилистически цельные эпохи (такие, как страшные тридцатые годы) способствуют формированию цельных людей. Я понимаю, что благодарить Сталина за гениальное поколение ИФЛИйцев довольно смешно и странно, но тем не менее стилистически цельная эпоха сформировала людей, способных внутренне ей сопротивляться. Такие, как Слуцкий, Самойлов, Кульчицкий, и так далее. И их эстетика была не эстетикой сталинизма, а эстетикой сопротивления сталинизму, и войну они выиграли не благодаря Сталину, а вопреки ему.
Точно так же в стилистически цельных, абсурдистских, маразматических десятых годах куется, формируется сегодня стилистически цельное поколение, которое способно защищать свои ценности, в котором нет разброда и шатаний людей 90-х. А люди 90-х — это люди, выросшие в 70-е; люди, сформировавшиеся в условиях двойной морали и в условиях качественной несвободы, в условиях тотального фарисейства, чудовищного духовного растления, которым и было, к сожалению, время 70-х. Как Серебряный век, оно дало для страны величайшую культуру, а с другой — поток самоубийств, саморазрушений, алкогольного бреда. Это время, которое, с одной стороны, приводило к высочайшим художественным взлетам вроде Блока и Окуджавы, а с другой стороны — к потрясающему растлению. И, конечно, это время Арцыбашева, в огромной степени. Я помню, что Олегу Ковалову я сказал: «В вашем фильме «Остров мертвых» Серебряный век предстает каким-то царством пошлости». Он говорит: «Простите, но это так и было». Это действительно то самое, когда «Поэма экстаза» скрябинская обладает названием, как сказано у Пастернака, «отдающим тугой мыльной оберткой». Пошлейшее название великого музыкального произведения. Сплошной «поэмой экстаза» были семидесятые годы с чудовищной их пошлятиной советской и с потрясающими прорывами вроде «Сандро из Чегема», вроде «Тяжелого песка», вроде поздних Стругацких, и так далее. Вот именно поэтому поколение, выросшее в 70-х, так страшно профукало 90-е.
Самое адекватное произведение 90-х и о 90-х — это сценарий «Бригады» работы Велединского и других. Я думаю, что это лучшее, что сделано об эпохе. И именно насмешка над эпохой, которая там есть, придает такую пикантность интонации этого сериала. Кстати говоря, то, что все играли в «Бригаду» и подражали «Бригаде», лишний раз говорит о том, до какой степени амбивалентно было это время; время, когда моральные ценности были не то чтобы утрачены, но как-то так тотально дезавуированы. И то, что это было торжество постмодерна… На самом деле, это было торжество антимодерна. Время, когда развитие становится греховным, ведь оно сулит риски. А единственное занятие, рисков не сулящее,— это мрачно рефлексировать и предрекать ужасное.
Тогда Владимир Новиков сказал: «На месте каждого порядочного издательства я бы повесил над входом надпись «Вход с антиутопиями запрещен»». Антиутопии писали все. Тогда только Ирина Роднянская нашла мужество сказать, что антиутопия — это отказ от исторического усилия. Другое дело, что попытки Вячеслава Рыбакова или других авторов написать утопию (скажем, проект «Хольм ван Зайчик»),— на мой взгляд, это было не очень удачно, хотя остроумно. Не могло это время предложить никакой утопии. Но антиутопий было множество, среди них были очень талантливые, как у того же Рыбакова («Не успеть») или, скажем, у Петрушевской («Новые робинзоны» или «Гигиена»). Но это было время и бездарных антиутопий в огромном количестве, и большинство из них, к сожалению, как замечательно точно заметил тогда же Александр Кабаков, «занимались не фантастикой, а экстраполяцией» — продолжением, развитием текущих тенденций. В этом смысле самая талантливая утопия, тогда появившаяся (хотя это еще до 90-х) — это «Невозвращенец», который почти все угадал. И Кабаков правильно сказал: «А что там было угадывать? Ведь это все уже было».
Вот эта поэтика распада, имморализма и триумфа самого низменного в 90-е была. Что в 90-х было безусловно хорошего — так это была некоторая свобода распорядиться своими возможностями. Но как тогда замечательно написала Елена Иваницкая: «Вот советскому человеку дали акции. И разрешили их куда-то вложить. Но ведь акции — это и есть наша жизнь, которую нам сегодня некуда вложить». Вот это была совершенно точная и блестящая метафора. Акции, которые некуда вложить. Ваучеры, которые некуда деть, которыми только потереться. И собственной жизнью все в это время и подтирались. Я уже не говорю о том, что это была огромная трагедия, по сути дела, геноцид по отношению к советской интеллигенции, которой негде стало быть, которая оказалась тотально невостребованной. И не потому, что позакрывались НИИ, где беспрерывно пили чай или вязали кофточки. Не только этим занимались в НИИ. Просто все ценное, что было в советской цивилизации, погибло первым, и в 90-е годы огромному количеству людей действительно оказалось некуда жить. Но ведь понимаете, для того, чтобы разоблачить со всей полнотой этот экзистенциальный кризис, требовалась готовность дезавуировать очень многие вещи, священные для писателя 90-х годов. Например, ту же свободу слова.
На мой взгляд, такая храбрость нашлась у одного Валерия Попова, который первым сказал: «Мы переживаем не Ренессанс, а реанимацию». И написал множество точных и мрачных вещей — «Сон, похожий на смерть», «Любовь тигра», «Боря-боец», и так далее. Потому что для того чтобы писать о 90-х годах, надо было обладать огромной художественной смелостью.
