Посмотрел я пять стихотворений Дениса Туманова. Автор, судя по всему, очень молод, может быть, какой-то прок появится. Пока это неинтересные стихи. Вот в них есть и темперамент, и некоторое начальное владение формой, но в них нет сюжета внутреннего и нет мысли. Возможно, это все появится. Все зависит от того, сколько автору лет. Если ему восемнадцать — у него блестящие перспективы; если двадцать пять — уже довольно сомнительные; если тридцать — никаких. Мне кажется, что думать надо, это очень важная вещь в литературе. Посмотрите концентрацию мысли в лучшей лирике, совершенно не обязательно наличие там философии, обязательно какое-то личное высказывание, которое бы этого человека для меня…

Шутинг любой всегда возникает из двух предпосылок. Предпосылка первая и самая очевидная – душевная болезнь стреляющего. И эта болезнь выявляется всегда, даже если она ничем себя не проявляла. Или травля. Какая-то среда, которая подталкивала человека к мести. Различить душевную болезнь – дело преподавателя. Создать среду – дело университетской институции в целом. И я лишний раз убеждаюсь, что в большинство современных вузов (не обязательно в России, в России с этим вообще катастрофа), в том числе и в тех, в которых я работаю, студент недогружен, нагрузка недостаточная или она неправильно структурирована. Понимаете, студента очень берегут, очень щадят, очень стараются сделать так, чтобы он…

Да никого он не бросал! Давайте уже не клеветать хотя бы в этой области. Он поступил так, как бросают ребенка в воду, чтобы тот поплыл. Он сделал для Ники Турбиной все возможное, прославил ее (может быть, зря, может быть, не надо этого было делать). Кстати, не забываем, что начал это Юлиан Семенов. Они вообще были люди, ориентированные на вундеркиндов; советская власть искала и любила вундеркиндов. И хотя друг мой, Саша Ратнер, Александр Ратнер, в своей книге блистательно доказал, что львиная доля стихов Ники написана не ею и ее изуродовали, по сути дела, погубили члены ее семьи (которые уж подлинно виноваты), а потом те, кто ее спаивал, потому что никакой толерантности к спиртному у не было. Но…

Научную поэзию в 20-е годы пытался без особого успеха разрабатывать Валерий Яковлевич Брюсов, который вообще был большой новатор и экспериментатор. Но поскольку интересовал его в жизни по-настоящему только садомазохизм, его стихи на любую другую тему обладают, при некотором блеске формы, известной бессодержательностью. То ли дело «Египетские ночи», которые он из пушкинского наброска превратил в полновесную 6-главную поэму.

А что касается научно-фантастической поэзии, то здесь на память приходит прежде всего поэма Семена Кирсанова «Зеркала». Кирсанов вообще, понимаете, мечтал быть прозаиком. Ему всё время приходили сюжеты, которые он продавал разным людям вроде, например,…

Плохое произведение, слабое. У Евтушенко большинство поэм слабые. Совершенно точно писал Лев Аннинский, что поэма — жанр ретардации, и она плохо удается Вознесенскому, а Евтушенко совсем никак. У него есть талантливые стихи о Казанском университете. Несколько талантливых стихотворений.

Апрель в Казани, ледоход на Волге,
Жизнь продолжает вечную игру,
И девочка с лицом народоволки
Прощается со мною на углу.

Для 1970 года интересные стихи — «За твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих…». Сейчас все перепечатывают друг у друга вот эти стишки, а «стена-то гнилая — ткни и развалится».

Дискуссия вокруг него возникает постоянно. Кузьменков всех ругает. Напрасно, кстати, Сенчин пишет, что вот он не ругает меня, которого он когда-то похвалил. Меня он тоже обругал, за «Июнь», причем как-то обругал неубедительно, как мне кажется, я бы обругал «Июнь» гораздо лучше. Проблема в том, что разругать книгу — не штука. Кузьменков не бесполезно, а напрасно расходует свой огромный литературный дар. Он прежде всего прекрасный прозаик. Его «Группу продленного дня», которую я назвал бы «Вечер продленного дня», а может она так и названа… Вообще вся проза, которую я читал,— это высокий класс, товарищи. Критик он убедительный, остроумный, влиятельный, ему не откажешь в этом, но ругать же легче,…

Да там, как всегда у Евтушенко, первые 4-5 строф очень хорошие, а дальше идет забалтывание темы. Тема России там совсем не нужна. Ну просто, Господи, идут белые снеги, и вот человек увидел, что идет белый снег, и написал, а больше ничего не важно там, «а любил я Россию… её Пушкина, Стеньку, её стариков» — это все увод в риторику.

