Книга Скатова очень хорошая, но лучшая биография Некрасова – это «Рыцарь на час», то есть автобиография. Или, если брать прозу, то это «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Он начал писать в 40-е годы автобиографический роман. У Некрасова вообще было два неосуществленных великих замысла: автобиографический прозаический роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и неоконченная великолепная по эскизам драма в стихах «Медвежья охота», где он выносит приговор поколению и где медвежья охота вырастает до такого масштабного символа. Только у Тендрякова в рассказе «Охота» она была так же интерпретирована. Такая охота на своих, потрава.

Про Некрасова мог написать только Некрасов.…

Я думаю, решительно ничего. Думаю, что женщины Серебряного века более-менее похожи, но Маргарита — это уже женщина все-таки 20-30-х годов, которая не имеет в себе главной черты XX века. Роковой-то она осталась, но мне кажется, что творческая составляющая здесь уже стремится к нулю. Не говоря уже о том, что Маргарита несет на себе некоторый советский отпечаток, которого на Ахматовой не было никогда. Представить себе Ахматову, которая участвует в бале Сатаны, довольно затруднительно. Хотя сказать: «Я требую, чтобы мне вернули Мастера, моего любовника» — это достаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией, перефразируя её же.

Меня вообще спрашивать о прозе Лидии Чуковской в достаточной степени бессмысленно и даже опасно, потому что при полном признании её огромного таланта и при большой симпатии к её взглядам и судьбе, я не принимаю главного — не принимаю её позиции Немезиды. «Немезида-Чуковская» называла её Габбе, и называла, наверное, не зря. Потому что для меня Лидия Корнеевна — это образец человека, который готов нести поэта на руках, пока он идёт на Голгофу, но стоит ему ступить шаг в сторону, как тут же она обрушивает на него своё презрение.

Что касается Ахматовой. Ну, Анна Андреевна была не пряник, что там говорить, и с Чуковской она вела себя не очень хорошо. Но есть страшное подозрение. Вот если рядом с вами…

Не случайно, что многие спрашивают об этих сказках, потому что описанные в них ситуации — прежде всего «Золотой петушок» или «Сказка о попе и работнике его Балде» — все это становится пугающе актуальным. Ну, понимаете, не так уж много я могу назвать работ, которые бы анализировали прицельно пушкинские сказки. Помимо прицельно существующих многочисленных работ о фольклорности, народности Пушкина (все это, как вы понимаете, в сталинский период советского литературоведения активно насаждалось), я назвал бы прежде всего работу Ахматовой о фабульном генезисе «Сказки о золотом петушке». Она возвела это к Вашингтону Ирвингу и торжествующе обнаружила эту книгу у Пушкина в библиотеке.

А…

Это очень просто. Потому что он был директором Царскосельской гимназии. Вот и все. Он был для него неоспоримым авторитетом не столько в поэзии, сколько в жизни. Он был учителем во всех отношениях. Хотя влияние Анненского на Гумилева, я думаю, было пренебрежимо мало. Сильно было влияние Брюсова и, уж конечно, влияние русской классики, влияние Киплинга, в огромной степени — Бодлера, Малларме. Думаю, что в некотором смысле на него повлиял и Верлен, думаю, что в некотором смысле и французская проза. Но в наибольшей степени думаю, все-таки, Брюсов и Киплинг, от которых он отталкивался и опыт которых он учитывал. А что касается Анненского, то он повлиял на Ахматову. «Кипарисовый ларец», который Гумилев…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…

Долина сама много раз называла эти корни, говоря о 3-м томе 4-томника Маршака — о томе переводов. Но вообще это европейские баллады, которые она любит и сама замечательно переводит. Английские баллады. Окуджава во многом с тем же пафосом прямого высказывания и называния вещей своими именами. Ахматова на нее повлияла очень сильно — вот это умение быть последней, умение не позировать никак. Или если и позировать, то в унижении.

Да, она такой жесткий, грубый поэт. Грубый в том смысле, что называет вещи своими именами. Поэтому и любят ее люди, не очень склонные к сентиментальности. Долина — она такая страшненькая девочка. Как Лесничиха. Или как

Я нищая сиротка,
Горбунья и…

Да потому что Мартов был одним из его немногих друзей. У Ленина же друзей было очень мало. Вот Цедербаум (он же Мартов) действительно ему нравился по-человечески, был ему симпатичен. Понимаете, очень трудно поверить в то, что Ленину какие-то люди были милы. Вот он там с Зиновьевым был на «ты», как считается, и Зиновьев вместе с ним скрывался в Разливе. Как остроумно сказано у Веллера в «Самоваре»: «На картинах изображается обычно в виде чайника». Он дружил, безусловно, то есть дружеские чувства испытывал к Свердлову, Цедербаум-Мартов нравился ему, по-человечески был ему симпатичен, и не зря Горький эту симпатию отмечал. Кстати, трудно сказать, испытывал ли Ленин симпатию к Горькому.…

Не думаю, что это заслуживает какого-то отдельного анализа, об этом много сказано, много написано. «Четыре мальчика чугунный шлейф носили», по словам Глеба Семенова. Ахматова считала своим долгом, своим бременем и своим счастьем посильно продолжать традицию «Цеха поэтов». Я считаю, что ленинградская традиция ЛИТО тоже очень важна: поэт должен воспитывать подмастерьев. Я прекрасно понимаю, что значит, когда рядом с тобой — Бродский об этом говорил — человек, который намного и безоговорчно лучше тебя. Общение с ним очень важно. И то, что общаешься с большим поэтом, и то, что он поправляет тебе стихи, и то, что он посылает тебя за водкой, и то, что он разговаривает с тобой о жизни, и то, что он…

Это очень сложный случай. Ксения Некрасова прожила всего лишь 46 лет, она не очень много написала. Свидетельств о ней осталось мало. Это была загадочная фигура, немножко ее ассоциировали с Распутиным. С одной стороны – как на портрете Фалька – она была такая уютная юродивая, а с другой – она была таким немножко зловещим явлением, и на фотографиях она немного зловеща. Вся ее жизнь предельно мифологизирована. Она рассказывала, что она чуть ли не дочь последнего царя Анастасия. То, что она была юродивой, не значит, что она была глупа: нет, она была не глупа совсем. И многие ее стихи действительно – я не могу сказать, что это стихи великие, но метафоры там довольно смелые, а верлибр довольно качественный,…

Труднее было бы объяснить, почему оно нравилось Ахматовой. Потому что это очень плохие стихи. Плохие с точки зрения материи стиха, но они извиняются тем, что их писал человек в сильном стрессе, без всяких, я уверен, конформных мотивов. Просто у него были такие периоды, как у Мандельштама, когда ему хотелось слиться с массой. И такие периоды бывают. Он сам говорил: «Меня восхищало, что я иду на работу одновременно с сотнями миллионов людей». Это понятно, это восхищает. Но при этом, мне кажется, стихотворение мало того, что совершенно демагогическое, оно ещё построено на каких-то совершенно ложных посылках. Насчет того, что:

И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы…

Чему ж завидовать? Я думаю, что Ахматова как поэт была гораздо лучше Есенина, гораздо оригинальнее Есенина, в каком-то смысле просто талантливее. У меня есть такое стойкое ощущение, что Ахматова оценивала Есенина как раз вполне адекватно. Она, во-первых, не говорила о нем ничего унизительного, что его унижало, но она высказывалась о нем без пиетета, без восторга. Мне кажется, что избыточный восторг относительно Есенина как раз характерен для людей, которые плохо думают о народе. Сказать, что Есенин — народный поэт, что он соответствует представлениям о фольклоре, — мне кажется, это значит недооценивать народ, ведь фольклор гораздо разнообразнее, ироничнее. У Есенина есть блистательные…

