Слушайте, сколько угодно! Например, после «Бедной Лизы»:

Под камнем сим лежит Эрастова невеста:

Топитесь, девушки, в пруду довольно места.

То, что волна женских самоубийств на почве несчастной любви, причем не  только среди простолюдинок (простолюдинки не читали Карамзина), вполне себе имело место. Более того, многие волны суицидов и вообще такого жизнестроительства в подражание литературе очень характерно для Серебряного века. Сколько народу – и об этом Леонид Мартынов пишет в «Воздушных фрегатах» – перестрелялось после самоубийства Отто Вейнингера. Насчет литературных героев – тоже  бывало. Анна Каренина не вызвала такой…

Это очень просто. Потому что он был директором Царскосельской гимназии. Вот и все. Он был для него неоспоримым авторитетом не столько в поэзии, сколько в жизни. Он был учителем во всех отношениях. Хотя влияние Анненского на Гумилева, я думаю, было пренебрежимо мало. Сильно было влияние Брюсова и, уж конечно, влияние русской классики, влияние Киплинга, в огромной степени — Бодлера, Малларме. Думаю, что в некотором смысле на него повлиял и Верлен, думаю, что в некотором смысле и французская проза. Но в наибольшей степени думаю, все-таки, Брюсов и Киплинг, от которых он отталкивался и опыт которых он учитывал. А что касается Анненского, то он повлиял на Ахматову. «Кипарисовый ларец», который Гумилев…

Я думаю, два таких человека было. Один, безусловно, Гумилев. Мне кажется, что его стихотворения (во всяком случае, его потрясающие совершенно тексты, вошедшие в последнюю книгу, в «Огненный столп») обещали нам какого-то совершенно гениального духовидца. И неслучайно Ахматова называла его поэтом прежде всего духовного, блейковского плана. Мне кажется, что это действительно великий в потенции поэт. Да и хватает великого в его опубликованных текстах.

Второй — это проживший всего двадцать лет (или даже девятнадцать) Владимир Полетаев. Абсолютно гениальный молодой поэт, у которого уже, по-моему, по первым стихам (13-, 14-летнего подростка) было понятно, что он мог бы убрать, вообще…

Если понимать под литобъединением ЛИТО петербургского образца, то в залог успеха только в том, что в его основе будет стоять талантливый человек. Как ЛИТО Лейкина, ЛИТО Яснова, ЛИТО Слепаковой, в котором я занимался. В Питере очень органична эта система ЛИТО. Вышли все они из литобъединения Глеба Семенова, который был гениальным педагогом прежде всего потому, что там был жесткач настоящий. Семенов никого не щадил. Я видел подборки Слепаковой, Кушнера, Житинского с его пометками на полях — это было безжалостно. Иногда напротив длинного и блестящего стихотворения стоит косая черта и написано: «Две строфы». Он жестко требовал сокращать, он выбивал многословие, прекраснодушие.

Он…

Слушайте, сколько угодно! Например, после «Бедной Лизы»:

Под камнем сим лежит Эрастова невеста:

Топитесь, девушки, в пруду довольно места.

То, что волна женских самоубийств на почве несчастной любви, причем не  только среди простолюдинок (простолюдинки не читали Карамзина), вполне себе имело место. Более того, многие волны суицидов и вообще такого жизнестроительства в подражание литературе очень характерно для Серебряного века. Сколько народу – и об этом Леонид Мартынов пишет в «Воздушных фрегатах» – перестрелялось после самоубийства Отто Вейнингера. Насчет литературных героев – тоже  бывало. Анна Каренина не вызвала такой…

Я не могу точно вам сказать, что было причиной его гибели конкретно. Это, мне кажется, тот самый случай, когда своя своих не познаша, потому что именно гумилевские идеи лежали в основе поэзии 30-х годов: поэзии Симонова, поэзии Тихонова, Луговского времен «Большевиков пустыни и весны». Идея экспансии — арктической, южной, пустынной, идеи освоения, несколько конкистадорские. Мне кажется, что Гумилев, если бы его сумели убедить, мог бы стать как раз одним из апологетов идеи чести, такого нового аристократизма. Я не уверен, что Гумилев спелся бы с советской властью, но во всяком случае, советская власть могла бы какие-то его идеи поставить себе на службу. Убивать его советской власти, как мне…

Как раз то, что Блок пошел на войну и был там табельщиком, был любимым товарищем,— это проявление гамлетовского, христианского отношения к судьбе. Может быть, это убило его дар: он там за девять месяцев не написал ни строчки, он написал матери, что «я толстею и глохну», но вместе с тем, как мне кажется, это очень по-блоковски. По-гумилевски — пойти добровольцем и стяжать три Георгия, третьего ему не успели вручить — кончилась империя. А пойти на войну и скромно служить в провинции табельщиком по Блоку — это очень логичное продолжение судьбы.