Идут белые снеги,
Как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
Но, наверно, нельзя.

Все. Не надо к этому ничего добавлять. Я и сам человек многословный, поэтому ценю чужой лаконизм. Если бы Евтушенко написал 4 строчки:

Ученый, сверстник Галилея,
Был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
Но у него…

Вы совершенно правы, вы просто, я бы сказал, пророчески правы, в одном: в шестидесятые годы многого из того, что сегодня преподносится как официальная доктрина, принято было стыдиться. То, что мы получили сегодня, по сравнению с Советским Союзом это и мелко, и провинциально, и убого. Ну, как в леоновском романе «Пирамида» сказано, что каждое следующее сечение этой пирамиды будет уже, чем предыдущее. Это пирамида деградации.

И конечно, в шестидесятые годы воспетый Евгением Евтушенко румяный комсомольский вождь Павлов воспринимался как абсолютно одиозная фигура, хотя и считался вождём так называемой «Русской партии». И Лобанов, и, естественно, Кочетов, и другие представители…

Вы не будьте уж так суровы. Мы о ваших подвигах не знаем, а подвиги Евтушенко нам известны. Я против того, чтобы его пинать. Ни о каком коллаборационизме в его случае говорить нельзя. И вообще этим термином — «коллаборация» — надо пользоваться довольно осторожно. Ни о каком сотрудничестве с оккупантами (в нашем случае — с властью, подавляющей всё живое) в биографии Евтушенко говорить нельзя. Он занимал — да, я согласен — довольно спорную и не всегда безупречную позицию. Он пытался действовать в рамках дозволенного, но в этих рамках дозволенного он очень многого добивался.

Кроме того, дай бог нам всем так себя ненавидеть и так себя ругать, как он поступил с собой в стихотворении «Монолог…

Я сейчас тоже вещаю из Штатов. Вот я сейчас выступаю, простите меня, всё-таки как посол российской культуры, потому что я рассказываю здесь в лекциях студентам, преподавателям, эмигрантам, рассказываю о той России, которая мне кажется подлинной, а не о той, про которую они читают в современной прессе — и нашей, и ихней. Мне кажется, что любой человек, уехавший сюда с лекциями, с турне, с концертами,— он всё-таки посол культуры, а вовсе не посол, так сказать, «колбасной эмиграции», которую тоже очень часто и неосновательно упрекают в сугубо провинциальных, сугубо корыстных мотивах отъезда. Разная была эмиграция.

Что касается того, как я отношусь к тому, что он уехал. Евтушенко бывает в…

Ну, во-первых, не все потеряно. Во-вторых… Понимаете, Нобелевская премия часто приходит с запозданием. Евтушенко был одним из ведущих мировых поэтов в шестидесятые годы. В семидесятые это было не так. У меня с ним сложные, но хорошие отношения, я люблю этого поэта, в общем люблю. Это раздражённая любовь, но любовь.

Евтушенко рождён говорить вслух то, о чём другие молчат, то, что замалчивают, и говорит это первым. Он иногда кокетничает этим, говоря о себе с несомненным самолюбованием, но всё-таки самое плохое и самое страшное. Никто не говорил о Евтушенко так плохо, как он сам о себе. Я очень высоко ценю его любовную лирику, его стихи шестидесятых годов, его «Монолог голубого песца» в…

Конечно, Окуджава писал по заказу, если заказывали друзья. Он вообще, с трудом реагировал на эту практику. Когда Мотыль попросил написать песню для «Жени, Женечки и «катюши», он сказал: «Я не Евтушенко, я не умею писать на заданную тему». Это при том, что Евтушенко он любил и относился к нему вполне дружески. Тогда Мотыль, роясь просто у него на столе, нашёл в черновиках «Капли Датского короля». Потом он точно так же нашёл «Песню Верещагина», которая вообще ни к какому Верещагину отношения не имела, а это был просто черновой набросок «Ваше благородие, госпожа Победа».