Катя, можно соглашаться или не соглашаться. Есть работа Омри Ронена «К истории термина «Серебряный век»», есть ссылка на Оцупа 1922 года, есть ссылка на ахматовскую «Поэму без героя» («И серебряный месяц ярко над серебяным веком стыл»). Мне кажется, что это не такой бином Ньютона, чтобы этого не придумать. Ведь серебро имеет очень много соответствующих коннотаций: мистический металл, ночной металл, металл святой, борющийся с вампирами. То есть серебро не только второстепенно по отношению к золоту, оно в каких-то отношениях благороднее. «Золото пышней, серебро достойней»,— писал один автор. Так что термин настолько очевидный, что если бы он не пришел в голову Ахматовой и…

Если понимать под литобъединением ЛИТО петербургского образца, то в залог успеха только в том, что в его основе будет стоять талантливый человек. Как ЛИТО Лейкина, ЛИТО Яснова, ЛИТО Слепаковой, в котором я занимался. В Питере очень органична эта система ЛИТО. Вышли все они из литобъединения Глеба Семенова, который был гениальным педагогом прежде всего потому, что там был жесткач настоящий. Семенов никого не щадил. Я видел подборки Слепаковой, Кушнера, Житинского с его пометками на полях — это было безжалостно. Иногда напротив длинного и блестящего стихотворения стоит косая черта и написано: «Две строфы». Он жестко требовал сокращать, он выбивал многословие, прекраснодушие.

Он…

когда она умерла, только через 2 недели стало известно, и о похоронах. Она же в последние годы всё-таки жила в совершенном уединении, в полной слепоте, и, если не считать эпизодических появлений в довольно странных ТВ-шоу, пряталась от мира. После гибели Стаса Жданько вообще вся ее жизнь пошла наперекосяк. Я хорошо знал Виктора Проскурина — с ним дружил, рискну сказать. Вот это была тема, которую он никогда не трогал. Он близко участвовал в их жизни и всегда говорил, что это та трагедия, говорить о которой время не пришло.

Вот какая штука. Я сейчас буду ходить по тонкому льду, но надо же иногда поговорить с понимающей аудиторией с некоторой мерой откровенности. Малявина — это то, что называется…

Мария Петровых была, безусловно, очень хорошим человеком, умным и ярким, боюсь, более ярким человечески, нежели поэтически, потому что как поэт она многое себе не разрешала. Ахматовского бесстыдства не было в ней.

Я, кстати, не думаю, что стихотворение «Назначь мне свидание на этом свете», которое Ахматова называла одним из шедевров любовной лирики ХХ века, что это стихотворение посвящено Фадееву. То есть Фадеев мог быть поводом, а на самом деле оно посвящено идеалу. Петровых любила Фадеева, но она не могла не понимать чисто по-человечески его мелкости по сравнению с собой. Хотя он был человек отважный, у него хватило сил на самоубийство.

Он из советских функционеров был…

Много причин. Во-первых, она была очень неуверенным человеком. Лидия Чуковская записала ее слова: «Почему Борис Леонидович не покается, не напишет что-нибудь советское, ведь он глубоко советский человек?» Это было сказано, конечно, от полного непонимания того, что такое Пастернак. Но еще это было сказано от глубокого сочувствия, сострадания.  Она хотела быть с ними, быть, как они. Она обожала Ахматову, она боготворила Пастернака. Но она совершенно не понимала, что они такого.

В травле Пастернака она не участвовала, кстати. Про Ахматову не знаю, хотя восторженные стихи об Ахматовой у нее есть. Она была очень уязвима, она чувствовала себе сама возможным объектом…

Это не так трудно. Дело в том, что стихи откуда-то берешь, это довольно легкое и счастливое дело – самоврачевание. А вот писать прозу – делать ее из себя, перерабатывать свой опыт. Проза похожа на сон (по определению Фрейда) в том смысле, что в нем, как в дыме костра, сгорают какие-то невзгоды дня. Вы, когда пишете прозу, должны, как мне кажется, работать со своими проблемами, перерабатывать их в художественный текст. Поэтому здесь есть момент полезный и целительный.

Стихи – это все-таки то, что нашептывается, приходит, угадывается в духе времени, в шуме ветра, в чем угодно. Это то, что вы случайно подсмотрели, а потом эту мысль развили. Как у Ахматовой это…

Понимаете, хорошая литература не бывает объективна. Во всяком случае, объективность не входит в число ее достоинств. Это написано с любовью, а любовь всегда пристрастна. Да, Лидия Корнеевна была из тех людей, которые будут нести любимого поэта на Голгофу хоть на руках, но стоит ему шаг ступить в сторону, оступиться, – не простят ему этого. «Немезида Чуковская» – ласково называла ее Габбе. Она человек нравственно бескомпромиссный, огромной нравственной силы, большой литературной одаренности. 

Ахматова в ее записках выглядит, конечно, более обаятельно, чем сама Лидия Корнеевна. Но дело в том, что Христос в воспоминаниях апостолов тоже ведь получился более обаятельным, чем…

Ну что вы! Это совсем не ахматовский образ. Ахматовский образ — это королева в изгнании. Это вынужденная гордость, вынужденное достоинство, вынужденная королевственная поза. Амели — это очень добрая девочка.

Ахматова тоже, кстати, была очень добра к коммунальным детям, к своим соседям. Она вообще была добрый человек. Но у нее стихи написаны всё-таки с другой позиции — с позиции униженной, раздавленной, растоптанной, но всё-таки величественной.

Амели — совсем другой случай. Амели — это Тэффи, если на то пошло. И конечно, Тэффи мне в некоторых отношениях симпатичнее Ахматовой. И всё-таки Тэффи я бы о себе ничего не мог рассказать, а Ахматовой — всё. Потому что есть такие высоты…

Дело в том, что Достоевский никакого Петербурга не придумывал. Достоевский описал Лондон Диккенса.

Если вы бывали в Петербурге (возможно — наверное, вас заносила туда судьба), вы могли обратить внимание на то, что это город светлый, ровный, прозрачной, очень дружелюбный к туристу. Один из самых красивых городов мира. А то, что описывает Достоевский — это Лондон, как он его вычитал у Диккенса.

Конечно, на Петроградской стороне есть мрачные и зловонные окраины. Они и сейчас есть, и тогда были. Но тем не менее, Сенная — район, где жил Раскольников — это всё-таки центр Петербурга. Я понимаю, что каморка Раскольникова похожа на гроб. Но каморками, переулками и подворотнями этот…

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Где вы берете такие сведения? Ни любовницей Блока, ни любовницей Распутина, ни любовницей царя она никогда не была. Она имела достаточно и партнеров, и страстей, и поводов написать стихотворение про сероглазого короля. Мне ваша версия напоминает ее слова, как она вспоминала, когда мальчишки-газетчики распевали: «О Коля, тебе безрассудное горе! Отрекся от трона румынский король». На самом деле стихотворение «Сероглазый король» — это история любви к королю, от которого родилась сероглазая дочка, особенно если учесть, что муж — палач, на ночную работу ушел, заплечных дел мастер. Какая у него еще «ночная работа»? Не исключено, что он и убил сероглазого короля, и даже этот намек в…

Понимаете, лекции по истории литературы — это жанр такой довольно субъективный, особенно когда этим занимаются писатели. Набоковские лекции рекомендовать трудно, именно потому что, во-первых, это все-таки конспекты, а во-вторых, они все-таки пристрастны, хотя там есть гениальные озарения. Лучшие лекции, на мой взгляд, по «Анне Карениной», парадоксы наблюдения за ходом времени, синхронизация линий там. Это очень интересно, но все-таки вспоминается высказывание Якобсона: «Набоков, конечно, большой писатель, но слон тоже большое животное, однако кафедрой зоологии он у нас не заведует». Очень трудно назвать писателя, чьи взгляды на литературу были бы в достаточной степени…

Так сразу и не ответишь, стихотворение пришлось бы переписать. Видите ли, в чем дело. Ахматова вообще в самых интимных вещах понимала толк и говорила о них довольно откровенно, довольно безжалостно, довольно бесстыдно, как говорила она сама.