Смысл «Жирафа» Гумилева в том же, в чем смысл и другого любовного стихотворения: «И, тая в глазах злое торжество / Женщина в углу слушала его». Там ещё «догорал камин он стоял один…». Он рассказывает о своих странствиях, где он герой и конкистадор, а покорить женщину он не в состоянии. Просто потому что это другая стихия. Мои школьники, которые ходят на «Быкова и детей», утверждают, что это намек на то, что женщина — это лунный миф, а мужчина — миф солярный. И она не может потому его понять и выслушать, потому что она вообще существо темное, темной природы, а он — рационалист. Им интереснее так думать, им интересен этот миф, они увлекаются всяческим геномом, и их это занимает. Меня эту…

Видите ли, он там, конечно, преувеличен, и там «Обворожает царицу // Необозримой Руси», «Много таких мужиков…». Попытка увидеть в Распутине народного героя, народного мстителя, она часто бывает, даже почти святого, она бывает часто. Радзинский близок к этой трактовке, когда говорит, что Распутин был своеобразным мостом между аристократией и народом, других способов обратной связи не осталось — ни у народа, ни у аристократии. Но мне кажется, точнее всего и адекватнее всего подошел к Распутину Пикуль, что и сделало его роман «У последней черты»… (но более известный сейчас как «Нечистая сила» в полном варианте) сделало его почти шедевром. У меня сложное отношение к этому роману, и…

Было такое высказывание, кажется, Оцупу приписываемое, что «Гумилев за ночь сделал из Одоевцевой женщину и поэтессу»… Это обычное злословие литературное, на мой взгляд, никаких оснований говорить о романе там не было. Как-то не водилось за Гумилевым, чтобы своим ученикам перепихивать своих любовниц. А здесь Георгий Иванов, его младший друг и товарищ по «Второму цеху», стал мужем Одоевцевой, и роман этот происходил бы у него на глазах. Мне кажется — судя, во всяком случае, по «На брегах Невы», мемуарам Одоевцевой,— колоссальное, все-таки, преувеличение собственной значимости там имеет место. Хотя очень многое она воспроизвела точно, не будем забывать, что эта книга прекрасно…

Темой жизни они были увлечены. Но Гаспаров, безусловно, прав. Он собственно повторяет мысли из гумилёвского манифеста. Действительно, социальная проблематика интересует акмеистов в последнюю очередь, потому что Гумилёва (ну и соответственно, весь «Цех», потому что весь «Цех» потом подписывался под манифестами Гумилёва и до известной степени разделял его взгляды) интересует сила, зрелость, ответственность за свою жизнь, способность человека поставить эту жизнь на кон. Помните его знаменитые «Записки кавалериста», когда он проезжает мимо пулемётной команды, которая увязла с грязи вместе со своим пулемётом. Сначала он по этому полю изрытому проскакал мимо, спасая свою жизнь, и подумал…

Это, во-первых, метафора революции. По-моему, из работы Тименчика об образе трамвая в советской истории… Дело в том, что из работы Тименчика совершенно очевидно, что трамвай — это символ, во всяком случае в советской поэзии, в особенности когда это красный трамвай (у Окуджавы, скажем), это символ хода истории.

У Гумилёва это совершенно очевидный символ революции. То, что он вскочил на подножку этого трамвая — это отражение его судьбы в Русской революции. Он действительно вскочил на её подножку — он приехал из Франции, когда всё уже произошло. Он был во Франции, в Англии, был во Франции представителем, насколько я помню, российского Генштаба (это надо уточнить). Но как бы то ни было, он…

Мог бы. Он, мне кажется, был такой мальчишка. Вы знаете, мы бы сначала очень долго друг к другу присматривались, мы бы другу не нравились, как Маяковский с Бурлюком, задирали бы друг друга. А потом мы бы вместе поехали в Африку, он взял бы меня в путешествие и убедился бы, что я при всей своей капризности довольно вынослив, что я могу не роптать, переезжая экватор на верблюде, хотя мне очень неудобно. Были в моей жизни всякие путешествия. Я думаю, мы бы сдружились в Африке. Потом он бы, наверное, меня активно склонял к вступлению в «Цех» и соблюдению цеховой дисциплины. Я думаю, что ему стихи мои не то чтобы нравились, но он бы ценил их внятность.