Что касается дружбы Окуджавы с Рыбаковым. Они оба были детьми Арбата, невзирая на принадлежность, в общем, к разным…

Да нет, конечно. Сейчас я попытаюсь сформулировать, в чём дело. Количество слабых стихов… ну, не слабых, может быть, а количество плохих стихов у них несопоставимо. У Евтушенко плохих стихов больше в разы (просто он не всегда мог остановиться). Но в лучших своих образцах они не то чтобы равновеликие, а они работают в одном направлении. У Бродского очень много тоже издержек метода, к сожалению. Иногда мне Евтушенко кажется более живым, в какие-то минуты кажется мне более душеполезным. В другие минуты я готов оценить величие Бродского.

Другое дело, что величие Бродского, как мы понимаем его, оно всё-таки… Ну, поэту же понятно, как это сделано. Не скажу, что видны всегда моменты…

Если со школьным — никак. А если травят вас лично, надо изолироваться, надо уходить в другую среду. И я не стану вам говорить вот этой пошлости, что надо поискать в себе причину. Совершенно очевидно, что если вас травят, то всегда неправы все. Если все против одного, то в любом случае неправы все. Это такая практика. Потому что идея, которая превращается в травлю — это по определению ложная и подлая идея.

Но при этом я убедительно прошу всех, подвергающихся буллингу, просто резко, быстро исключать себя из этой ситуации, во-первых, и во-вторых, себя не виноватить. Ну сказал Евтушенко — это тоже зацитированные слова:

И если сотня, воя оголтело,
Кого-то бьет, пусть даже и за…

Во-первых, действительно то, что они подписали это письмо с его согласия — это уже характеризует их очень дурно. Если бы они без его согласия это подписали, то было бы хорошо. Но есть воспоминания Ивинской и Иры Емельяновой, кстати, где сказано, что когда они пришли к Пастернаку попросить у него индульгенцию за подписание этого письма, Пастернак им вслед смотрел с большой иронией, потому что, говорит: «Они шли, взявшись за руки, почти бежали, и чуть не подпрыгивали от радости, от него уходя». Есть эти мемуары Емельяновой. Ну, это дурной поступок.

Знаете, один журналист однажды у меня попросил разрешения опубликовать против меня пасквиль, ему это тогда было надо. И я хотел уже дать…

Чему ж завидовать? Я думаю, что Ахматова как поэт была гораздо лучше Есенина, гораздо оригинальнее Есенина, в каком-то смысле просто талантливее. У меня есть такое стойкое ощущение, что Ахматова оценивала Есенина как раз вполне адекватно. Она, во-первых, не говорила о нем ничего унизительного, что его унижало, но она высказывалась о нем без пиетета, без восторга. Мне кажется, что избыточный восторг относительно Есенина как раз характерен для людей, которые плохо думают о народе. Сказать, что Есенин — народный поэт, что он соответствует представлениям о фольклоре, — мне кажется, это значит недооценивать народ, ведь фольклор гораздо разнообразнее, ироничнее. У Есенина есть блистательные…

Миллионы должны быть своими для поэта. Потому что поэтическое слово для того так мнемонично, для того так хорошо запоминается (Бродский много об этом говорил), что в отсутствие печатной традиции оно становится всеобщим достоянием. Да, конечно, поэт во многом ориентирован на общественный резонанс. Многих моих, так сказать, бывших коллег это завело в кровавый тупик. Потому что эти ребята, желая резонанса, желая, чтобы их слушала и читала страна, перебежали на сторону худших тенденций во власти. 

Они стали поддерживать войну, кататься по стране с чтением военной лирики (очень плохого качества). Это нормально: когда у тебя нет общественного резонанса, когда твое слово не звучит,…

А что тут, собственно, иметь в виду? Целенаправленнное истребление целого класса людей, целой части. Потому что интеллигенты (именно советские интеллигенты) были в этой системе не нужны. «Люди получили в свои руки активы в виде недвижимости, полученной за просто так, и свободу действовать в своих интересах». Ну да, разумеется, но при этом они лишились поля деятельности, они лишились той работы, которую они выполняли, того контекста, в котором они существовали. Можно сколько угодно говорить о том, насколько советская интеллигенция была плоха. Но мы сейчас обсуждаем не эту проблему. Мы говорим о том, что ниша советского интеллигента исчезла, исчез этот статус. То есть иметь квартиру в…

Она была всегда и не только из-за социальных различий. Но, мне кажется, приписывая подобные высказывания Рубцову и в особенности Вампилову, авторы картины совершают довольно грубую подмену. Во-первых, отношения Рубцова с Вампиловым носили характер довольно поверхностный, насколько я знаю, регулярного и тесного общения между ними не было. Они просто жили в совершенно разных местах и условиях, хотя и были ровесниками. И оба они были надеждами «молодой» литературы, хотя им уже было по 35. Они в 35 и погибли.

