Меняется, конечно, потому что он предлагает разные соблазны. Сначала соблазны примитивные, в первой части: молодость, любовь, красота. Во второй части соблазны гораздо более серьёзные, то есть значимость, просвещение, служение людям. Фауст-то думает, что лемуры канал копают, а они ему могилу копают! Иоганн Гёте очень правильно оценивал перспективы просвещения. Некоторые люди, близкие мне, некоторые друзья, такие как, например, замечательный историк Вадик Эрлихман, или другие люди, в основном историки, кстати,— они вторую-то часть «Фауста» ставят выше первой, потому что там впервые произнесён приговор именно просвещению:

Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав:…

Никакого «фаустианского злодея» у Гете нет. Мефистофель не злодей: «из духов отрицания ты всех менее бывал мне в тягость, плут и весельчак». Мефистофель — божий агент-провокатор, исполнитель божественной воли. Он получил от Господа довольно широкий карт-бланш. У меня есть ощущение, что фаустианский злодей как раз там не появляется. Иногда в функции злодея выступает сам Фауст, когда он губит Гретхен, и она отказывается с ним уйти из тюрьмы; он ее погубитель, конечно. Но говорить о том, что там есть злодей — мне кажется все-таки не совсем верным, тем более что Фауст в конце пьесы, в конце драмы получает прощение, потому что стремился он к знанию и добру. Другое дело, что контракт на образование, на труд…

Это не было наступлением на горло. Случай с Ахматовой — да. Когда она переводила корейцев, например, это было мучительно. В случае с Пастернаком тоже не могу сказать однозначно, потому что если бы он не перевёл «Гамлета» и, больше того, если бы он не перевёл «Фауста», и, конечно, если бы он за 45 дней не перевёл всего Бараташвили, он бы не имел той фантастической пластики, той гибкости, просто тех наработок, которые позволили ему очень короткой строкой начать писать потом, и с такой ёмкостью, с такой эквилибристикой:

Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.

— переводит он, кажется, Верлена, «Над городом тихий дождь». Это великие…

Пуришев Борис Иванович вёл по второй части «Фауста» семинар в течение года, а вы хотите, чтобы я за три минуты это рассказал. Один из парадоксов второй части заключается в том, что когда Фаусту чудится, будто копают канаву, на самом деле это лемуры роют ему могилу. Никто не понимал, что Гёте имел в виду, пока не случился XX век. В XX веке просвещение упёрлось в фашизм, упёрлось в смерть, упёрлось в саморазрушение. Об этом уже Манн написал «Доктора Фаустуса» — о том, как из фаустианского духа вырастает дух фашистский, о том, как из духа, казалось бы, познания, эксперимента, творческой воли вырастает Леверкюн. Это один из страшных парадоксов второй части «Фауста»: ты думаешь, что это они копают канаву, а…

В паре слов не расскажешь, ведь про роман «Улисс» пишут диссертации уже не один год, все-таки один из главных романов XX века, если не главный. В чем, как мне представляется, там главная победа Джойса? «Улисс» — это удивительно точное, как у Толстого, помните, «своды сведены так, что их не видно», это удивительно точное сведение в одном романе двух главных метасюжетов мировой литературы — это история Одиссея и история Фауста.

И вот то, что духовным сыном Одиссея, таким своего рода Телемаком, оказывается Стивен Дедалус, фаустианский персонаж — вот это великая догадка Джойса. Действительно в мире, особенно в литературе XX века, есть два ключевых сюжета: сюжет о трикстере — жулике, страннике,…

«Фауст» велик как поэма потому, что смысл его неисчерпаем, и, как говорил Пушкин, «это высшая смелость изобретения — смелость Гете в "Фаусте"». Это драма нового типа, небывалая философская мистерия, небывалая по масштабу (в том числе по масштабу проблем). Она отразила главную драму просвещения — реабилитацию Фауста. И чем дольше я занимаюсь фаустианским мифом, чем дольше я писал свой собственный фаустианский миф («Истребитель»), тем я больше понимал: да, действительно, видимо, бог прислал Мефистофеля, но принимать помощь Мефистофеля все-таки не следует. Фауст попадает в рай потому, что он бескорыстно стремится к знанию и к действию, то есть осуществляет программу экспансии человека;…

Да все практически. Ну, вот мне писали, что «Нафта ставит грандиозный эксперимент, ждет, пока Бог его остановит,— да, наверное,— и при этом олицетворяет сатанинскую гордыню. Фауст же, наоборот, даст Мефистофелю одержать верх…» Нет, у Фауста другая совершенно проблема. В Фаусте нет сатанинской гордыни, в Фаусте есть страсть к познанию.

