Да не ждала, они и так ее уничтожали. И я не думаю, чтобы задумана была ловушка, чтобы заманить ее сюда. Разумеется, было очевидно, что Эфрона после убийства Рейса они заберут. Вопрос о степени его участия там — был ли он только шофером, убивал ли,— это дискутируется. Но то, что для Эфрона не было пути, кроме бегства в Россию, это очевидно. А для Цветаевой бегство было совершенно не императивным. Она могла остаться там с Муром, но она же написала: «Вот и пойду, как собака». Она же писала ему в письме: «Я буду за вами ходить, как собака». И двадцать лет спустя написала в той же тетради: «Вот и пойду, как собака».

Я не знаю, осталась ли Цветаева в живых, если бы они остались с…

Мария Башкирцева, действительно, вызывала невероятное любопытство даже у Мопассана, который был устойчив к всякого рода женским чарам и навидался крайностей человеческой природы, что не видел, то вообразил, но даже она, когда она писала ему письма, вдохновила его, во-первых, на несколько очень остроумных ответов, а во-вторых, на несколько сюжетов. Есть у него этот сюжет о русской чахоточной красавице, неотразимо действующей на француза в одной из новелл. Мне кажется, что Башкирцева привлекательна сразу несколькими чертами. Во-первых, как писал Эдгар По: «Самое поэтическое — это смерть прекрасной женщины». Не будем столь кровожадны, но, конечно, молодое прелестное существо,…

Да потому что систем обладает не мозговым, а каким-то спинномозговым, на уровне инстинкта, чутьем на все опасное. «Что делать?» — это роман на очень простую тему. Он о том, что, пока в русской семье царит патриархальность, патриархат, в русской политической жизни не будет свободы. Вот и все, об этом роман. И он поэтому Ленина «глубоко перепахал».

Русская семья, где чувство собственника преобладает над уважением к женщине, над достоинствами ее,— да, наверное, это утопия — избавиться от чувства ревности. Но тем не менее, все семьи русских модернистов (Маяковского, Ленина, Гиппиус-Мережковского-Философова) на этом строились. Это была попытка разрушить патриархальную семью и через это…

Из нее не получилось бы Цветаевой. А какой смысл тогда говорить?

Я, когда-то обсуждал с очень близкими мне людьми, тоже из числа моих студентов, за что мы, собственно, любим Цветаеву. Ведь большинство её стихов очень отталкивают — и высокомерием, и демонстративностью. Они гениально написаны, но лирическая позиция там не всегда хороша.

Вот и с женой я говорил: какое ужасное стихотворение «Бабушке»! Какое дикое самолюбование! Все время попытка доказать, что даже в качестве бабушки она все-таки лучше своей дочери.

Цветаева — неприятный человек. Она гениальный поэт, она очень хороший человек, но неприятный. Как БГ мне когда-то сказал: «Святые люди обычно очень…

Цветаева писала: «Образ ахматовский, удар мой». То есть образ сам по себе трагический, романтический, интонация самообреченной любви, конечно, схожа с ахматовской. Что касается интонационного удара, напора, в этом смысле действительно что-то цветаевское в ней было. Я думаю, что если бы у Васильевой-Дмитриевой не было ее счастливого дара перевоплощаться, если бы она могла что-то писать о себе, она была бы поэтом, может быть, как минимум не меньшим, чем Ахматова, равным, может быть, Цветаевой. Но в силу долгой болезни, необходимости значительную часть детства провести просто в неподвижности, отвращения к собственной внешности и биографии она была таким человеком, который…

Предвещающие — явно Эмили Дикинсон, наверное, Каролина Павлова из русских, она сама ссылалась на нее. Наверное, Черубина де Габрияк, что она тоже признавала. А о продолжающих трудно говорить. Петровых, наверное. Она более откровенна, чем Ахматова, поэтому Ахматова, кстати, ее любила, потому что она другая, она чужая. Чтобы линию Цветаевой продолжать, необязательно быть женщиной. Она говорила: «Во мне семь поэтов», и у нее была действительно мужская рука; она любила, когда ей руку пожимали, а не целовали. Она такая немного кавалерист-девица, такая Надежда Дурова, которая, когда Пушкин ей поцеловал руку, сказала: «Ах, я так давно отвык от этого». «Отвык», это очень интересно.

