Когда была идея экранизировать «Наследника из Калькутты», я предполагал писать сценарий в двух планах, в двух плоскостях. К сожалению, это предложение было отвергнуто. Половина действия происходит в лагере, где Штильмарк пишет роман, а половина — на судне, где капитан Бернардито рулит своими голодранцами-оборванцами, причём и пиратов, и лагерников играют одни и те же артисты. То есть совершенно понятно, что прототипами этих пиратских нравов были люди с зоны; советские лагерные нравы, гулаговские. Это действительно лагерная проза, но при этом тут надо вот какую вещь… Там в конце у меня было очень хорошо придумано, когда Штильмарк уходит на свободу, освобождается, а капитан Бернардито…

Ну, видите ли, мне кажется, что здесь больше всего, если уж на то пошло, старался кинематограф, создавая образ такого несколько сусального человечного Ленина и мужественного непоколебимого Сталина (о чем мы говорили в предыдущей программе). Но в литературе, как ни странно, Ленин почти отсутствует.

Что касается чекистов, то здесь ведь упор делался на что? Это был редкий в советской литературе дефицитный, выдаваемый на макулатуру детективный жанр. И в силу этой детективности (ну, скажем, «Старый знакомый» Шейнина или «Один год» Германа), в силу остросюжетности сочинения про чекистов читались с интересом. А про шпионов? А «Вот мы ловим шпионов»? Ведь когда писали про чекистов — это же не…

Очень легко это понять. Понимаете, 30-е годы не только для Булгакова, но и для Тынянова (для фигуры, соположимой, сопоставимой с Булгаковым), для Пастернака, даже для Платонова,— это тема довольно напряженной рефлексии на тему отношений художника и власти и шире. Когда является такое дьявольское искушение и начинает тебе, так сказать, нашептывать, что а давай-ка я тебе помогу, а ты меня за это или воспоешь, или поддержишь, или увековечишь тем или иным способом,— фаустианская тема.

Для Булгакова она была очень актуальна, болезненна в то время. Очень он страдал от двусмысленности своего положения, когда жалует царь, да не жалует псарь. Ему было известно, что он Сталину интересен, а тем не…

С удовольствием объясню, это неприятная мысль, но кто-то должен об этом говорить. Дело в том, что литература и власть (и вообще, культура и власть) имеют сходные корни. И космическое одиночество Сталина, о котором говорил Юрский, его играя, связано с тем, что тиран – заложник вечности, заложник ситуации. Толпа одинаково враждебна и художнику, и тирану. На этой почве иногда тиран и художник сходятся. И у культуры, и у власти в основе лежит иерархия. Просто, как правильно говорил Лев Мочалов, иерархия культуры ненасильственна. В культуре есть иерархия ценностей.

Толпа одинаково враждебна художнику, в чью мастерскую она не должна врываться и чьи творения она не должна профанно оценивать, и…

Я не верю в перевоплощение авторов в героев. Мне известны очень многие примеры, когда это было. Примеры, когда у Горького появлялись стигмы под действием его собственной прозы. Там его один герой убивал жену ударом в печень. И он, пока это описывал, у него на печени появился гигантский кровоподтек, в области печени на животе. Или Флобер, который испытывал рвоту и тошноту, головокружение, описывая симптомы отравления Эммы Бовари.

Но мне кажется, что это какие-то крайние случаи, какая-то избыточная эмпатия. Писатель ни в кого не перевоплощается. Так мне кажется. Перевоплощается актер. Чудеса такого перевоплощения бывают. Но писатель — профессия принципиально другая. Мне кажется, он…

Да нет, что вы. Это такой, по-моему, классический over-interpretation. Не надо умножать сущности. «Батум» — честная попытка Булгакова написать обаятельного Сталина. Единственный способ написать обаятельного Сталина — это написать Сталина-революционера.

Но я, кстати, подумал о том (я много раз об этом говорил), что сегодняшняя культура могла бы перехватить инициативу у власти. Если в стране происходит ресталинизация, то почему не вспомнить о том, что Дзержинский был противником монархии, ее врагом и политзаключенным, между прочим. Сталин был, правда, не врагом монархии — он в 1905 году написал статью «Какие мы монархисты?» — что мы за монархию рабочих. Это очень откровенное…

Нет, вы насчёт Южного полушария не торопитесь. Всё-таки Израиль — это Северное полушарие, а оно, так сказать, до экватора, но дело не в этом. Насчёт «северного неба» я понимаю — вы имеете в виду просто географически то, что мы севернее, холоднее, холод такой. Да, у Бажова действительно описано, что именно в церкви подаренье Хозяйки Медной горы, малахитовая шкатулка, «тяжелели серьги, синели пальцы, браслеты наливались тяжестью».