Ещё раз говорю: Гумилёв не историк. Он того же жанра, что Даниил Андреев с «Розой Мира» или Панин со своими пустотами и густотами. Это ещё одна всеобщая теория всего, очень талантливая, конечно, но я не могу к этому относиться серьёзно, потому что это совершенно антинаучно — вот эта идея космических вспышек, приводящих к пассионарности. Масса фактов, которые в это не укладываются.

Я не специалист, но я вижу, интуитивно понимаю, что теория Гумилёва — это отражение его веры в диких людей, его любви к Азии (и вообще любви ко всякого рода дикости) и ненависти к цивилизации. Он такой шпенглерианец же: он противопоставляет культуру и цивилизацию, не понимая, что это взаимообусловленные понятия.…

У меня нет ответа. Есть о чём думать, есть о чём размышлять.

Во-первых, посмотрите, Гумилёв нигде типологически не повторился. Хотя очень бледной и очень слабой копией Гумилёва можно считать Константина Симонова с его военной поэзией и с его любовной драмой, потому что, конечно, и сюжет книги «С тобой и без тебя» — это абсолютно сюжет книги «Шатёр», сюжет книги «Колчан», сюжет всего позднего Гумилёва, сюжет «Чужого неба». Это история рыцарства, которое натыкается на твердыню женской холодности, женской неверности: ты такой герой, а вот любовь-то твоя и не нужна. И у этой истории есть продолжение: потом, на войне, ты становишься героем, а после этого тебе самому уже не нужна любовь.

Я…

Теория пассионарности Гумилёва принадлежит к всеобщим теориям всего, которые сочинялись в русских тюрьмах и вообще в России времён репрессий, чтобы как-то объяснить происходящее. Она стоит в одном ряду с панинской «теорией пустот и густот» и с теорией Даниила Андреева, как мир устроен, в «Розе Мира». Это всё — блестящие художественные догадки. Это такая разветвлённая фантастика.

Теория пассионарности — это такое метаописание истории, когда всё, что не нравится автору, подгоняется под эту концепцию, но это не даёт причины. Космическое излучение какое-то рождает пассионарность, и вот эта схема с мячами, как бы полосующими карту, вот она такими косыми направленными движениями…

«Задумка» применительно к Набокову, конечно,  – это ужасное слово. Набоков очень глубоко укоренен в Серебряном веке, и «Ultima Thule», и «Бледный огонь» – это переписанная «Творимая легенда» Сологуба. У меня об этом подробная лекция. Догадка о том, что жизнь проходит в двух мирах. Есть Terra и есть Antiterra. Это и в «Аде» выведено, и это есть и в «Навьих чарах» Сологуба, где Триродов одновременно и дачный сосед, и король маленького островного государства, 

Про симметрию я там не убежден. Хотя симметрия, бабочка, симметричность собственного пути, о котором он так заботился,  – он любил такие симметриады и любил, когда в жизни все симметрично. Это казалось ему еще одним…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…

Я не помню у Набокова, честно говоря, таких утверждений. Он говорил о сильном влиянии Гумилева, о сильном влиянии Блока, совершенно отрицал влияние прозы Серебряного века, да и проза была, скажем честно, не очень хорошая. Мне кажется, Набоков был просто благодарным учеником и читателем символистов. Это понятное дело потому, что для Набокова очень важна благодарность учителям. Он вообще, мне кажется, такой этически безупречный русский. Идеальный портрет русского писателя, не только эмигранта.

Если бы я писал когда-нибудь его биографию, я бы рассматривал прежде всего отсутствие этических двусмысленностей. Поэтому он был благодарен и Бунину, с которым у него были очень сложные…

В значительной степени это поэма, такой поэтический реализм. У Кинга такое есть. Это не очень ему удается, но он к этому стремится. Это есть в «Парне из Колорадо». Это чувство огромных, пустых пространств, которые и есть, по-моему, главная поэтическая эмоция. То, что остается в поэзии, если убрать из нее сюжет, социальность, перечень вещей, и так далее. Остается чувство огромной, печальной тоски, «божьей тоски», как это называли Ахматова и Гумилев. Вот это и есть в «Темной башне» – чувство огромных, больших и пустых пространств. Вообще, «Темная башня» – хорошая книга, хотя я не разделяю мнение друга моего Вадима Эрлихмана, одного из главных наших по Кингу специалистов, который считает, что…