Мне…

После того, как бежал Эфрон, Цветаеву допрашивали. Она произвела на полицейских впечатление абсолютно невменяемой, она читала им стихи, рассказывала о благородном романтическом прошлом Эфрона и вообще вела себя не как обычный человек. Совершенно очевидно, что такое поведение не было маской. Цветаева искренне пыталась им объяснить, что Эфрон ― человек благородный. Она и в письме Берии искренне пыталась объяснить, что она прожила с ним тридцать лет и лучшего человека не встретила.

Я не думаю, что она знала о масштабе его участия в «Союзе возвращения на родину». Она была абсолютно в курсе его убеждений, его сменовеховства, евразийства, его уверенности в том, что красная империя…

Лучшее, что написано о Серебряном веке и о Блоке, как мне кажется,— это книга Аврил Пайман, американской исследовательницы, «Ангел и камень». Конечно, читать все, если вам попадутся, статьи Николая Богомолова, который, как мне кажется, знает о Серебряном веке больше, чем обитавшие тогда люди (что, впрочем, естественно — ему доступно большее количество источников). Эталонной я считаю книгой Богомолова и Малмстада о Михаиле Кузмине. Конечно, о Мандельштаме надо читать всё, что писала Лидия Гинзбург.

Что касается биографических работ, то их ведь очень много сейчас есть за последнее время — в диапазоне от Лекманова, от его работ о Мандельштаме и Есенине, до Берберовой, которая…

Да понимаете, если вы живете в Апокалипсисе, вам совершенно неважно, есть ли люди, понимающие масштаб вашей личности. Цветаева совершенно не лгала, когда писала, что «мыслю перед глазами крюк». И Цветаева ни в какой степени не была склонна к самоутешению, в отличие от большинства современников. Ну было два-три человека, понимавших масштаб ее личности. Что с того? Она понимала, что ее мир летит в бездну. Вот это «ребенок растет на асфальте и будет жестоким, как он» — гениальные ее предсмертные стихи. «Растет поколение…» — очень такие не по-цветаевски простые. Это то, о чем перед смертью писал Окуджава: «Жадность, ненависть и вражда взойдут на просторах их полей».…

Трудный очень вопрос. Понимаете, нельзя не сострадать людям, которые эту поэзию создавали. Нельзя не сознавать всего трагизма положения русской эмиграции. Нельзя не сострадать надрывно Штейгеру или Смоленскому, или Поплавскому. Нельзя не ужасаться вот этой работе без читателя и без перспективы. Штейгер, кстати, неплохой поэт. То, что Марина Цветаева переоценивала его стихи из-за личной такой влюбленности,— нет, мне кажется, там была какая-то, простите, за тавтологию, «парижская нота». И у Адамовича были тексты замечательные. Это интонация очень пронзительная: «Когда мы в Россию вернемся… О Гамлет восточный, когда?». Вот это действительно гамлетовский вопрос русской…

Знаете, у одного автора было счастливое детство, полное открытий, «Детство Никиты», которое в первой редакции у А.Н. Толстого называлось «Повесть о многих превосходных вещах». А другая судьба, у другого автора (как у Цветаевой) детство сопряжено с утратой матери, школьным одиночеством. И хотя она сумела написать «Волшебный фонарь» – книгу трогательного детства, – но детство было для нее порой унижений, порой трагедий. Она была очень взрослым человеком с рождения. А Пастернак называет детство «ковш душевной глуби». У других авторов детство – как у Горького. Как сказал Чуковский: «Полное ощущение, что он жил в мире патологических садистов. И кроме бабушки, там не на чем взгляду…

Не из-за того и не из-за другого. Понимаете, Цветаева вообще изначально априори — очень здоровый и жизнерадостный человек, дисциплинированный труженик, самоотверженный художник, действительно ради точного слова, а иногда ради «точного слога», как она писала Иваску, готовый три часа потратить над тетрадью с чёрным кофе и папиросой вечной. Я очень люблю Цветаеву именно как человека, и как прозаика больше, чем как поэта. Хотя лучшим её поэтическим периодом считаю примерно с 1918 по 1925 годы — условно говоря, с «Метели» до «Крысолова». Но всё равно я очень люблю Цветаеву в целом.