Но потом, какая штука? Христианство не было органично для советской власти, а тексты Бажова — это произведения глубоко советские и написаны для того, чтобы легитимизировать, придать корни советской власти. Сталин… Ведь это, понимаете, миф, что он…

Не знаю, не знаю, было ли хуже в 1953 году. Ресентимент образца 1953 года был не так силен или силен, но не у всех. У Леонова был силен, например. А вот, скажем, у Некрасова,— нет. Свежа была память о войне, понимаете? Война была недавно, поэтому паразитировать на этой теме, играть на чувствах фронтовиков, видеть в войне высшую точку истории никто не мог. Потом все-таки интеллектуальный уровень аудитории был другой, состав аудитории был другой.

Я, кстати, как-то говорил об этом с Рене Герра — человеком, который уж конечно без восторга относится к сталинизму. Но он совершенно верно заметил, что, по крайней мере, тогдашние люди еще хранили в себе какое-то наследие дореволюционной России. Как…

Ну, видите, между «Слепой красавицей» и «Приключениями Буратино» существует масса таинственных сходств, которые я попытался как-то проанализировать в книге о Пастернаке. Мне кажется, глава «Слепая красавица» там одна из удачных, там присутствует некая новизна. Дело в том, что у Пастернака сложилось, я думаю, к 1959 году чёткое ощущение, что российская культура — это крепостной театр. А вот что будет с этим крепостным театром, когда его отпустят на свободу,— это вопрос. Конечно, Пастернак писал это, вдохновляемый датой. 1961 год, к которому он приурочил окончание пьесы,— это годовщина 100-летняя отмены крепостного права в России. Он её сопоставлял до известной степени с реформами Хрущёва, с…

Булгаков – не такой уж певец абсурда, абсурд – это к Хармсу. Нет, не напоминает. Могу вам сказать, почему. Когда это происходило при Булгакове, понимаете, многие люди испытывали это впервые, в том числе впервые в истории (французская революция была давно). Поэтика террора формировалась заново. Кстати говоря, эту поэтику террора, этих серых дней и ярких, праздничных, оргиастических ночей во многом и создал сам Булгаков. «Мастер и Маргарита» – это роман торжествующего гламура. Кстати говоря, голая вечеринка Воланда… Многие уже отметили эту параллель, с танцами в женских платьях, приветы «Гибели богов». Голая вечеринка у Воланда – это прямой привет.

Но тогда это все имело не скажу…

Не стал бы я объяснять это какими-то гуманитарными соображениями, которых у Сталина не было. Сталин был антисемит, Эренбурга он не любил, хотя и высоко ценил роман «Буря» (именно потому, что роман «Буря» выражал любимую Сталиным идею – то, что мы антропологически новый тип человека; Европа не выдержала, а мы выдержали Вторую мировую). Но при этом он, конечно, Эренбурга не любил, и Эренбург был для него классово чужой. Просто Сталин был прагматик, и он понимал, что Эренбург был ему нужен. Он нужен был ему как публицист во время войны. После войны он перестал быть ему нужен, и срочно появилась заметка «Товарищ Эренбург упрощает». Потому что Эренбург продолжал ненавидеть Германию, а надо было уже…

Видите, Анчаров был человеком очень разнообразно одаренным. Замечательный поэт, бард, один из первый в России. Художник очень своеобразный, прозаик крайне интересный, музыкант талантливый. Человек разнообразных и удивительных дарований. Когда человека так разрывает во все стороны, немудрено, что будучи талантливым во всем, он вершин не достигает почти ни в чем.

Я думаю, что в жизни Анчарова были два великих достижения. Первое – это его песни, среди которых есть действительно великие – «Звук шагов да белый туман», там есть какая-то такая нота невыносимой тоски. Я не беру его кинодраматургию, он был первым русским сценаристом сериалов (довольно, кстати, так себе), он был…

Да, тут много вопросов о том, как я отношусь к опросу ВЦИОМ, что жители Волгограда не хотят переименовывать город в Сталинград. Меня ни в чем не убеждает этот вопрос. Я думаю, что они берегут город для Путина. Они его собираются сразу в Путинград переименовать в надежде, что уж тогда-то снабжение будет радикально лучше и не будет этих историй с канализацией.