Фаустианская линия, от трикстерской, от гамлетовской отличается прежде всего по одному очень важному параметру: Фауст профессионал, это мастер, это доктор (ну, точно так же, как Мастер у Булгакова), он meister, у него есть свое дело. И вот это мастерство, вот этот культ профессии его отличает от Нафты, потому что у Нафты профессии нет, или во всяком случае…

Вот здесь интересно. Я недавно начитал «Гамлета», пошел я на такой дерзкий эксперимент со своими посильными комментариями, просто начитал целиком пьесу. И это меня заставило лишний раз задуматься, что, конечно, Гамлет — пограничная фигура. Он начало фаустианского мифа. Он сохраняет трикстерские черты (они, безусловно, в нем есть). Трикстер он потому, что он плут действительно, он волшебник, он имеет все черты шута. И неслучайно череп Йорика появляется в его руках. Он, конечно, носитель новой идеи и новой морали в архаическом мире. У него сложные отношения с отцом, с призраком отца. И он в мир отца вносит эту жестоковыйность, вносит свою иронию, насмешку, мягкость, сомнение, рефлексию. В общем,…

Нет, конечно. Перельман совсем не трикстер, это герой совершенно другого плана, это скорее Фауст, если на то пошло. А Фауст как раз, как замечательно показал собственно «Улисс»,— это сын трикстера, или последователь. Но это человек следующего поколения, скажем так. Перельман, конечно, фаустианский тип, потому что трикстер же всегда удачник. А Перельман как раз сторонится любых проявлений удачи, он не фокусник, он одинокий мыслитель. Пожалуй, Маск больше всего на это похож. Ассанж, я думаю, тоже не трикстер, хотя у него есть какие-то черты.

Штирлиц — он такой явно засланный казачок, как мне представляется, но он на трикстера не тянет, потому что он, видите, сиднем сидит в этом посольстве,…

Да сплошь и рядом, толстовское «Воскресение» — это «Фауст», это вариация на тему «Фауста» и развитие фаустианской темы. Нехлюдов и есть такой Фауст, который пытается извести Маргариту из тюрьмы. Она не изводится, сама возражает. Помните, когда Маргарита отказывается выйти вместе с Фаустом в последней сцене первой части… Точно так же Катюша кричит ему: «Ты мною спастись хочешь». И тема мертвого ребенка тут возникает. Это фаустианская проблема, фаустианская история, просто у Толстого Фауст пошел за Маргаритой в тюрьму, а она еще вдобавок другого полюбила.

Да нет. Как бы вам это объяснить? Мне кажется, что одна из самых страшных опасностей, которая подстерегает артиста, писателя, художника в целом,— это когда он начинает свои актерские практики переносить в жизнь. Это называется иногда «заиграться». Но это не заигрывание — это когда ты свою жизнь делаешь сюжетом своего текста, как Есенин свой алкогольный распад сделал темой «Москвы кабацкой». Это гениальная книга, хотя в ней вкусовые провалы чудовищные, но это хроника распада. И вы знаете, чем это закончилось. Тут дело не в алкоголе. Мне кажется, что такой же эксперимент ставил над собой Кроули — великий писатель, на мой взгляд, прежде всего писатель. Человек не то чтобы заигрывается, но человек…

Да, возможно, Нехлюдов. Потому что это момент начала века, где фаустианский сюжет проникает в русскую прозу, и трикстер постепенно вытесняется. Трикстеровское странничество, трикстерское одиночество, фаустианская жажда деятельности, познания. Вот и Нехлюдов такой персонаж «Воскресения». Я думаю, что в «Мастере и Маргарите» есть сочетание этих черт в Пилате. Хотя, конечно, трикстер там Воланд, а Иешуа и Мастер — это фаустианское начало, но между этими началами есть роковая связь. Булгаков её почувствовал, и поэтому роман стал великим. Мы это не осознаем. В Леверкюне, наверное, в «Докторе Фаустусе» есть. Нет, то, что взаимный переход мастера и трикстера — это частая вещь, можно судить по…

Нет, не может. Они связаны родством, преемственностью. Видите ли, фаустианский герой — это Телемах, сын Одиссея. Трикстер — это отец. Веселый такой, у него все получается, он странствует. Профессии нет — фокусы.