Под «близостью» она понимала в данном случае такое глубокое внутреннее родство, которого не заменит никакая любовь. Это черты, действительно, не перейти страсти. Потому что страсть не приводит к познанию чужой души. Страсть иногда колоссально сближает. Физическая страсть может привести к такому сближению, которое, действительно, никакой интеллектуальной близостью не дается. Но есть более глубокая близость, есть близость таланта, близость…

Это всегда выбор своеволия против дисциплины. Пастернак же часто говорил о том инфантильном понимании свободы, которое он видел во многих современниках. В том числе и в Мандельштаме, которого он упрекал в отсутствии взрослости. А Мандельштам его упрекал в инфантилизме, а Ахматова про него писала: «Он наделен каким-то вечным детством». На самом деле детство, как он говорит, это стремление к отвлеченным и недостижимым совершенствам. То есть он исходил из реальности, он не требовал невозможного. Очень многие же упрекали Пастернака в конформизме. Но это тоже такая самодисциплина, это отказ от поэтического эго, это стремление его растворить, отказ от символистской такой гордости, от…

Это очень просто — конфликт человека и природы. И «Witness Tree», «Дерево-свидетель» — это стихотворение о том же самом. Помните, в гениальном переводе Андрея Сергеева: «Тобой владеет погода снаружи, мной — погода внутри». Роберт Фрост больше всего известен стихотворением «Stopping by Woods on a Snow Evening», и в нем как раз тоже есть это противоречие. Помните: «Whose woods these are I think I know». Но как раз здесь оно не так проявлено, как в этом «Witness Tree».

У него есть перевод Бориса Хлебникова, не очень, по-моему, удачный.

Tree at my window, window tree,
My sash is lowered when night comes on;
But let there never be curtain drawn
Between you and…

Видите ли, поэзия может быть сознанием правоты в одном случае, это случай Мандельштама, условно говоря. Может быть сознанием правоты, это случай Пастернака. Это и в значительной степени случай Ахматовой. «Ахматова,— говорил о ней Пастернак,— ей нужна правота, а мне неправота». Ей тоже нет, обратите внимание, что она одна смогла писать в 30-е годы и писала даже после постановления 1946 года, хотя и очень мало. Она была раздавлена практически, но писала, почему? Потому что роль униженного поэта не была ей внове. Она часто ощущала себя последней. Пусть последней из первых, но последней. И ощущала себя в состоянии такого, может быть, несколько истерического, несколько демонстративного,…

Здесь две причины. Я вообще, когда читаю «Старую актрису», я неудержимо реву. И первый раз, читая его под дождем, помню, ревел, как этот же дождь. Для меня «Старая актриса» — одно из лучших стихотворений Заболоцкого. Две причины, по которым Ахматова его не любила. Во-первых, Ахматова самого Заболоцкого недолюбливала. Да и было за что, ведь это не кто иной, как он заявлял периодически: «Курица не птица, баба не поэт». Конечно, мизогиния, свойственная обэриутам в целом, была, скорее, игровой, потому что именно Заболоцкому принадлежат мучительные стихи о жене.

Но коль ты хлопочешь о деле,
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни…

О Господи, если б я знал! Видите ли, я как отец, знаю, что отец всегда виноват. Есть такая роковая несправедливость. Очень немногие матери, может там, скажем, подобно Маше Трауб, или подобно Ахматовой, сказать о себе: «Я — дурная мать». Это такое неприличное признание. Цветаева вот была поражена ахматовским героизмом. Как это можно такое о себе сказать? А я вот думаю, что отец — он по определению плохой. Почему? Он мало времени всегда проводит с ребенком, он не знает, как воспитывать его. Вот в очень хорошем романе Поляринова «Центр тяжести», который я, кстати сказать, всем рекомендую, там замечательная мысль, там, когда ему героиня сообщает, что беременна, он сидит в шоке. Она говорит:…

Повесть Сергея Есенина «Яр» очень плохая. И поэтому попытка снять Мариной Разбежкиной картину по ней мне тоже показалась не очень интересной, хотя картина гораздо лучше повести. Есенин не умел писать прозу. Это такой старый принцип, старое правило оценивать качество поэта по его прозе. У него есть замечательные письма. У него есть очень хороший очерк «Железный Миргород». Но он, как и Маяковский, большую прозу писать совершенно не мог. Маяковский это честно осознавал и отделывался такими фрагментарными очерками, такими, как «Мое открытие Америки». Маяковский, кстати, действительно был левша, поэтому ему и языки не давались. Есть, говорят, такая связь. А что касается амбидекстрии такой:…

Ну, формально говоря, конечно, Мандельштам и Ахматова. Но здесь, так сказать, «матч на первенство в горе», как это называла Лидия Корнеева Чуковская, не уместен. А, скажем, Дементьев. Письмо комсомольцу Дементьеву, который покончил с собой потом. А Багрицкий, который умел, а иначе был бы посажен? А, допустим, Луговской, который подвергался невероятным проработкам, лепил из себя «железного и каменного»? А Павел Васильев, которого расстреляли? А Борис Корнилов, которого расстреляли? А их друг Ярослав Смеляков, которого посадили? И трижды сажали, и он переродился абсолютно, а был блестящим поэтом.

Понимаете, какая вещь? Я пытался написать в «Тринадцатом апостоле» Мало кто обратил…

Ну, видите, Лев Гумилев был изувеченный человек, искалеченный и лагерями, и собственно предыдущей жизнью, и арестом ещё в тридцать пятом году, когда его вытащили чудом благодаря Правдухину и благодаря переданному Ахматовой письму в Кремль, ну и благодаря самой Ахматовой, конечно, в первую очередь. Он считал, что мать делает недостаточно для его освобождения. Больной измученный сломанный человек. К тому же ему нашептали. Всегда были люди, которые пытались её поссорить с сыном. Нашептывали ей, нашептывали ему. А под конец его к ней просто не пускали. Он же собирался прийти в больницу в последний раз во время инфаркта, по-моему, третьего, шестьдесят пятого года, он пытался прийти, но его не…

Он был актуален во все времена. И Леонид Генрихович Зорин, конечно, он описывает не социальную ситуацию. Вот тут очень важно: он описывает действительно ситуацию пушкинского одиночества, его разрывы с друзьями. Там есть страстный монолог, реферирующий к нескольким пушкинским письмам, где он яростно расплевывается с большинством своих друзей, которые действительно ничем ему не помогли, а в некоторых отношениях и мешали: «Друзья мои, покамест я ни слова»… Ну и «Враги мои, покамест я ни слова». Там собственно у Пушкина и к друзьям, и к врагам было в это время абсолютно одинаковое отношение — что очень важно. «Враги мои, покамест я ни слова»,— это как раз означает…

Темой жизни они были увлечены. Но Гаспаров, безусловно, прав. Он собственно повторяет мысли из гумилёвского манифеста. Действительно, социальная проблематика интересует акмеистов в последнюю очередь, потому что Гумилёва (ну и соответственно, весь «Цех», потому что весь «Цех» потом подписывался под манифестами Гумилёва и до известной степени разделял его взгляды) интересует сила, зрелость, ответственность за свою жизнь, способность человека поставить эту жизнь на кон. Помните его знаменитые «Записки кавалериста», когда он проезжает мимо пулемётной команды, которая увязла с грязи вместе со своим пулемётом. Сначала он по этому полю изрытому проскакал мимо, спасая свою жизнь, и подумал…

Понимаете, Мария Петровых — одна из самых очаровательных людей в русской литературе, из самых привлекательных, поэтому Мандельштама, например, так завораживала её тихо и напряжённо живущая тайная личность, её негромкая (простите за штамп), но необычайно трогательная красота. Петровых — человек абсолютного вкуса. Может быть, поэту иногда вкус вредит. Из её стихов я больше всего люблю «Черту горизонта». Любовная её лирика кажется мне всё-таки несколько тривиальной.