Понимаете, почему нельзя было отдать Сталинград? Потому что это город Сталина. Почему нельзя, чтобы плохо жил Путинград? Потому что это город Путина. Я абсолютно уверен, что такое переименование не за горами. Насчет отношения к Сталину – меня оно тоже не убеждает ни в чем.  Мне кажется, что люди, которые до сих пор выясняют отношения со…

Ну как не припомнили — Леонов всегда был под прицелом разнообразной критики, и всегда был под подозрением. И Леонов, другое дело, что он мимикрировал в определенном смысле, и «Скутаревский» уже написан совершенно эзоповым языком, а «Дорога на океан» просто глубоко советское произведение. Мне представляется, кстати, что довольно слабое, сейчас так мне кажется, хотя лет в 12-13 на меня это, в общем, производило некоторое впечатление. Особенно фантазии Курилова — вот такая футурология интересная, но «Скутаревский» мне нравится до сих пор — по-моему, очень удачное произведение, равно как и пьеса «Метель».

Видите ли, почему Леонова не привлекали — я думаю, тут та же проблема — в Леонове…

А видите ли, Сталин вообще-то довольно многим и многое прощал. Ну, если вспомнить знаменитое «завидовать будем!», о том что вот, видите, Маршал живет с женой Симонова — что делать будем? Завидовать будем! Почему будем завидовать, ну потому что Рокоссовский нужен. И в каком-то смысле нужнее писателя Симонова и уж тем более его жены. Если даже этот мемуар Поскребышева «Легенда», то у Сталина, ну, как и у его учителя Ленина, был прагматический подход ко всему — сантименты их не волновали. Наверное, для Сталина были какие-то принципиальные вещи, но мне лично о них ничего не известно. Мне известно, что если он действительно видел в человеке какую-то пользу, как в НРЗБ, например, человеку кое-что…

«Волны» — одно из самых мрачных, именно потому что компромиссных сочинений Пастернака, и в нем как раз о том идет речь, что человек принимает эпоху как упряжь. Волны — это история, исторический процесс, они ритмически накатывают на берег. Это механическая сила, а человеческая воля находится в противоречии с историей, с механическим кругом ее повторении. Волны — «прибой, как вафли, их печет» — это довольно страшная метафора исторических волн, заложником которых человек становится. «И ноги окунем в белок» — понятно, что мы зайдем в эту пену, но мы должны понимать, что рано или поздно это море разбушуется, и нас, если угодно, смоет. Это, понимаете, такой роман Пастернака с…

Тут кроме банальности трудно что-то сказать. Я уже сказал, что двадцатый век — это век тяготения масс к идолу. Но масса будет взрослеть. Нам не повезло жить в эпоху подросткового созревания массы. Но потом масса будет взрослеть, разделяться, расчленяться, усложняться, и, конечно, тяга к кумиру перестанет быть всеобщей. Это станет, скорее, частью ритуала такого, холодного. А в душе все постепенно начнут понимать, что такое Мао, что такое Сталина. Я-то о человечестве довольно хорошего мнения, просто мне кажется, что человечество сейчас переживает не самый легкий период в своей истории.

Я склонен думать, что на огромной такой антропософской (хотя я не антропософ совершенно) или, если…

Конечно, стоит. А чего иначе? Они будут думать, что им все можно, что ли? Это Виктор Шнирельман, в интервью «Коммерсанту»: «Вообще писателям стоит воздерживаться от высказываний по острым вопросам, чтобы не дать ксенофобам повода высказаться». Да? То есть нам надо все делать для того, чтобы не разозлить ксенофобов, иначе ксенофобы могут что-то не то сказать. Господи помилуй, ну до чего же мы дошли! До какой же мерзости мы дошли, до какого рабства! Это говорит Шнирельман — человек с диссидентским опытом.