Наверное, первая фаустианская книга в мировой литературе (вот это, наверное, ещё никому не приходило в голову, и об этом я пишу в книге «Абсолютный бестселлер»), первый фаустианский роман, подчеркиваю — это «Телемахида» Фенелона. Ведь Телемах отличается от Одиссея тем, что он печален, что он умеет любить, и женщина может быть рядом с ним.

Кстати, тема мертвого ребенка там почти всегда возникает, и в «Телемахиде» она есть! Тема детоубийства — потому что от Фауста и его…

Нет, это красивая, конечно, версия, исходящая из моей вот этой пародической теории. «Фауст» не пародия на «Божественную комедию». «Фауст» — это другой сюжет совершенно. Сюжет, тоже восходящий к Средневековью. Но дело в том, что Данте — это космогония, а «Фауст» — это скорее принципиальный отказ от космогонии. Понимаете, я рискну сказать, что «Божественная комедия» — это последняя попытка человека единым чертежом объять мир. Дальше человек догадался, что мир принципиально разомкнут.

Вот большой антропный принцип, столь любимый покойным Вячеславом Всеволодовичем Ивановым и пропагандируемый им, в простом виде сводится к тому, что Вселенная создана в расчете на человеческое…

А у меня там есть в «Беспредельщице» такая ария человека из зала, специально написанная.

Там просто ария, что народа нет в пьесе. Вот если бы в пьесе был народ, он бы сейчас спас. Но народ бы и Гамлета спас. Там говорится, что он короля бы снес. Народ бы и Фауста отговорил от дружбы с Мефистофелем. Надо в пьесу вводить народ, чтобы он не безмолвствовал, а делал.

Кстати, вот у меня тут появился новый педагогический прием. Значит, идея такая. Какого героя ввели бы в пьесу, или вообще в роман, в классическое произведение, которого там не хватает? Вот о человеке можно всё сказать по тому герою, которого он бы ввел.

Это помните, как Олеша мечтал ввести в шахматы фигуру дракона. Дракон один…

Очень сильно отличается. Мефистофель предлагает Фаусту контракт, Призрак требует от Гамлета мести, морального поступка. И это совсем не соблазнение. Знаете, попытка поставить действие Призрака как соблазн или как безумие Гамлета была. На самом деле, это частая довольно концепция. Но это всего лишь бегство от морального императива. Скажем так, Призрак — это не более чем совесть. А Фауст сталкивается с бессовестностью. Мефистофель — это персонификация бессовестности, моральной распущенности. «Я избавлю тебя от химеры совести».

Кстати, люди, которые пишут о некоей натянутости сравнения Фауста с советскими учеными, посмотрите фильм Сокурова. Я думаю, что это сравнение…

Гете прожил больше. Мы не знаем, что стало бы с Шиллером. Он эволюционировал. Мне кажется, что Шиллер как поэт и драматург бесконечно ярче, Гете интереснее как мыслитель и прозаик. Но я же по-немецки не читаю, я же в переводах все это знаю. Шиллер, конечно, и в «Валенштейне», и в «Марии Стюарт», и даже в последней пьесе про самозванца, по-моему, более интересный… «Разбойники» не нравятся мне, понятное дело, «Коварство и любовь» тоже, это детские произведения. Но в исторических своих произведениях… А «Заговор Фиеско», слушайте! Нет, он, мне кажется, как драматург он интереснее, чем Гете в «Фаусте». «Фауст» прежде всего поэма, все-таки. И потом мне кажется, что вообще Гете как лирик ему уступает. В…

Нет, скорей всего, вам это напомнило какой-то общий образец. Но, в общем, это, конечно, профиль Мефистофеля. И то, что он Мефодий Исаевич Тоффель, умный читатель понимает сразу. Другой вопрос, что его там спрашивают: «Вы Мефистофель?» — «А, нет, что вы! Я мелкая сошка». Так что, может быть, Мефистофель, кстати говоря, как и в «Фаусте» Гете, из духов отрицанья не главный. «Ты всех мене бывал мне в тягость, плут и весельчак»,— говорит ему господь в переводе Пастернака.