И тема смерти у неё… Это, знаете, как у Бунина в коротком рассказе про часовню: тёмный подвал, из которого веет…

Мне кажется, он не просто перевел «Фауста» – он его прожил, поскольку заключение Ивинской стало для него аналогом заключения Гретхен. Он не зря писал ей: «Выйди из книги и взгляни со стороны». Она жила в этой книге, и эта  любовь поздняя озарила для него поздние годы. Он чувствовал себя Фаустом, влюбившемся в Маргариту и погубившем Маргариту. Пастернак не перевел «Фауста», а прожил его, пережил его. Мне кажется, это гениальная работа. И потом, он единственный, кто в полной мере обладал художественным инструментарием для передачи фантастического языкового богатства Гете. «Фауст» настолько многообразен ритмически, настолько  поэтически богат, что я не знаю, кто, кроме…

Да не так уж их много было. Надежда Львова, потом из футуристов вот этот перерезавший горло мальчик. Не так много было самоубийств. Самоубийства были среди гимназистов. Из поэтов два самых известных случая – это Есенин и Маяковский. Но, опять-таки, видите ли, страшную вещь скажу, но поэты реже кончают с собой, нежели их поклонники. Поэт собой дорожит.; он, как говорил Батюшков, несет на голове драгоценный сосуд. Поэтому мне кажется, что риск самоубийства выше у человека, который в грош себя не ставит. О поэте этого сказать нельзя. Поэт себе ценит и ценит, может, чересчур. И с этим связаны попытки поэта себя уберечь.

Это Галич все очень обижался на строчку Окуджавы: «Берегите нас, поэты,…

Знают, в какой местности кладбища. Но тогда же никто не понимал, что она такое. Да и на похоронах никого не было, и свидетелей не осталось. Я думаю, что здесь тоже… Господь ничего не делает просто так. Это такой символ, когда великий поэт как бы растворился в воздухе.

Самый ли она большой для меня поэт? Нет, я здесь стою здесь на ахматовской позиции. Ахматова сказала: «Вам не выбирать надо, а гордиться и радоваться, что у вас есть одновременно столько больших поэтов». Если перечислять десятку ХХ века, то для меня, конечно, в ней Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева и Блок на первом месте, а также Маяковский и Заболоцкий. Как правильно писал в своем время Владимир Новиков, «за остальные три…

Что такое «хороший человек»? Он был несчастный человек, он был несчастный мальчик, который сформировался через боль, который слишком рано стал многое понимать. Он написал в 1943 году Муле, этому Алиному жениху, что он потрясен наконец судьбой матери, что он ее тогда не понимал, а сейчас понимает. Он прошел через кражу, через страшные отношения, голод, одиночество, через унижения, он очень несчастный был человек. И даже если приехал в Россию плохой, эгоистичный, душевно глуховатый Мур (а у них у всей семьи, в общем, с эмпатией было сложно; Аля была, по-моему, самым нормальным человеком, остальные были люди очень головные),— но при всем при этом Мура осуждать никак нельзя. Кто мы такие, чтобы его…

Гейне говорил, что театр неблагоприятен поэту, Цветаева подчеркивала, что поэт враждебен театру. Я с этим совершенно не согласен, простите меня. Потому что компромиссны в этом смысле многие, это фигуры драматических поэтов. Шекспир по преимуществу поэт, и поэт очень театральный. Павел Антокольский — автор гениальных драматических поэм, при этом актер и режиссер, вахтанговец. Я считаю, что двадцатый век, который действительно стирает границы между поэзией и жизнью, предполагает особое внимание поэта к театру. Кстати, Цветаева цитирует эти слова Гейне именно в предисловии к своим «Концу Казанову», «Метели» и другим драматическим сочинениям. Она задумывала книгу «Театр», просто у нее……

Это справедливое наблюдение, потому что для человеческой души праздность важнее труда. Толстой критиковал Золя за апологию труда. «Труд дан нам для выживания, а душу свою мы должны беречь… И труд — это проклятие человека, а не благословение». Это знаменитое письмо к Золя, то есть не к Золя, а о Золя, но довольно характерное для русского сознания в целом. Это то же самое, что писала Марина Цветаева Борису Бессарабову: «Вы своими добрыми делами пытаетесь для себя отвлечься от труда души, а ведь главное, что нам дано — это душа, мы над ней должны работать». Это интересная точка зрения, я ее не разделяю, но в русской традиции она есть; она, в общем, привлекательна.