Знаете, во-первых, не следует вырывать из контекста сказанное на «Дилетантских чтениях». Речь шла о популярности Гитлера среди русских эмигрантов, среди коллаборационистов. Но вообще-то приведу довольно забавную цитату, которая, я думаю, вам просто неизвестна. «В нашей стране были некоторое близорукие люди, которые увлекшись упрощенной антифашистской агитацией, забывали о провокаторской роли наших врагов (имеется в виду Англии и Франции). Эти люди требуют, чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уже не с ума ли сошли эти завравшиеся поджигатели войны (смех в зале). Если у этих господ имеется такое неудержимое желание воевать, пусть воюют сами,…

Евгений Федоров довольно подробно в «Жареном петухе». Вообще, Федоров, по-моему, первоклассный автор, я его горячо рекомендую. «Бунт» у него главная книга. Мне кажется, что у Юрия Грунина в «Спине земли» можно найти довольно яркие зарисовки. Конечно, Дунский и Фрид. Главный их такой уголовный рассказ — «Лучший из них», очень вам его рекомендую. И, конечно, «58 ½: записи лагерного придурка» — одного Фрида, но там есть письма Дунского и записки об их совместном опыте в Инте. Это, конечно, потрясающий текст, и там очень много сказано о блатном мире тех времен. Фима Жиганец — псевдоним, естественно, известного ростовского журналиста, довольно много написавшего о сучьих войнах. И, конечно,…

И перечислены в основном те совпадения, где речь идет о вещах, принятых в кругу единомышленников и друзей, работавших в газете «Гудок». Очень многие словечки были общими, очень многие остроты рождались из их личного общения. Тут, понимаете, просто проблема в том, что история написания «12 стульев» и «Золотого теленка» очень хорошо документирована. Слишком много было свидетелей и участников этой истории. Булгаков вращался в этом кругу, Булгаков слушал эти разговоры, и в знаменитой комнате правщиков «Гудка» почти все эти остроты были приняты. А то, что «От Севильи до Гренады» поют одни и те же… разные герои Булгакова и Ильфа и Петрова поют одни и те же арии, ну послушайте, более или менее вся русская…

У меня есть стойкое ощущение, что лагерные восстания являются первой приметой масштабного кризиса режима. Воркутинское, Норильское восстания. Об это, кстати, подробно писал Игорь Чубайс и говорил мне об этом в интервью. Это признак того, что первыми поднимаются люди, которым нечего терять.

Но если бы Сталин прожил у власти подольше, его бы безусловно сместило собственное окружение. Кстати, очень возможно, что так и было. Скажем, Сергей Хрущев не верит, что это было отравление — может быть, и не было. Но то, что Берия, скорее всего, поставил своих людей, и желудочное кровотечение возникло у Сталина не просто так, поверхность желудка была чем-то иссечена — это тоже есть в материалах дела, в…

Понимаете, она потеплела-то ещё при нём, многие всё уже понимали (если это понимать под потеплением), но просто скинулась эта скорлупа, сбросилась эта скорлупа, которая ограничивала развитие мозга, ума, сердца и так далее. Вообще все перемены в России (внешние перемены) происходят мгновенно. Подспудно они готовятся очень долго, но происходят они стремительно. Я помню, рейтинг Лужкова до его отставки был 78 %, а после — 8. Падение с вершин власти очень меняет человека. Да и потом, вообще вспомните историю Калигулы, историю Нерона. После этого история Сталина вас не будет удивлять.

Смерть тирана мгновенно снимает все ограничения. Очень немногие люди, очень глубоко задумывающиеся…

Не был, да. Он был лучше, этот народ — в том смысле, что… Вот, например, тёща убитого Дениса Вороненкова тут же делает для Life… Ну, надо делать скидку, конечно, на Life, но не думаю, что они до того обнаглели, чтобы перевирать её слова. Она делает скидку, конечно, и на то, с кем говорит (это понятно, и надо нам это учитывать). Но вот она говорит: «Убили? Туда ему и дорога». Зачем она это делает? Ведь не для того, чтобы спасти свои спектакли, свой театр. Нет. И не для того, чтобы обеспечить себе благополучное, так сказать, существование. Нет. Ей никто не угрожает. Она это делает для того, чтобы соответствовать верховному представлению о народе. А это верховное представление сейчас…

Это не показатель деградации и поражения, а интеллектуальный класс здесь вообще совершенно ни при чем, потому что влияние интеллектуального класса на ситуацию в России в последнее время пренебрежимо мало. Говорить здесь о его поражении неправильно, потому что это все-таки результат государственной политики, а что-либо противопоставить государственной политике в России самодеятельные ученые, мыслители, никак не организованные, не могут. Они не являются общественной силой. Наверное, беда интеллектуального класса в том, что он пока ещё недостаточно активен в организации сколько-нибудь системного протеста, но на этот предмет, опять-таки, нам отвечают: протест этот был, другое дело,…