Ну, из духов отрицанья он, наверное, действительно не главный. Но то, что он похож на классический лик Мефистофеля, который, кстати, на одном известном русском золотом самородке так четко…

Вы довольно близки к истине, потому что Мефистофель имеет, безусловно, некоторые трикстерские черты. Но вообще мне кажется, что герой Фауст — он обычно может обходиться и без соблазнителя. Ну, понятно совершенно, что, скажем, в «Докторе Живаго», которого Пастернак называл «Опытом русского Фауста», роль такого дьявола-соблазнителя играет Комаровский. В «Лолите» это Куильти. Ну, то есть такой персонаж присутствует. Но вместе с тем… Как ни странно, в «Тихом Доне» это Подтелков. Но, как ни странно, можно и без него. То есть Мефистофель — это фигура в этом мифе важная, но не императивная, не обязательная.

Конечно, у Мефистофеля есть трикстерские черты, но по большому счету он не бродящий…

Конечно, стали бы. Ведь история Фауста появилась в шестнадцатом веке не случайно, это предвестие просвещения, когда Фауст из демонической фигуры стал фигурой высокохристианской. Главное, что сделал Гете,— это то, что Фауст у него возносится в рай.

Видите, мне представляется, что этот фильм несет в себе, безусловно, авторскую агрессию, авторское разочарование в людях, поэтому вызывает такую встречную реакцию. Как сказал однажды Марголит: «Я чувствую, как этот фильм меня в себя не пускает». Меня он тогда пускал, потому что совпал с внутренней эмоцией, с моим внутренним ощущением, поэтому, когда я его посмотрел, у меня было чувство лопнувшего нарыва. Я помню, что я по этому коридору Ленфильма, где там показали первую сборку, просто бежал вприпрыжку от счастья, у меня было чистое чувство счастья оттого, что при мне произошло это событие, что оправдана моя жизнь и жизнь других людей, потому что это случилось при нас: великое…

Наверное, в какой-то степени. Хотя… Понимаете, я говорил много раз о том, что фаустианский герой является сыном, отпрыском, младшим по отношению к трикстеру. Как сын Одиссея — это Телемак, и по сути фаустианская тема в психологической литературе, в серьёзной начинается с фенелоновских «Приключений Телемака». Потому что сын трикстера — это мыслитель, это неудачник, это такой задумчивый путник, а вовсе не удачливый шутник, бродячий учитель. Апостол Павел выступает по отношению к Христу как наследник, он же не прямой его ученик. Да, но что-то есть фаустианское в этой фигуре. Но, конечно, более фаустианская фигура появляются… пограничная фигура между Фаустом и трикстером — это Гамлет. В нем уже…

Видите ли, есть два великих романа Серебряного века — «Мелкий бес» и «Огненный ангел». А проблема не в том, что «Мелкий бес» — такой уж хороший роман. Проблема в том, что Серебряный век — вообще не время прозы. Это время преимущественно поэтическое, и это как раз самое интересное в нем. А проза в Серебряном веке была представлена количественно небольшим слоем удачных текстов. В это время даже Горький — писатель, скажем так, довольно обыкновенный — воспринимался многими как учитель жизни, как гений, как хотите.

У меня есть сильное подозрение, что «Мелкий бес» — это роман огромно преувеличенный за счет фона. Большая часть прозы Серебряного века — это хуже даже Пшибышевского, который был для…

Да, конечно, а как же. Но, скорее, в значительной степени, это не столько «Фауст», сколько такое странное ответвление фаустианского сюжета. Тоже продажа души дьяволу. Вы правы совершенно, что «проданный смех» — это продажа души, и как запах — это символ души у Гренуя в «Парфюмере». Конечно, это восходит к Шамиссо, «Петер Шлемель, или Человек без тени». Вот такая странная фаустианская легенда. Я, кстати, должен был в книжке про бестселлер… Наверное, надо бы рассмотреть «Петера Шлемеля» Шамиссо, как частный случай фаустианства. Потому что тоже речь идет о сделке, просто в обмен вы уступаете тень. Интересная фаустианская версия «Рыбак и его душа» Уайльда.