Я думаю, что она полемически заострила это высказывание, отчасти против Ходасевича, который написал про нее, что она истеричка и что надо ей туфли носить без каблуков. Видите, Цветаеву и Маяковского объединяет — странную вещь скажу — готовность дорого платить. И он, и она в своем радикализме готовы пойти до конца. Но как ни странно, это и Ходасевича с ними роднит. И здесь есть повод серьезно призадуматься. Они радикальные люди, люди радикальных решений, и это, как ни странно, заставляет меня симпатизировать и Маяковскому, и Цветаевой, и, как ни странно, Ходасевичу, написавшему такую отвратительную статью на смерть Маяковского. И Якобсон в статье «О поколении, растратившем своих поэтов»…

Не совсем. Если говорить о теории литературной эволюции по Тынянову, главная его мысль заключается в том, что XVIII век — это век разрывов, а XIX век — это век развития поступательного, век тихой эволюции. И в этом смысле XX век, безусловно, аукается с XVIII, и Маяковский продолжает одическую традицию. Надо сказать, что и Мандельштам продолжает одическую традицию. Но именно тот «хаос иудейский», которого Мандельштам так боялся и в который он погрузился, аукается, конечно, с хаосом XVIII века. Потому что стройность, золотой век, поступательность века XIX, когда как раз преемственность очень прослеживается, для XX века не характерна. И неслучайно Марина Цветаева говорила Мандельштаму:…

Как бы вам сказать, чтобы никого не обидеть. Анастасия Цветаева была одаренным человеком. её прозаическая книга «Дым, дым и дым», наверное, уже несла в себе черты прозы зрелой Марины Цветаевой. Анастасия, кстати, очень настаивала на своем первенстве в изобретении такой манеры. Но и её любовь к Борису Зубакину, и их совместное посещение Горького, которое оставило у Горького такой горький привкус, и её «Воспоминания», и её «Сказ о звонаре московском»,— все, что она делала, на всем этом лежит какой-то ужасный налет пошлости. Понимаете, и на «Воспоминаниях» тоже. Вот в Цветаевой не было этого ни грамма. Хотя тоже, наверное, можно какие-то приметы дурного вкуса у нее обнаружить, вкус у нее хуже, чем у…

Понимаете, Маяковский вообще ближе к 1927 году стал понимать трагедию проигравших. Потому что среди этих проигравших оказался он сам. Это тогда он сказал, что иногда время задвигает Пастернака, а выдвигает Маяковского, а иногда — наоборот. Он понимал, что время задвигает его.

Поэтому ему был понятен император, вызывал у него сострадание. В стихотворении об императоре появляются черновые — потом, конечно, отброшенные — строчки «Коммунист и человек не может быть кровожаден». Появляются и нотки сочувствия при изображении отъезда Врангеля. «На оба колена упал главнокомандующий», «Ваше превосходительство, грести? Грести». Когда уже под пулями, при появлении…

Вот вспомните Пушкина. Булгарин после его смерти вспоминал: «Ну, можно же понять,— писал он в частном письме, не рассчитанном, конечно, на обнародование, но я уверен, что он такие вещи говорил и вслух.— Ну, можно ли было его жене не изменять ему? Можно ли было его любить, в особенности пьяного?» Это говорит Фаддей Булгарин — человек большого, как мы помним, радушия, широты и обаяния. Очаровательный был персонаж. Даже глядя на портрет, нельзя не почувствовать омерзения. Ну, Пушкину постоянно припоминали сбитые каблуки, длинные ногти, нечёсаные бакенбарды, похож был на чёрта, играл неумело, в молодости часто вёл себя бестактно, попадал в идиотские положения.

Давайте вспомним,…

Видите ли, это вообще парадокс человеческого общения. Это касается не только гениев. Люди охотно забывают то, чем они вам обязаны. Люди охотно забывают, как вы рискнули ради них жизнью. Это помнить неприятно. Но как вы отдавили им ногу — помнят охотно и с удовольствием. И больше того — чем уязвимее гений, чем он ведёт себя уязвимее, чем больше он подставляется, тем больше о нём это помнят. Пушкин — как раз самый наглядный пример.