Кстати, тут ещё хороший вопрос, что многие из этих авторов потом оказались сталинистами. Ну, знаете, сейчас и Пастернака зачисляют в сталинисты за фразу: «Нами правил безумец и убийца, а теперь правит дурак и свинья» (имея в виду Хрущёва). Я могу вам объяснить, Саша, этот феномен, хотя я думаю, что вы сами его понимаете лучше меня.

В чём проблема? Эти люди соотносили себя со Сталиным и видели себя как бы вторым полюсом. По-пастернаковски говоря: «Он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал». Они были предельно крайними началами. Быть противником Сталина лестно, потому что перед нами явление масштабное, враг довольно опасный — хотя бы по масштабам власти, если не по масштабам…

Так в виртуозности нет ничего хорошего. Помните замечательный рассказ Валерия Попова «Излишняя виртуозность»? Виртуозность — это в лучшем случае игра. Художественное совершенство всё-таки достигается какой-то иррациональностью, открытием новых законов, переходом на новые методы повествования, но это не предполагает виртуозности. Виртуозность — это игра, как правило, от скуки мастера, который слишком хорошо изучил собственные возможности. Негативная коннотация слова «мастер» восходит не к этому разговору, а к 1933 году, когда у Пастернака был вечер в Политехническом, его вёл Эйхенбаум, и Эйхенбаум сказал: «Мастер — это Кирсанов, а Мандельштам — поэт, художник». Мастер…

В чём, как мне кажется, проблема фильма «Телец» (который в кинокритических кругах назывался «Те́льце»)? Когда вы рассказываете о Ленине, взять больного Ленина и показать его беспомощность, как бы надругаться над этим — это очень лёгкое дело. Вы попробуйте поспорить с Лениным, когда он в полной силе, а не тогда, когда он перемножить 13 на 17 не может. Поэтому весь «Телец» проникнут такой странной, довольно рабской идеей, которая потом и в «Фаусте» звучит у Сокурова: человек в гордыне своей не должен (это же такой анти-Фауст на самом деле) слишком много познавать, не должен слишком менять мир. Вот «Телец» — это история о том, как Ленин хотел изменить жизнь, а жизнь вместо этого его покинула, сама его…

Это вопрос из тех, за которые закрывают «Дождь». Поэтому ответ, соответственно, может быть такой, что… Я подчёркиваю всем, кто сейчас меня внимательно слушает, что это я зачитал вопрос. Хотя, по-моему, ничего криминального в том, чтобы задать такой вопрос, нет. Он просто сформулирован несколько провокативно. Когда-то Евгений Марголит, любимый мой киновед, очень точно писал о том, что невроз 30-х (в статье о Гайдаре он писал) мог разрешиться только через войну. Всё в этом неврозе шло к глобальному апокалиптическому событию, которое всё спишет. Об этом же написана Ахматовой «Поэма без героя». Не то чтобы напросились на войну, но, конечно, эта война была Сталину абсолютно необходима, потому что в…

У меня была попытка. Мои студенты в Принстоне писали рассказ для Путина. Я получил там больше 20 прекрасных рассказов, некоторые из которых могли бы действительно, я думаю, на него подействовать. Но тут вот какое дело. Во-первых, когда Булгаков писал свой роман, он был уверен, что Сталин — это очень надолго, и у него было время очень долго писать этот роман. Мне кажется, что сейчас события будут развиваться значительно быстрее.

И последнее соображение, гораздо более печальное на самом деле. Я тоже уже рассказывал, что у меня в романе «Июль» действует человек, немножко похожий на Сигизмунда Кржижановского, уверенный, что он может написать книгу для Сталина, которая на Сталина подействует.…

Нет, он, конечно, не ценнее, потому что «нельзя воспитывать щенков посредством драки и пинков»,— сказал Сергей Михалков, но я все-таки думаю, что благотворность умных эпох не следует недооценивать. В свое время Томас Манн в любимом моем произведении «Роман одного романа», я сейчас ссылаюсь на эту цитату, говорит, что времена абсолютного зла, как например, фашизм, нравственно благотворны, они позволяют определиться. Вот больные времена определиться не позволяют, но когда перед тобой бесспорное, абсолютное зло, на фоне которого даже Сталин добро — помните, говорил Черчилль, что «против такого ада, как Гитлер, я буду на стороне Сталина; более того, если против Гитлера будет…