Так я бы не сказал, что Фауст мелок в желаниях. У него есть грандиозное желание:

Едва я миг отдельный возвеличу,

Вскричав: «Мгновение, повремени!» –

Все кончено, и я твоя добыча,

И мне спасенья нет из западни.

Тогда вступает в силу наша сделка,

Тогда ты волен, – я закабален.

Тогда пусть станет часовая стрелка,

По мне раздастся похоронный звон.

Иными словами, когда я почувствую удовлетворение, когда я скажу: «Стоп, здесь предел моих желаний, здесь максимум моей реализации, на большее я не способен». Это довольно грандиозное…

Ой, оценивать чужие литературные подвиги я не могу. Тем более, что тут действительно подвиг. Но то, что я читал из этого перевода (куски-то есть), меня не вдохновило.  Я – приверженец одного перевода, пастернаковского, потому что он и разговорный в меру, в меру патетический. Я, как вы понимаете, по-немецки читаю через пень колоду, да, собственно, не читаю вовсе. Я знаю значение нескольких слов, я кое-что могу понять, о чем речь. Но для того, чтобы оценивать перевод «Фауста», недостаточно знания немецкого. Надо посмотреть, в какой степени это стало произведением на  русском разговорном языке, в какой степени это сохраняет сценичность и театральную органику. При всех высоких целях…

Во-первых, он бегает не за девками, он бегает за вечной женственностью, для Гете это очень важный образ. Он бегает за идеалом, а то, что этот идеал имеет черты прекрасной женщины – ну да, ничего не поделаешь, такова европейская традиция, начиная с античности. Елена, за которой бегает Фауст, никоим образом не предмет его вожделения, это воплощение истины. И это же касается и Гретхен, которая воплощение земной жизни, поэтому она и оказалась в раю.

Что бы я делал? Вопрос, который вы задаете, сродни моему любимому вопросу из повести Куприна «Звезда Соломона»: «У тебя было всемогущество, а на что ты его потратил, ты, мелкий канцелярский чиновник Цвет? Ты мог бы, дорогой друг, залить мир…

Вообще надо быть сверхрусским, чтобы увидеть пошлость везде. Русские видят пошлость везде, кроме себя. С точки зрения русского, пошлость – это и Гете, и Гейне, и Диккенс, все пошлость. А не пошлость – это убить себя об стену. Но и то, и другое – это, по-моему, одинаковая пошлость. А убить себя об стену – пошлость, по-моему, гораздо большая.

Я не думаю, что Набоков всерьез это говорит. Набоков как раз из тех русских, которые умеют уважать чужое. Я тут давеча для студенческих нужд перечитывал комментарий Набокова к «Онегину». Сам перевод я не беру, перевод, конечно, обычный прозаический. Но комментарий гениальный. Набоков проследил и вытащил на читательское обозрение такое количество вкусных…

Это очень легко. Дело в том, что с годами черты трикстера стали переходить к Мефистофелю. Фауст печальный, задумчивый, совсем не трикстерский. И женщина рядом с ним всегда есть, и он становится причиной ее гибели. Друзей у него нет. Он профессионал, его съедает профессия, он выживает за счет профессии. А Мефистофель приобретает черты Бендера, как Воланд. Воланд и есть Бендер, транспонированный в другую среду. Потому что все люциферы пытаются подражать трикстерам. Они хотели бы быть ими. Сатана, соблазняя Христа, предлагал ему все, что ему нравится самому – власть, чудеса, поклонение, искушение, победы. А Христос просто говорит: «Следуй за мной». Или «Отойди за меня», «Скройся за…