А то, что Ахматова называла её стихи «Назначь мне свиданье на этом свете» лучшим любовным стихотворением XX века? Так она и «Турчанку» мандельштамовскую называла лучшим любовным стихотворением. Кстати, «Турчанка»…

Да, верю. Но я не думаю, что это особенность памяти Чуковской. Это особенность риторики Ахматовой: она формулировала очень чётко, и это впечатывалось в память. Есть некоторая категория людей, которые умеют так сказать, что это запоминается. Вот я интервью с Астафьевым, например, делал без диктофона — и выяснилось, что я запомнил абсолютно точно всё, что он мне сказал. Много таких. С Гребенщиковым так же всегда делаешь интервью — не надо даже ничего записывать, потому что всё ложится в голову. Владимир Леви (но, может быть, тут проявляются как-то его способности гипнотизёра). Есть люди, которые умеют так сказать, что это запоминается. Я абсолютно уверен (процентов на 90, если не больше), что…

Это olga_minsk. Ну кого убивали, грабили и унижали в Минске? Оля, ну что вы? Немцы, в конце концов, в Минске были, и минчанам есть в чем сравнивать. Ну о чём вы говорите? Советский Союз был страной вовсе не колонизации, он занимался прогрессорством. Посмотрите, во что скатилась Средняя Азия после того, как советское ушло оттуда. Советское во многих отношениях было прогрессивнее и среднеазиатского, и славянского, и русского. Оно несло всё-таки огромную просветительскую культуру. Ну посмотрите на то, что делалось, помимо репрессий.

Все пишут мне, что я думаю о творчестве Василия Быкова. Я с удовольствием сделаю о нём лекцию потом, когда-нибудь. Это главный советский экзистенциалист. Ну…

Это не было наступлением на горло. Случай с Ахматовой — да. Когда она переводила корейцев, например, это было мучительно. В случае с Пастернаком тоже не могу сказать однозначно, потому что если бы он не перевёл «Гамлета» и, больше того, если бы он не перевёл «Фауста», и, конечно, если бы он за 45 дней не перевёл всего Бараташвили, он бы не имел той фантастической пластики, той гибкости, просто тех наработок, которые позволили ему очень короткой строкой начать писать потом, и с такой ёмкостью, с такой эквилибристикой:

Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.

— переводит он, кажется, Верлена, «Над городом тихий дождь». Это великие…

Как не вздрогнула? Во-первых, она не сразу узнала. Во-вторых, знаете, в том, чтобы сразу писать стихи на смерть, есть какое-то отсутствие душевного такта. Она же всё равно написала о Цветаевой. Помните: «Тёмная, свежая ветвь бузины… // Это — письмо от Марины» («Комаровские наброски»). Это уже 1960 год или даже 1958-й. То есть не нужно сразу. Я очень люблю Пастернака, я к нему отношусь молитвенно, но это не мешает мне видеть, что его стихи на смерть Цветаевой не очень-то тактичны:

Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом…

Когда я впервые узнал. У вас дома есть рано научившийся читать ребенок, к тому же этот ребенок часто болеет и в школу не ходит (а я до удаления гланд болел ангинами довольно часто и даже бывал на домашнем обучении по несколько месяцев). Это кончилось, гланды мы выдрали, и я даже стал слишком здоров. Но было время, когда я проводил дома очень много времени и все это время читал. Слава богу, библиотека у матери была огромная, собранная за долгие годы, начиная с первой покупки Брюсова на первую стипендию и кончая огромным количеством книг, унаследованных из далеких времен – из бабушкиной, из прабабушкиной коллекций (типа «Голубой цапли»). Многое утратилось при переездах, но многое было.

Так вот,…

У меня вышла большая статья о нем в «Дилетанте». Я очень люблю Вертинского, я не вижу оснований его не любить, он представляется мне выдающимся поэтом, как и Маяковский. Но у него были некоторые компромиссы, некоторая пошлость эстрадная, которая проникала и в его мировоззрение. Человек, который в 1935 году спел о родине:

А она цветёт и зреет,

Возрождённая в огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

Это человек с очень плохим вкусом. Человек, который Ахматовой, Пастернаку и блокаднице Берггольц (Ахматова тоже, впрочем, блокадница) рассказывал, что только изгнанник может по-настоящему любить родину, – у него со…

Предвещающие — явно Эмили Дикинсон, наверное, Каролина Павлова из русских, она сама ссылалась на нее. Наверное, Черубина де Габрияк, что она тоже признавала. А о продолжающих трудно говорить. Петровых, наверное. Она более откровенна, чем Ахматова, поэтому Ахматова, кстати, ее любила, потому что она другая, она чужая. Чтобы линию Цветаевой продолжать, необязательно быть женщиной. Она говорила: «Во мне семь поэтов», и у нее была действительно мужская рука; она любила, когда ей руку пожимали, а не целовали. Она такая немного кавалерист-девица, такая Надежда Дурова, которая, когда Пушкин ей поцеловал руку, сказала: «Ах, я так давно отвык от этого». «Отвык», это очень интересно.

Мне…

Нет, конечно, садомазохистские игры, которые она себе придумывала, имеют происхождение… Это серьезная эротическая литература, опущенная на уровень фанфика. Ведь в серьезной эротической прозе проблема садо-мазо трактуется как проблема социальная, как проблема власти. Даже в «Девяти с половиной неделях» есть история не только о том, как двое изобретательно мучают друг друга. Это история о природе власти и подчинения. Как у Томаса Манна, как у Клауса Манна, как у самого умного из них – Генриха, в «Учителе Гнусе». Это подчинение в стае, подчинение в классе, где преподает Гнус. Оно оборачивается постоянной готовностью вывести это на социальный уровень. Собственно говоря, «Ночной портье»…

«Задумка» применительно к Набокову, конечно,  – это ужасное слово. Набоков очень глубоко укоренен в Серебряном веке, и «Ultima Thule», и «Бледный огонь» – это переписанная «Творимая легенда» Сологуба. У меня об этом подробная лекция. Догадка о том, что жизнь проходит в двух мирах. Есть Terra и есть Antiterra. Это и в «Аде» выведено, и это есть и в «Навьих чарах» Сологуба, где Триродов одновременно и дачный сосед, и король маленького островного государства, 

Про симметрию я там не убежден. Хотя симметрия, бабочка, симметричность собственного пути, о котором он так заботился,  – он любил такие симметриады и любил, когда в жизни все симметрично. Это казалось ему еще одним…

Абсолютно саморазрушительна. Дело в том, что принести вред или пользу — это категории весьма относительные. Что понимать под пользой?

Мне кажется, что любая эмпатия — это моральная травма. Именно в силу этой печальной причины я настаиваю на том, что помощь больным должна быть делом профессионалов. Что волонтер не может и не должен слишком много времени проводить с больным и должен это делать, только если ситуация крайне безвыходная. Делать это для самоуважения или ради своих чувств добрых совершенно бессмысленно.