Понимаете, вечный вопрос о том, почему был разрешён «Тихий Дон» — книга ведь антисоветская по самой сути своей. Кстати говоря, во многих отношениях с нынешних позиций, пожалуй, что даже и русофобской можно было её назвать. «Тихий Дон» был разрешён, как замечательно сформулировал один мой школьник, потому, что это наглядная демонстрация. Если с вашей бочки снять стальной обруч, она мгновенно превратится вот в это, она рассыплется. Если у вас не будет царя, ваше общество превратится в кровавую кашу. «Вам необходим я, потому что иначе вы при первом сигнале срываетесь в самоистребительную бойню». И в этом смысле Сталин мог понять «Тихий Дон» как роман о необходимости авторитарной власти.…

Весь в слезах вернулся мальчик
Летним вечером домой.
«Поскорей,— зовет он маму,—
Поскорей иди за мной!

За воротами я видел
Над рекой табун коней.
Кони шумно тянут воду,
Да и солнце вместе с ней.

Нам от солнышка остался
Только краешек один!».
«Ты не плачь, мой милый мальчик,
Ты не плачь, мой глупый сын.

Сколько свет стоит, мой мальчик,
Конь к воде находит путь,
Но до солнца длинной шеи
Он не может дотянуть!».

Кстати эта же песня явно реминисцируется подсознательно у Кима «Кони хочут пить».

Солнце село за рекою.
Почернел небесный свод.
С громким ржаньем…

Окуджава, как совершенно правильно говорит его жена Ольга Владимировна, ходил в гости со стихотворением, как другие ходят с цветами. Он дарил, раздаривал стихи, и судя по прижизненным сборникам, посвящения менялись часто.

Он вообще без посвящений стихотворения практически не публиковал. Большинство его опубликованных произведений адресованы просто друзьям как подарок. Ну, потому что кому-то понравилось. Ну, потому что что-то ассоциировалось с этим человеком. Вот Ахмадулиной понравилась песенка — он ее посвятил.

То ли дело «Песенка о ночной Москве», которая действительно была посвящена Ахмадулиной, потому что навеяна ее стихотворением

Ах, мало мне другой…

Во время одной из годовщин первого дня путча я приходил к Белому дому в майке с гербом СССР, ведь для меня стояние в 1991 году у Белого дома было борьбой за восстановление законной власти президента Горбачева, а то, что началось потом,— эксцессы. Я знаю, что некоторые политики (Лукин, Надеждин) тоже были за демократизацию СССР, а не за разрушение.

Да знаете, это была такая наивная мечта — можно демократизировать, можно перестроить пирамиду. Я сейчас все чаще думаю, что против энтропии не попрешь, против гниения не попрешь. Демократизировать СССР было бесполезно. И дело не в том, что он вызывал слишком большое разочарование или отвращение, или что прогнила верхушка. Не в этом было дело. Дело…

Потому же, почему и Никита Хрущев распространял всякое такое скептическое отношение к любым культам, не только к культу Иосифа Сталина, но и к культу бога. Потому что для Владимир Войновича, как для человека последовательно либерального, отвратителен любой вождизм, любой культ. В Александре Солженицыне многое его настораживало. Это то, о чем замечательно сказал Андрей Синявский: «Солженицын эволюционирует и необязательно по направлению к небу». Как раз критика Андрея Синявского — «Чтение в сердцах» — кажется мне более обоснованной и при этом более убедительной, более художественно убедительной, чем критика Владимира Войновича. Но все равно светлый образ Сим Симыча Карнавалова — это…

Видите, какая вещь. Вот это, конечно, глубоко не научная точка зрения, но у Маяковского, видимо, есть какие-то возможности для посмертного мщения. Те, кто делал ему гадости при жизни, как-то получали довольно жесткое возмездие. Да и посмертные гадости тоже. Те, кто о нем писал дурно… Вот есть какая-то ужасная логика в том, что покончил с собой Юрий Карабчиевский — автор книги «Воскрешение Маяковского», в которой оскорбленная любовь к Маяковскому чувствуется, но чувствуется и жесточайший сарказм. Маяковский осудил самоубийство Есенина и покончил с собой. Карабчиевский всю судьбу Маяковского рассмотрел как одно литературное самоубийство, растянувшееся на двадцать лет, и покончил с собой.…