Мне кажется, он не просто перевел «Фауста» – он его прожил, поскольку заключение Ивинской стало для него аналогом заключения Гретхен. Он не зря писал ей: «Выйди из книги и взгляни со стороны». Она жила в этой книге, и эта  любовь поздняя озарила для него поздние годы. Он чувствовал себя Фаустом, влюбившемся в Маргариту и погубившем Маргариту. Пастернак не перевел «Фауста», а прожил его, пережил его. Мне кажется, это гениальная работа. И потом, он единственный, кто в полной мере обладал художественным инструментарием для передачи фантастического языкового богатства Гете. «Фауст» настолько многообразен ритмически, настолько  поэтически богат, что я не знаю, кто, кроме…

Знаете, по моим ощущениям кажется, что да. То есть это сделано автором не специально, это не намеренно так получилось, но вообще-то люцифер — это главный герой советской мифологии. Падший ангел, Мефистофель, который из всех ангелов, как мы знаем, «из всех духов отрицанья ты менее всех бывал мне в тягость, плут и весельчак». Это такой люцифер, носитель света, просвещения. Фауст — это же герой просвещения, в общем. Раньше считалось, что он продал душу дьяволу, а просвещение доказало, что Фауст отдал душу богу. Гете же не зря его вознес в конце концов? Мефистофель пытается его соблазнить, но Фауст вопреки Мефистофелю делает божье дело. Но если рассматривать эту ситуацию применительно к…

Воланд не трикстер. Воланд — классическая иллюстрация того, что в фаустианской литературе черты триктера перешли к Мефистофелю. Свита трикстера перешла, глуповатые друзья, остроумие, отсутствие женщины, странствия. Только смерти и воскрешения нет. Оно как бы у Мефистофеля в анамнезе, когда его Люцифер свергнул с небес. Люцифер и Мефистофель соотносятся сложным образом. Один из духов зла, а духов зла много.

Мефистофель — это такой озорной покровитель гения. Кончно, он наследует трикстерские черты, но его главная функция — разведчик. Точно также эти трикстерские черты наследуют и Румата, и Штирлиц, и Путин как персонаж анекдотов, он же тоже разведчик. Он наделяется трикстерскими…

Калмычка там не более чем предлог, тема, повод для высказывания. «Забыться праздною душой» — вот о чем речь, «и все равно с кем». Вот это довольно страшная мысль, что… «И не все ли равно, где»: на бале или кибитке кочевой. Женщина — это такой псевдоним забвения, и не важно, с кем. А калмычка ли со своей дикой красотой или светская красавица, или поселянка, белянка черноокая,— это все способ забыться, уйти, что ли, от главного, уйти от творчества. Забыться во дни сомнений, во дни тягостных раздумий — это именно забыться праздною душой, такой способ на короткое время ускользнуть от себя, растворяясь в другом. Вот в чем проблема этого стихотворения, а вовсе не в том, что Пушкин…

Христологический персонаж, персонаж гамлетовского типа, условно говоря, странствующий учитель, сомневается в своем raison d'etre, праве быть. Это вопрос гамлетовский, вопрос донкихотский, вопрос христианский, вопрос естественный. У персонажа фаустианского этих вопросов нет, потому что его raison d'etre — это его профессионализм, его профессия, его занятие делом, как он это понимает. Фаустианский персонаж — это персонаж, который понял, что мир лежит во зле; который понял, что контракт на труд находится в руках Мефистофеля, так что если хочешь работать, тебе надо каким-то образом решиться: либо с Мефистофелем, либо с Хозяйкой Медной горы. Что как бы это твой посредник между…

Нет, никогда! Я рекомендовал читать Холодковского, но не отдавал предпочтения, потому что… И Фета переводы надо читать, всё надо читать, и в оригинале надо читать, если можете. Перевод Пастернака самый демократичный, самый понятный, но тяжеловесный Холодковский тоже полезен. Да и Брюсова хотя и ужасный перевод, но случаются несколько замечательных кривых выражений, чья кривизна помогает понять Гёте лучше. Ну, он привык криво переводить Вергилия, с такой дословностью, буквализмом, поэтому он решил так же криво перевести и «Фауста». И там есть замечательные куски. В переводе Холодковского его читать именно потому тяжело, что он архаичен, тяжеловесен. А вот перевод Пастернака слишком, как…

Видите ли, сравнивать Пушкина с Байроном не совсем корректно хотя бы потому, что одного мы читаем по-русски, а второго по-английски. И оценить их может только такой амбидекстер, если угодно — человек, который двумя языками владеет как двумя руками, одинаково свободно и обаятельно. Я таких людей видел очень мало.