Кроме того, как мне представляется, не нужно брать на воспитание проблемного ребенка, если вы движимы только добрыми чувствами. Есть катастрофические ситуации. И…

Набоков и Вера совершенно ничего не понимали в реальном положении Пастернака. Они додумывались до того, что публикация «Доктора Живаго» за границей — это спецоперация по привлечению в СССР добротной иностранной валюты. Точно так же, как сегодня многие, в том числе Иван Толстой, акцентируют участие ЦРУ — спецоперацию ЦРУ в получении Пастернаком Нобелевской премии. Флейшман там возражает. Я не буду расставлять никаких акцентов в этом споре, но я уверен, что Пастернак получил бы Нобеля из без ЦРУ, прежде всего потому, что Россия в этот момент в центре внимания мира. Но, как мне представляется, сама идея, что «Доктор Живаго» мог быть спецоперацией властей просто продиктована тоской по поводу того,…

Да, конечно. Не просто возможна. Как вот Павел Мейлахс написал, что настоящий подвиг не имеет смысла, не имеет цели, точно также и настоящая элитарность не имеет ни бонусов, ни преференций. Это элитарность, которую демонстрировала Ахматова («Первые да будут последними»). Это не столько баблократия, сколько меритократия. Настоящая элитарность не зависит от статуса. Это элитарность поведения, элитарность богоизбранности; элитарность, которая предопределяет всю жизнь, потому что это притягивание к себе постоянно каких-то либо драм, либо ключевых, типических ситуаций. Настоящая элитарность не зависит никоим образом ни от денег, ни от положения. Она, скорее всего, заключена в…

Валентина Берестова я знал. Он был прелестный человек, но мне кажется, что как поэт он реализоваться не успел, загнав себя в детскую поэзию. От него же ждали почти пушкинских взлетов. И он, и Бабаев были ташкентскими питомцами Ахматовой, и от них ожидалось какое-то масштабное свершение. Ранние стихи Берестова, такие вундеркиндские, казались слишком взрослыми. И он начал себя искусственно загонять, как называла это Матвеева, «искусственно загонять в колыбель». Хотя вот они с Берестовым дружили, они очень любили друг друга. Мне кажется, что Берестов как-то себя в молодости стреножил, как-то ограничил себя в чем-то, и в результате настоящая его талантливость щедрая, иногда почти на грани гения,…

Обвинять Маяка в пошлости, по-моему, невозможно, потому что пошлость — это то, что делается ради чужого впечатления о себе, а у него вот этой ролевой функции нет совершенно; он что говорит, то и делает. Отсюда логичность его самоубийства, логичность его самурайской верности всем изначальным установкам своей жизни — от любви к лире… к Лиле и к лире до любви к советской власти. Поэтому у него пошлости-то нет, нет зазора между лирическим Я и собственным, органичным, естественным поведением.

Дурновкусие есть у всякого гения, потому что гений ломает шаблон хорошего вкуса, он создаёт собственные нормы. Дурновкусие, наверное, есть, и есть чрезмерности, и есть гиперболичность неуместная, про…

Видите ли, я не толковый словарь, и мои определения носят довольно сильный личный отпечаток. Мы знаем, в конце концов, что слово, по Витгенштейну, есть его употребление в языке. Это как в помпейском пепле: мы заливаем пустоту, и по ней определяем форму. Как бы по ореолу мы определяем слово «обыватель».

Для XIX столетия оно совершенно нейтрально. В ХХ оно имеет, особенно в советской среде, явственно негативную модальность. Вспомним, как у Горького в «Достигаеве и других» — «Я обыватель», вот этот монолог, который Бабочкин произносил с таким великолепным издевательством: «Я обыватель!». Вот тоже радость падения. Обывательство, кстати, идеальная среда для…

Раздавать диагнозы я не могу. Сергей Рудаков – это героически и трагически погибший человек, погибший в штрафном батальоне, куда его сослали из-за того, что он, будучи контужен на войне и работая в военкомате, пытался спасти от армии одного из… по-моему, кого-то из верующих… В общем, он пытался спасти от мобилизации человека, совершенно к войне не готового, совсем к ней не приспособленного. Положил душу за други своя. 

Сергей Рудаков… как поэта я не могу его оценивать, потому что недостаточно знаю, да и далеко не все стихи опубликованы. А по переписке… Ну есть же вот это определение Ахматовой: «Он сошел с ума, вообразив, что гениальным поэтом является он, а не Мандельштам».…

И то, что писала Лидия Корнеевна, и то, что писала ее дочь, – все это великолепные тексты. Но я лучшим советским литературным мемуаристом считаю Наталью Роскину. Ту Роскину, которая была гражданской женой Заболоцкого, близкой (действительно близкой) подругой Ахматовой.

Ее мемуары – «Четыре главы», – они мне кажутся эталонными. И я рад сообщить, что во «Freedom Letters» в ближайшее время выйдет книга Роскиной. Спасибо ее дочери Ирине, которая нам отдала все материалы. Туда войдет переписка ее с Бухштабом, Чуковским, воспоминания о Чуковском, секретарем которого она была. Это потрясающие тексты. Тексты, которые погружают нас в самую гущу литературной жизни 40-50-х, мрачных времен. И…

Я думаю, два таких человека было. Один, безусловно, Гумилев. Мне кажется, что его стихотворения (во всяком случае, его потрясающие совершенно тексты, вошедшие в последнюю книгу, в «Огненный столп») обещали нам какого-то совершенно гениального духовидца. И неслучайно Ахматова называла его поэтом прежде всего духовного, блейковского плана. Мне кажется, что это действительно великий в потенции поэт. Да и хватает великого в его опубликованных текстах.

Второй — это проживший всего двадцать лет (или даже девятнадцать) Владимир Полетаев. Абсолютно гениальный молодой поэт, у которого уже, по-моему, по первым стихам (13-, 14-летнего подростка) было понятно, что он мог бы убрать, вообще…

Книга Скатова очень хорошая, но лучшая биография Некрасова – это «Рыцарь на час», то есть автобиография. Или, если брать прозу, то это «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Он начал писать в 40-е годы автобиографический роман. У Некрасова вообще было два неосуществленных великих замысла: автобиографический прозаический роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и неоконченная великолепная по эскизам драма в стихах «Медвежья охота», где он выносит приговор поколению и где медвежья охота вырастает до такого масштабного символа. Только у Тендрякова в рассказе «Охота» она была так же интерпретирована. Такая охота на своих, потрава.

Про Некрасова мог написать только Некрасов.…

Ой, оценивать чужие литературные подвиги я не могу. Тем более, что тут действительно подвиг. Но то, что я читал из этого перевода (куски-то есть), меня не вдохновило.  Я – приверженец одного перевода, пастернаковского, потому что он и разговорный в меру, в меру патетический. Я, как вы понимаете, по-немецки читаю через пень колоду, да, собственно, не читаю вовсе. Я знаю значение нескольких слов, я кое-что могу понять, о чем речь. Но для того, чтобы оценивать перевод «Фауста», недостаточно знания немецкого. Надо посмотреть, в какой степени это стало произведением на  русском разговорном языке, в какой степени это сохраняет сценичность и театральную органику. При всех высоких целях…

В значительной степени это поэма, такой поэтический реализм. У Кинга такое есть. Это не очень ему удается, но он к этому стремится. Это есть в «Парне из Колорадо». Это чувство огромных, пустых пространств, которые и есть, по-моему, главная поэтическая эмоция. То, что остается в поэзии, если убрать из нее сюжет, социальность, перечень вещей, и так далее. Остается чувство огромной, печальной тоски, «божьей тоски», как это называли Ахматова и Гумилев. Вот это и есть в «Темной башне» – чувство огромных, больших и пустых пространств. Вообще, «Темная башня» – хорошая книга, хотя я не разделяю мнение друга моего Вадима Эрлихмана, одного из главных наших по Кингу специалистов, который считает, что…

Именно на этом ощущении стоит вся поэзия. То, что та же Матвеева сформулировала с предельной ясностью: 

Все сказано на свете:

Несказанного нет.

Но вечно людям светит

Несказанного свет.

В данном случае «несказанное» – это именно еще не сформулированное. То есть мы чувствуем все практически, что в мире есть, но нас привлекает возможность договорить, возможность доскрести до дна. Вот этим и занимается поэзия. «Все сказано на свете», все сформулировано, но есть еще какие-то вещи, в которых пальцем не ткнули. Это то, о чем говорил Найман Ахматовой: «Стихи, даже такие прекрасные, как ваши, написаны не вами, а вами…

Мне нравится эта книга. Нравится своим циничным, очень маяковским юмором, нравится постановкой вопросов. Не нравится откровенными передержками и непониманием простых вещей.