Да Владимир Ильич Ленин как раз оставил очень незначительный след в литературе. Если не считать статьи «Партийная организация и партийная литература», он никаких особенных директив на эту тему не оставлял. Собственно, как литературный критик он был, я думаю, довольно зауряден в своих статьях о Льве Толстом, но довольно неглуп методологически, потому что идея рассматривать в комплексе его эстетику и его взгляды — по-своему совершенно революционная идея. Я-то как раз всегда считал, что мнения Льва Толстого продиктованы его эстетической эволюцией. Так что это вполне себе здравый взгляд, как мне представляется. Иосиф Виссарионович Сталин оставил огромный след в литературе, он прямо оттиснул…

Вы довольно близки к истине, потому что Мефистофель имеет, безусловно, некоторые трикстерские черты. Но вообще мне кажется, что герой Фауст — он обычно может обходиться и без соблазнителя. Ну, понятно совершенно, что, скажем, в «Докторе Живаго», которого Пастернак называл «Опытом русского Фауста», роль такого дьявола-соблазнителя играет Комаровский. В «Лолите» это Куильти. Ну, то есть такой персонаж присутствует. Но вместе с тем… Как ни странно, в «Тихом Доне» это Подтелков. Но, как ни странно, можно и без него. То есть Мефистофель — это фигура в этом мифе важная, но не императивная, не обязательная.

Конечно, у Мефистофеля есть трикстерские черты, но по большому счету он не бродящий…

Ну, имеется в виду, вероятно, и русская сатира тоже. Видите, есть, конечно, немецкий юмор, французский юмор, еврейский — какой хотите. Я хотел одно время, кстати, делать цикл такой телепередач о юморе разных национальных культур. У меня есть серьёзное подозрение, что русский юмор отличается двумя очень существенными чертами.

Во-первых, это всегда немножко такое перемигивание перед казнью или на краю могилы. Это юмор не скажу что циничный, но юмор достаточно мрачный, юмор поверх очень мрачных обстоятельств. И как замечательно сформулировал Сью Таунсенд говорила, что это лучшее определение юмора, известное ей. А она в этом понимала. Формула Искандера общеизвестна: «Если человек…

Он не сохранён как диафильм. Просто его монтажёр, эйзенштейновский, героическая женщина сохранила склейки и срезки, копии некоторых кадров. Естественно, что помимо 8 метров плёнки и этих срезок от фильма не осталось ничего. Есть сценарий Ржешевского. Есть несколько диалогов, написанных Бабелем (по-моему, не все они тоже уцелели). А черновой монтаж — когда Эйзенштейну оставалось снимать 11 съёмочных дней, этот монтаж сгорел, когда на территорию «Мосфильма» ухнула бомба, насколько я помню, в сентябре 1941 года. То есть Москва уже в это время подвергалась бомбёжкам, и одна из первых бомб ухнула в этот негатив.

Что про эту картину можно сказать? Я, конечно, не такой специалист, как…

Ну, но совершенно правдоподобно. И дело в том, что я уже писал когда-то об этом — роман Радзинского именно про Фудзи, а не про Кобу. Дело в том, что этот человек сохраняет лояльность Кобе не из любви к нему, конечно, и в общем даже не из присущей ему теории, что именно Коба при всех своих минусах и есть гарант развития России. Это была такая точка зрения, что хорош или плох Сталин, но это красный царь, и нам надо в него вцепиться, потому что без него не будет никакой России. Такая точка зрения есть. Есть она и применительно к Путину. Это довольно пошлая точка зрения, но опровергать её, по-моему, бессмысленно.

У Кобы и у Фудзи отношения совсем другие. Там не зря цитируется замечательный пассаж из Даниила…

Видите ли, Неизвестный, много раз подчёркивал сам, что его конфликт с Хрущёвым был не диссидентским, а он просто претендовал на то, чтобы с ним уважительно разговаривали. Он на фронте не боялся или преодолевал, по крайней мере, свой страх — так что ж ему было бояться генсека?