Легенда о тайном дневнике была чрезвычайно живучая. Внучка Пушкина, эмигрантка, о которой Цветаева вспоминает: «Распускала легенды о том, что у неё есть некие тайные записки». То, что опубликовано под видом «Тайных записок» — это не очень удачная стилизация Михаила Армалинского, то есть там есть такой несколько болезненный и не очень пушкинский эротизм. Дело в том, что у Пушкина всегда эротика очень радостная, очень весёлая, и она практически никогда не бывает мрачной. И даже когда она на грани смерти, как в «Пире во время чумы», это своего рода антисмерть, преодоление смерти через секс. А вот у Армалинского она написана как-то, понимаете, кисловато. Это, в общем, не то пушкинское…

Нет. Слишком было бы легко. Понимаете, конечно, это черта серьёзного характера, и независимости, и, пожалуй, даже некоторой одиозности, рискну сказать,— всегда противостоять общему мнению. Когда Лимонов в 90-е годы объявлял себя фашистом, это вызывало у меня скорее уважение, потому что это действительно он своих молодых учил нонконформизму, тренировал. Но всегда, вечно любой ценой быть поперёк здравого смысла — это не всегда хорошо.

Иной вопрос, что стихотворение Цветаевой «Германии» действительно имеет абсолютно прямую задачу — сбить накал германофобской в это время истерики. И тут она печатает абсолютно германофильское стихотворение. Это очень принципиальный жест. Вы…

Всё, что мог сказать, написано в книге о Пастернаке, к которой я вас и адресую. Трудно придумать большую ерунду, чем то, что Цветаеву «заманили» в СССР. Вы помните, почему Цветаева уехала и каковы были обстоятельства. Не буду вам напоминать об убийстве Игнатия Рейсса, к которому до некоторой степени был причастен Сергей Эфрон. Что там именно было — был ли он просто за рулём машины, которая везла к Рейссу, или принимал участие в его ликвидации — это уже никто и никогда не скажет. Вот я поеду сейчас в Чапел-Хилл, там лежит савинский, архив белой эмиграции. По моим предположениям, там есть некоторые документы, способные пролить свет на данную историю. Во всяком случае, если мне повезёт, я там вот этим буду…

Это объяснил Тынянов в статье «Промежуток», объясняя интерес Мандельштама и Маяковского, кстати говоря, к оде, к одической традиции. А вот Ходасевича он там не назвал, за что ему так и прилетало всю жизнь от Ходасевича. Совершенно правильно пишет Тынянов (я бы от себя добавил по своей схеме — во все чётные века), что Державин — поэт разломов, а не эволюций, поэт масштабных, великих сдвигов. И наше время таково же, поэтому время обращается к одической, державинской традиции. Ну, эта традиция, скажем, у Маяковского; в таком маяковском преломлении подробно, может быть, даже чересчур подробно, но всё равно очень интересно показана в книге Вайскопфа «Во весь Логос». Если вас это интересует, то…

Как не вздрогнула? Во-первых, она не сразу узнала. Во-вторых, знаете, в том, чтобы сразу писать стихи на смерть, есть какое-то отсутствие душевного такта. Она же всё равно написала о Цветаевой. Помните: «Тёмная, свежая ветвь бузины… // Это — письмо от Марины» («Комаровские наброски»). Это уже 1960 год или даже 1958-й. То есть не нужно сразу. Я очень люблю Пастернака, я к нему отношусь молитвенно, но это не мешает мне видеть, что его стихи на смерть Цветаевой не очень-то тактичны:

Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом…

Чернышевский в своей теории «разумного эгоизма» действует применительно к обстоятельствам 1863 года. Его книга «Что делать?», написанная в тюрьме, чего нельзя забывать. «Что делать, когда ничего нельзя сделать?» — так следовало бы читать ее название. Делать себя, безусловно. «Разумный эгоизм» заключается не в том, чтобы обеспечить собственное процветание. Он заключается в том, чтобы — по Цветаевой — заботиться о своей душе, не подменяя таковую заботу достаточно фарисейской благотворительностью (это я постоянно цитирую ее знаменитое письмо к Бессарабову). Не нужно думать, что душа дана вам для добрых дел; она дана вам для работы над собой.