Чего не отнять у поэтов, находившихся под прямым и сильным влиянием Маяковского, – это актуальность (что, кстати, Карабчиевский ставит ему в вину). Это поверхностная актуальность, несколько завязанная на эпоху. Чего не отнять у поэтов-маяковцев (а Яшвили называли грузинским Маяковским),  так это активной, горячей заинтересованности в живой жизни.

Я никогда не считал ошибкой, никогда не считал пороком внимание поэта к текущему моменту. И сам я никогда не избегал этого внимания. Мне кажется,…

Я думаю, огромное влияние Уитмена, безусловно. Я думаю, это влияние Маяковского, который на всю советскую поэзию влиял, будучи вписан в программу, войдя в нее с лозунгами своими, став носителем советского языка. 

Даже если Бродский не любил Маяка, он все равно научился у него большему, чем у Ахматовой, которую он обожал. Вот влияние Ахматовой было, но пренебрежимо мало. А вот влияние разнообразного трэша – рекламы. Я помню, с Коваловым после его фильма «Остров мертвых» заговорил о том, что Серебряный век у него предстал – в силу буквальности свидетельств, в силу огромного количества хроники – пошлейшим временем. На что Ковалов сказал: «Но это и было пошлейшим временем». «Тугая…

Это не так трудно. Дело в том, что стихи откуда-то берешь, это довольно легкое и счастливое дело – самоврачевание. А вот писать прозу – делать ее из себя, перерабатывать свой опыт. Проза похожа на сон (по определению Фрейда) в том смысле, что в нем, как в дыме костра, сгорают какие-то невзгоды дня. Вы, когда пишете прозу, должны, как мне кажется, работать со своими проблемами, перерабатывать их в художественный текст. Поэтому здесь есть момент полезный и целительный.

Стихи – это все-таки то, что нашептывается, приходит, угадывается в духе времени, в шуме ветра, в чем угодно. Это то, что вы случайно подсмотрели, а потом эту мысль развили. Как у Ахматовой это…

Поэзия не имеет такого задания – «научить мыслить». Поэзия выполняет две функции всего: она гармонизирует мир, то есть она вносит в него гармонию, вытесняя дисгармонию, злобу, мерзость и прочую дрянь. Ну и конечно, она спасает говорящего. Это не для людей делается, а для себя. Это такая форма благодарности, умиления. Поэзия может эмпатию в вас развить, может развить душу. А интеллекта она не развивает, кроме тех случаев, когда вы, скажем, расшифровываете сложный текст, постигая глубину авторского замысла.

Вот мы с Олегом Лекмановым говорили о том, действительно ли Мандельштам как-то влияет на исследователя. Подавляющее большинство читателей, исследователей, глубоких…

Знают, в какой местности кладбища. Но тогда же никто не понимал, что она такое. Да и на похоронах никого не было, и свидетелей не осталось. Я думаю, что здесь тоже… Господь ничего не делает просто так. Это такой символ, когда великий поэт как бы растворился в воздухе.

Самый ли она большой для меня поэт? Нет, я здесь стою здесь на ахматовской позиции. Ахматова сказала: «Вам не выбирать надо, а гордиться и радоваться, что у вас есть одновременно столько больших поэтов». Если перечислять десятку ХХ века, то для меня, конечно, в ней Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева и Блок на первом месте, а также Маяковский и Заболоцкий. Как правильно писал в своем время Владимир Новиков, «за остальные три…

«Задумка» применительно к Набокову, конечно,  – это ужасное слово. Набоков очень глубоко укоренен в Серебряном веке, и «Ultima Thule», и «Бледный огонь» – это переписанная «Творимая легенда» Сологуба. У меня об этом подробная лекция. Догадка о том, что жизнь проходит в двух мирах. Есть Terra и есть Antiterra. Это и в «Аде» выведено, и это есть и в «Навьих чарах» Сологуба, где Триродов одновременно и дачный сосед, и король маленького островного государства, 

Про симметрию я там не убежден. Хотя симметрия, бабочка, симметричность собственного пути, о котором он так заботился,  – он любил такие симметриады и любил, когда в жизни все симметрично. Это казалось ему еще одним…

Победить можно. Но это, разумеется, духовная победа, и никакой другой не бывает. Вы можете – еще раз говорю – с помощью количественного перевеса решить любую свою проблему: заставить проголосовать в свою пользу, с помощью денег добиться тотального подкупа ваших оппонентов, запретить ваших оппонентов. Вы можете, примазавшись к власти, попытаться изгнать из страны или из вашей области искусства всех тех, кто не совпадает с вами идеологически. Это можно сделать? Легко. Уверяю вас. На наших глазах российская культура проделала это множество раз. 

Вот Бубеннов. Он много написать не мог – он переиздавал все ту же «Белую березу». Но это не большая проблема  – сделать главным…

Лучшими переводами считаются переводы Шилейко, все-таки. Конкретно Бальмонта как переводчика я оценивать не могу. Тэффи ставила под сомнение знание им каких-либо языков. Однажды, когда он разглагольствовал о том, что не знает «языка зулю», она его спросила, как по-фински будет «четырнадцать». И он не вспомнил, не знал.

Я думаю, что Бальмонт, будучи очень большим поэтом, по-настоящему большим (что хотите, а Бальмонт большой поэт, настоящий), переводил по слуху, чувствуя каким-то вкусом своим, каким-то языковым до-знанием интонацию подлинника. Во всяком случае, грузинские мнения – а я бы недавно в Тбилиси – о его переводах довольно высоки. Он не буквалист. А вот что касается…

Научную поэзию в 20-е годы пытался без особого успеха разрабатывать Валерий Яковлевич Брюсов, который вообще был большой новатор и экспериментатор. Но поскольку интересовал его в жизни по-настоящему только садомазохизм, его стихи на любую другую тему обладают, при некотором блеске формы, известной бессодержательностью. То ли дело «Египетские ночи», которые он из пушкинского наброска превратил в полновесную 6-главную поэму.

А что касается научно-фантастической поэзии, то здесь на память приходит прежде всего поэма Семена Кирсанова «Зеркала». Кирсанов вообще, понимаете, мечтал быть прозаиком. Ему всё время приходили сюжеты, которые он продавал разным людям вроде, например,…

Нужен, конечно. Вообще напрасно думают, будто искусство должно быть понятным массам. Искусство должно быть понято массами — вот так это следует понимать. Своя половина тоннеля должна быть прорыта читателем, зрителем.

Немало слов я и сил потратил,
Чтоб сердцу стать доступным, как стон.
Однако и ты поработай, читатель —
Тоннель-то роется с двух сторон.

Это такая довольно в духе Сельвинского сентенция. Сельвинский, прямо скажем, не самый любимый мой поэт, но я должен признать, что этот вывод вполне верен. Действительно, от читателя и от зрителя требуется подготовка, еще какие-то усилия.

Так что не нужно думать, что восприятие — это такое простое…

Да потому и оттеснен, что слишком многие его, так сказать, слишком многих он напрягает, слишком для многих он живой урок. На фоне многих русских писателей чувствуешь себя как-то спокойнее. Они больше грешили, были конформистами, они позволяли себе слишком со многим мириться. Потом некоторые говорили: «Ну что вы лезете ко мне с вашей политикой? Я же прежде всего художник!». Ну давай посмотрим какой ты художник, пока ты как-то ничего такого художественного не навалял, чтобы так далеко от политики-то стоять. Это — всё сошлюсь на того же Кушнера: «Тютчев, умирая, спросил какие последние политические известия, Ахматова называла себя Хрущевкой, а эти — выше политики, да? Интересно!»