Что касается Вампилова. Рубцову, да и то в меньшей степени, но была присуща определенное (это вечная черта почвенников) чувство, что популярные поэты ищут эстрадных выступлений и…

Я много говорил о Кушнере. Мне дорог его поэтический мир и не только. Я не очень понимаю, что такое поэтический мир. Ну, скажем так: мне симпатичны пейзажи его стихов, его мысли, его настроения. Мне вообще представляется (как я уже об этом говорил много раз и не боюсь повториться), что 70-е годы в России дали трёх крупных поэтов: Кушнера, Кузнецова и Чухонцева. Продолжали работать очень ярко шестидесятники. Ярче других, на мой взгляд,— Окуджава и Вознесенский. Для Евтушенко 70-е годы были во многом потеряны. Он обрёл себя, мне кажется, позже, как-то старость придала ему силы трагизма. А вот лучший сборник Вознесенского — это «Соблазн». Лучший сборник Окуджавы — это «Март великодушный». Но главные…

Это был не совсем конфликт, это было расхождение довольно сильное, противостояние. Прочитайте, скажем, рецензию Евгения Габриловича (человека первой оттепели) на сценарий Окуджавы и Тодоровского «Верность» (людей второй оттепели), и вы увидите, в чём принципиальная разница между оттепелью первой волны (условно говоря, 1956–1958) и оттепелью второй волны (1961–1963). Кроме того, очень многие фронтовики совершенно не приняли эстрадную поэзию. Ну, так случилось, что Окуджава, будучи фронтовиком, принадлежал к этой эстрадной поэзии по времени своего дебюта. Он по-настоящему стал известен в 1957–1958 годах. И когда Николай Грибачёв написал стихотворение «Нет, мальчики!», Окуджава на…

Видите ли, какая тут штука. Нагибина я перечитал недавно. Перечитал рассказ «Терпение», который в своё время наделал очень много шуму,— рассказ о калеках, сосланных на вымышленный остров Богояр, в котором угадываются Соловки. А может, он и не вымышленный. По-моему, вымышленный. В общем, на этот остров сослали после войны всех калек, и героиня встретила там свою первую любовь, с которой простилась в Коктебеле в сорок первом году, а потом он ноги потерял, и вот она его на этой тележке там встретила. Я не буду полностью пересказывать этот рассказ, он есть в Интернете, доступен и в других изданиях. Я помню, что больше всего негодования у тогдашней критики вызывало то, что она сразу ему отдаётся там же, в…

Я не просто был с ним знаком. Я рискну сказать, что был знаком с ним довольно близко. И особенно, кстати, я с ним сблизился в последние его годы, когда он довольно много времени проводил в больницах. Меня поражала в этом человеке такая редкая история… Я о его поэзии поговорю отдельно. Меня поражало в этом человеке мужество и, рискну сказать… Как сказала Новелла Матвеева когда-то: «Прежде чем сказать слово «добрый», всегда испытывай лёгкий укол стыда, потому что это слово непоправимо испорчено частым употреблением». Но доброта меня в нём поражала, конечно, тоже.

Я как-то Вознесенского в одном интервью спросил… Меня очень удивляет его нестандартная модель поведения: он практически не пьёт,…

Они абсолютно такие же, как были. Я избегаю с Прилепиным споров о вещах, в которых он меня не убедит и в которых я не смогу его убедить. Это неинтересно.

Мне кажется, что впереди у Прилепина очень интересная эволюция, поскольку я соотношу его определённым образом с Горьким. Он, по-моему, находится на середине интересного пути. Другое дело, что иногда его жутко заносит. Он говорит: «Вот Быков не захотел быть поэтом большинства, а большой поэт может быть только поэтом большинства». Ага!— скажу я. Особенно, конечно, Мандельштам в 30-е годы, особенно Бродский в 60-е. Поэт всегда становится поэтом большинства лет через 10—20, иначе он не поэт, иначе он не опережает время,— и тогда о нём нечего и…