Теория разумного или здорового эгоизма…

Если он уже не в системе этих отношений, каким правилам он подчиняется? Я скажу жестокую вещь, очень, и мне самому эта вещь очень неприятна — он подчиняется только собственным критериям, он должен выдержать те критерии, которые он взял на себя, эта самая страшная борьба. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой!» — законы общества уже над ним не властно, он должен соответствовать собственному уровню, а это самое трудное. Вот Горький сломался, например, я даже знаю, почему он сломался — для него стала слишком много значить репутация. Он в последние годы всё время говорил: «Биографию испортишь». И испортил себе биографию, хуже всех испортил себе биографию; хуже, чем…

Я часто читаю эти мысли: «мой читатель уехал», «мой читатель вымер», но причина здесь совершенно другая. Видите, какая вещь? По моим убеждениям, чеховский художник вообще исходит из очень важной чеховской мысли — из апологии праздности. Русская литература ненавидит труд. Труд — это грех, это первородное проклятие человека. Еще Толстой в известной полемике против Золя, против его романа «Труд», говорит о том, что Запад принимает труд за средство спасения души. А ведь работа на самом деле — это самогипноз, это способ себя заглушить, это субститут настоящего труда, потому что настоящая работа происходит над собственной душой. Это как моя любимая цитата из Марины Цветаевой, из письма Борису…

Это очень сложный случай. Ксения Некрасова прожила всего лишь 46 лет, она не очень много написала. Свидетельств о ней осталось мало. Это была загадочная фигура, немножко ее ассоциировали с Распутиным. С одной стороны – как на портрете Фалька – она была такая уютная юродивая, а с другой – она была таким немножко зловещим явлением, и на фотографиях она немного зловеща. Вся ее жизнь предельно мифологизирована. Она рассказывала, что она чуть ли не дочь последнего царя Анастасия. То, что она была юродивой, не значит, что она была глупа: нет, она была не глупа совсем. И многие ее стихи действительно – я не могу сказать, что это стихи великие, но метафоры там довольно смелые, а верлибр довольно качественный,…

Я понимаю, почему вы спрашиваете, потому что эту книгу рекламирует «Дилетант». Есть такой жанр, довольно распространенный – «тайный дневник». В этом жанре выдержана на только откровенная графомания вроде «Тайного дневника Пушкина» работы Армалинского, которым он заспаммерил все. Но, например, «Тайный дневник» Вырубовой, сочиненный, насколько я помню, Алексеем Н. Толстым, тоже фальшивый документ. Насколько я помню, в журнале «Былое» он печатался, это фальшивка. Но как свидетельство эпохи – это ценная книга.

«Тайный дневник Марии-Антуанетты» – это книга, которая, конечно, отдает легкой бульварщинкой и сенсационностью, но трагедия Марии-Антуанетты, ее внутренняя драма там…

Да, конечно. Вы знаете, «дал бог зайку, даст и лужайку». Я не знаю, дает ли Господь крест по силам, это трудно сказать. Но Господь если и дает талант, то талант заявляет о себе. Это Саади, его слова: «Имеющий мускус в кармане не кричит об этом на улице: запах мускуса говорит за него». 

Талант – это мускус в кармане. Талантливого человека нельзя не заметить. Я заметил сейчас, что большинство людей, с которыми я общался, которые давили меня своим талантом и дружбой, были исключительно, ослепительно яркими. Вот, например, Жанна Магарамова, которая была, наверное, действительно сердцем русской Америки, организатором гастролей, фестивалей. От нее люди воспламенялись, загорались, жить…

Уж как-нибудь не меньше, чем мужчин. Скандинавские — Сельма Лагерлеф, Астрид Линдгрен, Синкен Хопп, Тамара Габбе, Эсфирь Эмден, Елена Данько, Марина Цветаева, Леся Украинка, мадам д`Онуа… Мадам д`Онуа, кстати, не знаю. Нет, женщин, пишущих сказки, даже в советской поэзии — достаточно вспомнить Ирину Токмакову — вообще огромное количество женщин-поэтов, сочинявших для детей. Нонна Слепакова — там у нее были замечательные сказочные поэмы.