Видите, какая вещь. Вот это, конечно, глубоко не научная точка зрения, но у Маяковского, видимо, есть какие-то возможности для посмертного мщения. Те, кто делал ему гадости при жизни, как-то получали довольно жесткое возмездие. Да и посмертные гадости тоже. Те, кто о нем писал дурно… Вот есть какая-то ужасная логика в том, что покончил с собой Юрий Карабчиевский — автор книги «Воскрешение Маяковского», в которой оскорбленная любовь к Маяковскому чувствуется, но чувствуется и жесточайший сарказм. Маяковский осудил самоубийство Есенина и покончил с собой. Карабчиевский всю судьбу Маяковского рассмотрел как одно литературное самоубийство, растянувшееся на двадцать лет, и покончил с собой.…

Нет, не латает. Литература их показывает. Как сказала Анна Ахматова: «Он к самой черной прикоснулся язве, но исцелить её не мог». Мы можем прикасаться к язве, а исцелять не можем. К сожалению, сквозняки для зла будут оставаться в мире всегда. Фашизм — это невероятно концентрированное зло, но на этом месте образовался привычный вывих, и сказать, что фашизм может быть побежден,— нет, он как маньяк в американском кино никогда не убивается с первого раза.

Как бы вам сказать, чтобы никого не обидеть. Анастасия Цветаева была одаренным человеком. её прозаическая книга «Дым, дым и дым», наверное, уже несла в себе черты прозы зрелой Марины Цветаевой. Анастасия, кстати, очень настаивала на своем первенстве в изобретении такой манеры. Но и её любовь к Борису Зубакину, и их совместное посещение Горького, которое оставило у Горького такой горький привкус, и её «Воспоминания», и её «Сказ о звонаре московском»,— все, что она делала, на всем этом лежит какой-то ужасный налет пошлости. Понимаете, и на «Воспоминаниях» тоже. Вот в Цветаевой не было этого ни грамма. Хотя тоже, наверное, можно какие-то приметы дурного вкуса у нее обнаружить, вкус у нее хуже, чем у…

Михаила Веллера очень люблю. Книгу его сразу купил и прочел практически сразу. Что сказать… Она содержит лучшие за последнее время главы о Трифонове и о Стругацких. Тут не с чем спорить. А вот глава насчет Булгарина вызвала у меня серьезнейшие возражения. Как это, говорить, что Булгарин не писал доносов, когда булгаринские записки, собранные и прокомментированные Рейтблатом подробно — это самые, что ни на есть, доносы.

Да, он делал это по правительственному запросу. А кто тебя заставлял это делать? Ведь, в конце концов, всегда можно сказать — простите, но я не занимаюсь собиранием слухов в литераторской среде, я не буду вам докладывать об этих настроениях, это — не задача писателя. Конечно,…

Жида, конечно, потому что ему приходилось сталкиваться с самым большим сопротивлением. Но ему, понимаете, не впервой это было. Сейчас я страшную такую, наверное, вещь скажу, но вообще в эпохе тоталитаризма наилучшие навыки сопротивления демонстрируют изгои. Те, кто и так привык быть последними, и умеет.

Вот Ахматова, кто из положения униженного, растоптанного человека мог написать гениальную лирику? А вот она смогла. Потому что «И пришелся ль сынок мой по вкусу и тебе, и деткам твоим?» Вот это страшное блеяние, приду к тебе овцою — это не из победительной позиции, а из позиции растоптанного человека это написано. Кто из позиции растоптанного человека умел в России писать, кроме…

Сне кажется, что Никита Михалков — замечательный стилизатор, он очень хорошо берет чужой материал и обыгрывает его. Ну, так скажем, мне кажется, что фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» — это почти стопроцентное, вплоть до отдельных реплик, заимствование вполне культурное (не плагиат, а, скажем так, осмысление) художественных открытий Абрама Роома в фильме «Преждевременный человек», экранизации другой неоконченной пьесы, но только Максима Горького, «Яков Богомолов». Весьма любопытно, что именно открытия, вплоть до прямых цитат, там использованы.

Равным образом и здесь использованы штампы Серебряного века, тогдашнего кино (ханжонковского, условно говоря)…

Поговорить о последствиях именно внутренней эмиграции для семейного быта интересно. Знаете, вот какая штука… Сейчас мне опять придётся ходить по весьма тонкому льду, но ничего не поделаешь. Я разбирал в цикле лекций «Великие пары XX века» ролевые модели супружеских пар. Вот есть классическая пара Гумилёва и Ахматовой — «монашка и солдат» или «блудница и солдат», если угодно. Есть очень интересная не пара даже, а треугольник там: Зиновьева-Аннибал — Иванов — Шварсалон (Шварсалон — это падчерица, на которой он женился после смерти Зиновьевой-Аннибал). Есть очень интересная ролевая модель Гиппиус, Философова и Мережковского. И так далее. Брики. Но вот один из самых интересных случаев — это…

Это довольно глубокий роман, довольно точный. Трудно в нём проследить, где кончается пародия, а где начинается серьёзное исследование. Мне кажется, что это именно исследование. Я разделяю точку зрения моей матери, что это лучший текст Сорокина, хотя есть у него и не менее удачные, скажем так. А есть и менее. «Тридцатая любовь Марины» — это история всё о том же. Это история о том, как женская власть, женская система ценностей, более гибкая, в какой-то момент становится доминирующей в России 70-х годов.

Обратите внимание, там же речь идёт о разгроме диссидентского движения. Посмотрите, какие там персонажи. Панк отвратительный, который мочу пьёт. Диссидент, который такой похотливый,…

Это, во-первых, метафора революции. По-моему, из работы Тименчика об образе трамвая в советской истории… Дело в том, что из работы Тименчика совершенно очевидно, что трамвай — это символ, во всяком случае в советской поэзии, в особенности когда это красный трамвай (у Окуджавы, скажем), это символ хода истории.

У Гумилёва это совершенно очевидный символ революции. То, что он вскочил на подножку этого трамвая — это отражение его судьбы в Русской революции. Он действительно вскочил на её подножку — он приехал из Франции, когда всё уже произошло. Он был во Франции, в Англии, был во Франции представителем, насколько я помню, российского Генштаба (это надо уточнить). Но как бы то ни было, он…

Видите ли, Неизвестный, много раз подчёркивал сам, что его конфликт с Хрущёвым был не диссидентским, а он просто претендовал на то, чтобы с ним уважительно разговаривали. Он на фронте не боялся или преодолевал, по крайней мере, свой страх — так что ж ему было бояться генсека?

В чём суть его конфликта и в чём причина? Я могу вам сказать, но это вообще отдельный и большой разговор, который уже не имеет прямого отношения к Неизвестному (да пожалуй, что и к Хрущёву). Вы задумались бы вот о какой штуке. На каком основании Хрущёв матом орал на художников? Каково было его моральное право? Все, кто читали… А многие, кстати, просят почему-то лекцию о Хрущёве. Ну, ребята, он не был писателем, а мемуары его…

Ну послушайте, потому что он в реальности это кричал, вот и всё. Пьеса Альбера Камю абсолютно точно следует Гаю Светонию. Прочтите «Жизнь двенадцати цезарей», и вы увидите там, что когда на Калигулу напали, он ещё под ударами мечей кричал «Я ещё жив!». Он вообще со своеобразным мужеством умирал, хотя человек был такой… ну просто такой гнидой удивительной, что даже фильм Тинто Брасса далеко не передаёт всей его мерзости. А Альбер Камю решил увидеть в этом такую своего рода трагедию, но всё равно никакого оправдания там нет. Альбер Камю идёт точно по Гаю Светонию. Как писала Анна Ахматова — точнее, как говорила: «Лучше всех знают историю повара, придворные, собиратели сплетен». Гай Светоний —…