Мне Матвеева в свое время дала мантру. Если вам хочется ввести себя в ярость, повторяйте: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка! Вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка!». Это, конечно, великое дело – иметь великих сторонников. Но я сам пытаюсь придумать стихи, которые я считаю самыми бодрящими. Мне хочется вспомнить многое из Кирсанова, многое из Киплинга, из Асеева, может быть. Асеев – плохой поэт, но у него были замечательные тексты. Вспомним «Чёрного принца»:

Белые бивни

   бьют

   в ют.

В шумную…

«Задумка» применительно к Набокову, конечно,  – это ужасное слово. Набоков очень глубоко укоренен в Серебряном веке, и «Ultima Thule», и «Бледный огонь» – это переписанная «Творимая легенда» Сологуба. Догадка о том, что жизнь проходит в двух мирах. Есть Terra и есть Antiterra. Это и в «Аде» выведено, и это есть и в «Навьих чарах» Сологуба, где Триродов одновременно и дачный сосед, и король маленького островного государства, 

Про симметрию я там не убежден. Хотя симметрия, бабочка, симметричность собственного пути, о котором он так заботился,  – он любил такие симметриады и любил, когда в жизни все симметрично. Это казалось ему еще одним доказательством…

Знаете, как ни странно, это всё скорее относится к жанрам 1910-х годов. «Веселые братья» Николая Гумилева, «Серебряный голубь» Андрея Белого, «Путешествие в страну крестьянской утопии» Александра Чаянова, «Странствия и приключения Никодима Старшего» АлексеяСкалдина.

Потом есть еще такой роман Артура Хоминского, о котором вообще ничего не известно — «Возлюбленная псу». Вот это тоже такое — вам мало не покажется. Это всё тексты 1910-20-х годов — такие мистические травелоги. Вот Алексей Скалдин вам понравится наверняка. От него тоже почти ничего не осталось — один роман, насколько я знаю. А вот «Возлюбленная псу» — это круто.

У Честертона хороший роман «Человек, который был четвергом». «Шар и крест», «Перелетный кабак», «Возвращение Дон Кихота», «Жив человек». Но я не люблю его романы. А вот «Патер Браун» — очень милые рассказы. Я люблю его «Преступление Гилберта Гейла» — рассказ очень умный, выросший из его общения Гумилевым. Когда Гумилев ему рассказывал, как он в детстве останавливал дождь. Но вообще я не очень люблю этого писателя. Я люблю его эссе, люблю мировоззрение. Он мне ужасно нравится, как человек. Он был гениальный писатель безусловно. Он написал один гениальный роман, один великий. Причем в одном прекрасном переводе. Я начитывал перевод другой, потому что с правами были проблемы, и он далеко не произвел…

Видите, потому и принадлежат, что верил. Он действительно считал любовь самой мощной, хоть и разрушительной силой. Он искренне полагал, что в основе любви лежит (всегда лежит) эксплуатация одним другого, всегда один целует, а другой позволяет себя целовать, всегда один диктует, а другой соглашается. Да и вообще любовь — это такой процесс не очень мирный, не очень гладкий. Да, любимых убивают все, да, большинство лириков романического толка (таких, как Лермонтов и Гумилев) видели любовь как поединок. А поединок иногда заканчивается убийством. Как помните, у Слепаковой: «Мой друг, зову тебя на поединок, / Хочу сразиться и не знаю как».

Вот эта вечная жажда сражения, а вовсе не…

Трудный вопрос. Я считаю, что незавершённый роман — особый жанр. И незавершённая судьба — наверное, тоже. Но и в случае с Пушкиным, и в случае с Лермонтовым это смерть на взлёте. Нельзя не сожалеть о гигантских нереализованных возможностях. Хотя оба торопили смерть (в обоих случаях это фактически самоубийство), уж во всяком случае они поторапливали рок, но нельзя не сожалеть о том, что Лермонтов не дожил до 1850-х и не дал тех великих текстов, которые, безусловно, готовился писать и в прозе, и в стихах. Вся последняя тетрадь Лермонтова, записная книжка его, как и последние стихи Гумилёва,— это невероятный взлёт, и они обещают взлёт ещё больший. Поэтому любоваться на трагическую раннюю гибель здесь,…