В чём суть его конфликта и в чём причина? Я могу вам сказать, но это вообще отдельный и большой разговор, который уже не имеет прямого отношения к Неизвестному (да пожалуй, что и к Хрущёву). Вы задумались бы вот о какой штуке. На каком основании Хрущёв матом орал на художников? Каково было его моральное право? Все, кто читали… А многие, кстати, просят почему-то лекцию о Хрущёве. Ну, ребята, он не был писателем, а мемуары его…

Нет, нельзя. Вот и всё. Понимаете, к сожалению, люди прекрасно знают о последствиях зла, но это их не останавливает. Людей останавливает не страх, не только страх, людей останавливает не страх наказания и не мысль о грозном боге. Людей очень часто останавливает (и это благая остановка, благое торможение) мысль о том, что мир не рационален, не всегда предсказуем. И поэтому решение, у которого есть 99 рациональных аргументов (например, что старуху надо убить, потому что это можно скрыть, потому что старуха вредна, опасна, противна), это решение пасует перед одним иррациональным. И так далее.

Я всегда настаиваю на том, что без чуда этика немыслима. Возможно без чуда рациональное мышление, и…

Я в книжке про Маяковского довольно подробно рассматриваю этот эпизод, который редактору «Нового мира» Полонскому стоил должности. Полонский, к счастью для него, успел умереть своей смертью в 1933 году. Но, конечно, история с Пильняком, она и лефовцами часто использовалась для травли Полонского. И вообще это была не очень красивая история.

Во-первых, тогда ещё границы фронды не были определены, всё было зыбко, это 1926 год. Во-вторых, понимаете, какая штука? Пильняк — он же человек, который очень во многом зависит от мнения интеллигентного читателя, и фронда для него — очень важный способ достижения успеха. Для Пильняка вообще важно успеть первым. Вот такая у него была немножко…

Хороший риторический вопрос. Если говорить совсем серьёзно, если на шуточный и риторический вопрос отвечать серьёзно, то хорошо в России только человеку, у которого есть своё дело и который умеет его делать. Такой человек незаменим, у такого человека как бы есть прибежище. Компетентность, профессия — последнее прибежище. Профессионализм — это последний островок совести и ответственности. Хорошо на Руси жить профессионалам — людям, без которых невозможно. Без всех остальных возможно, и они легко тасуются. Даже Сталин некоторых военачальников всё-таки выпускал, когда в них появлялась острая нужда.

Я ознакомился с этим интервью Алексея Татаринова. У меня вообще к нему много вопросов. У него, по-моему, какая-то своя позиция, своя концепция истории литературы — замкнутая, цельная, и её можно критиковать только в целом. Да и не знаю, имеет ли смысл критиковать столь цельное мировоззрение. Мне как-то это не кажется интересным. И вот это сопоставление «западным писателям интересно психологическое, а русским — историософия» — да нет!

Видите ли, мне приходилось уже писать, когда я сравнивал Некрасова с Бодлером, практически его ровесником и двойником, что для русских вообще более значимы были даже не историософские, а социальные аспекты. И Бодлер, и Некрасов много внимания уделяли…

В третьей части романа «Июнь» действует писатель, похожий, на мой взгляд, на Кржижановского. Он, как и Кржижановский, наделён фанатичной верой в силу литературы, в силу букв, и он там понимает, что он может своим текстом влиять на Сталина. Он выдумывает целую идею, целую теорию, как можно воздействовать на человека с помощью слов, думает пробудить в нём человечность; устраивается на крошечную должность в одном из наркоматов, чтобы раз в год готовить для Сталина отчёт о каких-то совершенно десятых агрономических достижениях, просто чтобы сам уровень, сам набор слов и букв воздействовал на него. И всё, что дальше происходит со Сталиным, представляется ему результатом его воздействия. Но вместо…

Мне кажется, всегда полезно обсудить, какие черты в творчестве того или иного автора приводят к его присвоению не самыми приятными общественными силами. Если такой разговор был возможен о Ницше, если такой разговор был возможен о Хайдеггере, я не понимаю, почему такой разговор не возможен о Бродском. Я думаю, что мы с вами наблюдали очень трагические примеры, когда поздние, не вполне адекватные реакции крупных писателей портили их биографию навеки. Ну да, Бродский написал «На независимость Украины» и не захотел этого скрывать. Ничего страшного. Гамсун вообще поддержал фашистов.

Мой любимый писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский расплачивается не всю жизнь, а всю смерть за то, что он…