Она не то чтобы невостребованная, но она неприятная, читать её неприятно, мучительно её читать. Это как гранату глотать — она внутри тебя взрывается. Знаете, буду с вами предельно откровенен. Я считаю, что прозу и стихи о терроре может написать не всякий человек. Для того чтобы писать о терроре, делать прямой репортаж из него, как делали Лидия Чуковская и Анна Ахматова… Вот два произведения, которые зафиксировали атмосферу террора во время террора — это «Софья Петровна» и «Реквием». Так вот, для того, чтобы это написать, надо быть либо такой твердыней духа, как Ахматова, которая всю жизнь признаёт себя виноватой, последней, растоптанной, раздавленной, либо такой твердыней духа, как Чуковская.…

Вы меня ставите в очень сложное положение. Это одна из любимых картин Набокова и один из любимых текстов, он сценарий считал выдающимся романом, один из любимых фильмов Ахматовой; фильм, который в европейском сознании просто был грандиозным абсолютно, колоссально влиятельным. А я не люблю! Мне скучно его смотреть. И я не понимаю, про что это. И читать я его не могу. И вообще мне кажется, что как-то с жиру бесятся все эти люди. Дело даже в том, что я не понимаю новизны художественного метода. Я и к французскому новому роману отношусь плохо. Натали Саррот — прекрасная женщина, но не могу я её читать! Что хотите, то и делайте.

Нет конечно. Дурак тот человек, которому это удаётся. Как бы я сказал? Знаете, дурак тот человек, который так думает. Вот Маша Трауб когда-то очень правильно написала: «Я плохая мать»,— цитируя, конечно, Ахматову («Я дурная мать»), «Записки плохой матери». Мы все плохие родители. И по сравнению с нашими родителями безусловно — потому что мы всегда сравниваем себя с этим идеалом. И вообще все родители хорошие, а мы плохие. Все родители заняты своими детьми, а мы заняты только собой, мы все эгоисты. Нет, у меня никогда не получалось быть абсолютно правильным родителем. Всё равно я могу об этом говорить спокойно, потому что Андрюшка сейчас меня уж точно не слышит. Может быть, слышит Женя, взрослая…

Может быть даже гениальным. Понимаете, в чём здесь штука? Я много раз цитировал это высказывание Луначарского, где он говорит: «Если бы Хлебников родился в другое время, он не был бы замечен вовсе». Иногда человек, которого считают безумцем (как Хармса, например), может оказаться в 30-е годы гением, потому что, как и многие безумцы, он с гораздо большей чуткостью и гораздо раньше ощущает катастрофические перемены. Родись в другое время Ахматова, она могла бы просто не состояться. Родись в другое время Маяковский, он мог бы стать правильным поэтом… И у него были такие шансы, его ранние стихи такими и были. В общем, никогда не поймёшь, никогда не знаешь. Поэтому то, что сегодня кажется графоманией,…

Наверное. Но этот синклит там нужен, потому что для Александра Житинского литература была одной из форм религиозного служения. И поэтому загробное существование текста для него — это такой прообраз бессмертия души. Многие, в том числе Иван Новиков в первой рецензии на этот роман писал о том, что синклит написан плохо, хуже, чем остальное. Булат Окуджава, Анна Ахматова, Александр Блок — они слишком узнаваемы, во-первых, и слишком хрестоматийны, во-вторых. Понимаете, у Александра Галича тоже не очень хорошо написаны «Литераторские мостки». Александр Галич, когда говорит о литературе, всегда хрестоматиен. Но меня это в Александре Житинском не раздражает. У него вообще безупречный вкус, он…

Трудно мне сказать. Тынянов не закончил книгу. Наверное, всё-таки… Сейчас. Ну, Вересаев собрал свод свидетельств «Пушкин в жизни». Биография Владимира Новикова прослеживает только какие-то главные черты. Хорошей книги о Пушкине нет, потому что написать такую книгу мог бы человек в чём-то ему конгениальный, в чём-то равный. Грамотного описания биографии я не нахожу практически нигде. Ну, разные романы были, разные тексты, разные подступы. Трудно мне сказать. Из всего, что написано о Пушкине, наиболее мне интересными кажутся работы Щёголева, статья Эйдельмана о 1826 годе (и вообще, конечно, всё, что писал Эйдельман), и работы Цявловских. Даже при всём сложном отношении к статье Цявловской…

Что касается Нарбута. Нарбут был одним из акмеистов. Ахматова, которая очень строго относилась к перечислению участников «цеха», всегда его включала в это число и относилась к нему вполне доброжелательно. В качестве редактора издательства «Земля и фабрика» Нарбут подкармливал многих. Это именно из-за него, кстати, из-за его небрежности случилась с Мандельштамом вся история, которая была потом описана в «Четвёртой прозе» — история с редактированием «Уленшпигеля». Я не буду сейчас вдаваться в конфликт Мандельштама и Горнфельда, но очевидно, что Нарбут мог бы в этой ситуации, пожалуй, бережнее отнестись к корректуре книги, добиться, чтобы там с самого начала было написано «перевод…

Я почти наизусть знаю «Девушку у обрыва», потому что на даче лежал том «Нефантасты в фантастике», и я читал там и Тендрякова, и Иванова, и, конечно, лучшую там напечатанную повесть — «Девушку у обрыва». По-моему, она, во-первых, очень смешная, а во-вторых — очень глубокая.

Шефнер был первоклассным писателем. Понимаете, он всегда был как-то в тени, его не очень было видно. Но вот Ахматова, которая понимала, по первой его книге «Ясный берег» сказала, что это большой писатель. Шефнер — крупное явление в литературе. Я мог бы вам почитать. Я уже читал, кстати, в какой-то программе наизусть его стихи. Я знаю страшное количество стихов Шефнера — стихов штук тридцать, наверное, точно. И уж, конечно,…

Михаил Осоргин представляется мне писателем такого же примерно класса и того же типа, что и Иван Шмелёв, то есть это крепкий третий ряд. «Сивцев Вражек» — хороший роман, но таких писателей много. Сразу хочу сказать, что на вопрос о масонстве Осоргина твёрдого мнения не имею, мне это неинтересно. И вообще я считаю, что масонство — это главный миф последних пяти веков (может быть, наряду ещё с коммунизмом): на последней ступени посвящения открывается, что никаких тайн нет.

Что касается Сергея Клычкова. Это хороший поэт. Конечно, «Чертухинский балакирь» — очень неплохая вещь. И у него есть проза симпатичная. Но у меня есть такое подозрение, что Клычкову чего-то очень сильно не хватало.…

Ремарк написал один очень хороший роман «Ночь в Лиссабоне», выдающуюся, конечно, книгу «Три товарища» и довольно интересный роман «На Западном фронте без перемен», который задаёт новую концепцию, совершенно новую линию отношения к войне. Это роман и не пацифистский, и не антивоенный, и не поколенческий, и не роман о героизме, и не роман о патриотизме, а это роман человека, ужаснувшегося, что закончился век личности и начался век масс. «Неподкупное небо окопное — // Небо крупных оптовых смертей»,— то о чём сказал Мандельштам в «Стихах о неизвестном солдате», в первом стихотворении, которое по-настоящему отрефлексировало опыт Первой мировой войны в преддверии Второй.

Есть две…

Ирина Одоевцева, как и её муж Георгий Иванов, очень любила то время, о котором писала. «Такой счастливой, как на берегах Невы, я никогда и нигде больше не буду»,— заканчивается книга этой фразой. Поэтому много врала. Привирала, как ребёнок, который привирает о своих чудесных приключениях. И пошлости много в её книге.

Но я никогда не забуду, что для меня эта книга, прочитанная в 11 лет, самиздатовская (с обложкой Анненкова, как сейчас помню), была первым знакомством со стихами Гумилёва, большим, настоящим, первым знакомством с образами Белого и Ахматовой, и поэтому сбрасывать заслуги Одоевцевой нельзя. Там много пошлости, в её книге, но есть бесценное — есть любовь к эпохе и…