Я вполне солидарен с Радзинским, с его книгой. Кстати, и у Варламова книга неплохая в «ЖЗЛ», на мой вкус, хотя немного апологетичная. В чём правота Радзинского? Он увидел в Распутине что-то гораздо большее, чем шарлатана. Он увидел в нём медиатора, соединяющего два мира — мир царской России и мир России крестьянской. И эти две бездны, расходясь всё дальше, они неминуемо его разорвали, они его уничтожили. То, что у России всегда есть полномочный представитель крестьянства при дворе — это, конечно, черта феодальных обществ. К юродивым прислушиваются цари, потому что институционально эти граниты и это болото никак не связаны. Конфликт этого гранита и болота предсказал ещё Пушкин в «Медном…

Я только что приехал с лекции по Рязанову («Рязанов и русская литература»), где рассматривал эволюцию у Рязанова — всё-таки очень литературного режиссёра — трёх тем: тема человека государственного (это Мерзляев, например, или гэбист из «Предсказания»), тема человека маленького (это Лукашин, например, Новосельцев) и тема человека лишнего, сверхчеловека, если угодно. Дело в том, что тема лишнего человека в российской литературе очень быстро начала эволюционировать (обратите на это внимание) в тему сверхчеловека. Онегин — классический лишний человек, и, в общем, он ничтожество. Пушкин и относится к нему, как к ничтожеству, и весь роман — это акт мести Александру Раевскому.

Я помню,…

Александр Моисеевич — замечательный поэт ленинградской школы. И на фоне таких авторов, как Британишский, тоже его товарищ по горному институту, или Нона Слепакова, ходившая с ним в одно ЛИТО, или Виктор Соснора, начинавший с ним одновременно,— он в этой традиции вполне органичен. И Тарутин, и Горбовский, и Ася Векслер — это всё люди одного поколения. Понимаете, для них важно то, что они… Ну, две черты этой ленинградской школы я бы назвал: чеканка формы, серьёзное к ней отношение; и очень тонкое (наверное, происходящее от соразмерности петербургского архитектурного облика), очень точное чувство поэтической композиции — то, которое есть у Гумилёва, у всех поэтов-царскосельцев и у всех поэтов…

Видите ли, это вопрос скользкий (скользкий, как кровь пролитая). А Христос должен отвечать за костры инквизиции?— спросите вы. Другое дело, что человечество любую, даже самую гуманную идею способно превратить в костры. Я не думаю, что Дугин как идеолог должен отвечать за тех, кто ему поверил, но вот Дугин как конкретный пропагандист конкретной войны, пишущий об этом, отвечать, конечно, должен.

Что касается евразийства. Евразийство — это такой псевдоним. (Ну, как бы так сделать, чтобы они опять не обиделись? Да чего, собственно, их бояться-то особо?) Это такой псевдоним крайне реакционного, крайне архаического учения, в котором что-то есть. Ну, тут надо уточнять термины. А что такое…

Во-первых, само противопоставление интеллигента и пассионария мне кажется надуманным. Пассионарий может быть интеллигентом, и наоборот. Другое дело, что в нашей традиции почему-то пассионарием считают человека дикого, и чем он малограмотен, чем он грубее и грязнее, тем он пассионарнее. Это чушь собачья. Гумилёв (папа, старший) — вот образец пассионария. Поэтому я этого противопоставления не разделяю.

Крым был местом интеллигенции довольно долго. Во всяком случае, мифология Крыма в начале XX века была именно такова. Это сделали конкретные люди: Соловьёв, Волошин, о котором очень многие просят лекцию. Я её не читаю просто потому, что в нововышедшем «Дилетанте» (возобновлённом,…

Ирина Одоевцева, как и её муж Георгий Иванов, очень любила то время, о котором писала. «Такой счастливой, как на берегах Невы, я никогда и нигде больше не буду»,— заканчивается книга этой фразой. Поэтому много врала. Привирала, как ребёнок, который привирает о своих чудесных приключениях. И пошлости много в её книге.

Но я никогда не забуду, что для меня эта книга, прочитанная в 11 лет, самиздатовская (с обложкой Анненкова, как сейчас помню), была первым знакомством со стихами Гумилёва, большим, настоящим, первым знакомством с образами Белого и Ахматовой, и поэтому сбрасывать заслуги Одоевцевой нельзя. Там много пошлости, в её книге, но есть бесценное — есть любовь к эпохе и…