Байрон безусловно великий поэт, создатель некоторых жанров. Пушкин его, конечно, перерос — но ведь и Байрон перерос романтизм. «Дон Жуан» («Дон Гуан») — это уже совершенно не романтическая поэма. Роман в стихах. Да в общем, уже и «Чайльд-Гарольд» — такое прощание с байронизмом.

Что же касается того, кто из них значительнее как поэт… В свое время Пушкин говорил, что высшая…

Она не мессианская, она фаустианская, это немного другое. Это фаустианский роман, роман о разведчике, который всегда имеет воландовские черты. Это, скорее, анти-мессия. От фаустианского романа там очень много: гибель женщины, мертвый ребенок (потому что она была беременна), тема такой мести этому миру, в который разведчик послан. Достаточно вспомнить, каким Румата покидает Арканар: какой он в этот момент и что там в Арканаре. Помните, видно было, где он шел. Фауст всегда мстит миру, разведчик всегда уничтожает страну, в которую он приехал, как Штирлиц, убегая из поверженного Берлина; как Воланд покидает Москву, разрушая ее (без пожара здесь не обходится: в фильме это пожар, в романе они более…

Конечно, и «Фауст» Холодковского нуждается в осмыслении и появлении нового «Фауста» – Пастернака. Сейчас еще «Фауст» Микушевича… Не знаю, каков он будет. И новые переводы Шекспира – это необходимо. Это перевод на язык современности, хотя мы никогда не будем современнее Шекспира (как не будем никогда умнее и талантливее), но в любом случае полезно знать и полезно помнить, что всякая эпоха добавляет какие-то свои оценки.

Почему я люблю преподавать? До очень много, что пишут современные студенты, я бы никогда не додумался. Глубина их восприятия и парадоксы их восприятия меня поражаю. Есть у меня очень умная девочка в гоголевском семинаре («Как Гоголь выдумал Украину»), и она говорит…

Знаете, честно вам скажу, для меня непонятна история с «Вием»: почему нечистая сила христианина да в церкви христианской задушила. У Новеллы Матвеевой стихотворение:

Как только подумаю о плачевной
Участи Хомы Брута,
Не столько великого грешника,
Сколько великого плута.

Это гениальное стихотворение, из «Закона песен». Вот как это получилось? Матвеева там дает свой ответ на этот вопрос. Для меня действительно «Вий» (я согласен здесь с Синявским, «В тени Гоголя») — самая загадочная повесть Гоголя. Я не понимаю, почему «Вий» в православной церкви чувствует себя свободным. Может быть, это какой-то отголосок древнерусского язычества, славянского…

Нет, никак. Понимаете, трикстер вообще не может… Вот почему они не Мефистофели? Они не могут быть носителями зла. Они творят чудеса, но не злые чудеса. Но вампир, понимаете… А какое учение есть у вампира? Замечательно сказал Лукьяненко: «Вампир — это идеальный потребитель». Он никогда не стареет, он всегда гламурен и он только сосет, он высасывает жизнь, кровь, деньги из других, но сам он не производит ничего. Это для трикстера не характерно, потому что трикстер — как раз довольно бескорыстный персонаж. И даже Остап Бендер нам это демонстрирует, потому что… Об этом точно спел Ким: «Моих грехов разбор оставьте до поры, вы оцените красоту игры!» Вот красота игры для него…

Видите ли, если переводчик старается «переиродить Ирода» (транслируя старое выражение Шекспира), я это всегда чувствую. Не буду называть имён, но это всегда понятно. Если переводчик разбивается в лепёшку, чтобы его не было видно, а видно было автора, как делает Голышев,— вот это, по-моему, идеально. Как делал Владимир Харитонов — изумительный переводчик, в частности Фицджеральда. Как делал это, например, Стенич. Мне кажется, что это высокая, жертвенная профессия — вложиться в перевод так, чтобы видно было автора. Блистательным переводчиком в частности был Иван Киуру, когда он переводил Тудора Аргези. Аргези — очень трудный автор для перевода (я подстрочники-то видел).…