Это всё очень распространенные вещи. На самом деле как раз женщины пишут сказки гораздо чаще и как-то добрее и веселее, нежели мужчины. Потому что женщине разговаривать с ребенком получается как-то естественнее. Простите за сексизм, но так…

То, что она была предопределена, это сто процентов. Все возвращенцы были обречены. Другой вопрос, могла ли она избежать этого, стать осведомительницей до ареста, начать закладывать других? Это тоже, кстати, не панацея в советских условиях. Не знаю, она же знала, на что идет. Ей Бунин сказал — и мне ужасно нравится этот эпизод, я его часто цитирую,— перед отъездом: «Идиотка, девчонка, дура! Куда ты едешь к этим большевикам? К этим уродам? Они тебя арестуют, сошлют в Сибирь! Господи боже мой, тебе 24 года. Если бы мне было бы 24 года — пешком пошел бы в Россию, ноги стер бы до колен». Это бунинские внутренние противоречия естественны и очень мною уважаемы. Это как Толстой идет по Арбату с Сулержицким, и тот…

Ритор, безусловно, это человек, у которого мысль рождается в процессе говорения, но это не совсем ритор. Понимаете, ритор — это человек, который знает, чего он хочет сказать, который занимается словесным оформлением мысли. Транслятор занимается словесным оформлением пейзажа, настроения, чего-то невербального. Это не значит, что транслятор выше; это не значит, что невербальное лучше. Вот говорят, что поэзия существует для выражения невыразимого. Для выражения невыразимого существует музыка, внесловесное искусство.

«То, что нельзя сказать словами, говорит музыка»,— по формулировке Градского. Но то, что можно сказать словами, бывает оформлено по-разному. Есть…

У меня есть такая мысль крамольная, что поэт проверяется его прозой, потому что мысль в ней бьется, а поэзия зависит и от мысли тоже, а не только от каких-то мистических, большей частью выдуманных озарений. Поэтому тут был вопрос о прозе Алексея Апухтина, которая, кстати, иногда лучше стихов, а стихи его лучшие — это такие мини-новеллы, он большой сюжетчик, балладник. Великолепный, кстати, поэт, я весьма его ценю, невзирая на набоковскую формулировку «отложные воротнички поэта Апухтина», имея в виду жир. Он, конечно, выдающийся автор, и проза его очень хороша, новеллистика. Я даже думаю, что проза Марины Цветаевой лучше некоторых ее стихов. Во всяком случае, прозаические ее вершины (такие, как…

Нет, не в этом дело. Это вопрос, конечно, к Мальмстаду, к Богомолову; к людям, которые Кузминым занимались не в пример более серьезно; или к Кушнеру, может быть, который его прочел еще в 60-е годы, и для него это было, как он сам вспоминает, самое главное открытие в Серебряном веке. Я просто очень люблю Кузмина. И мне кажется, что здесь сыграло, понимаете, некоторое непонимание большинством современником скорее его старообрядческих, его французских, актерских, музыкантских корней. В Кузмине обычно видят стилизатора, утонченного флориста, друга акмеистов.

Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный…

Влияние было очень опосредованным, я думаю, что скорее личным, нежели поэтическим. Брюсов — как-то получилось… Вот о ком бы лекцию я с удовольствием прочитал, потому что этого поэта люблю. Брюсов, как мне представляется, единственный в России поэт самомазохизма, которого садомазохизм интересовал решительно на всех уровнях, от эротического до политического. Отсюда же его внимание к метафизике власти, к проблеме власти. Как у Генриха Манна у «Учителе Гнусе» сложное взаимоотношение между рабством и подчинением, рабством и причинением боли,— это его занимало.

Он оставил, наверное, замечательные памятники сложно эволюционировавшего садического отношения и к женщине, и к…

Пастернак, мне кажется, адекватно переводил его на русский — «По одной подруге реквием» и «Второй реквием» — это, по-моему, очень адекватные переводы. Но если брать таких близких ему авторов, понимаете… Я сам по-немецки не читаю. И для меня Рильке — это такой действительно поэт тончайших состояний, сновидец, а для кого-то он, наоборот, очень рационален. Я слышал и такие мнения. Дело в том, что гениальные переводчики с английского и французского в России есть, а переводчиков с немецкого не так много. Думаю, Богатырев один, сколько я могу судить по переводам Рильке. Понимаете, если бы Рильке переводил Кружков, мне кажется, это был бы шедевр. Но ведь все-таки Рильке писал не по-английски, а Кружков,…

О Господи, если б я знал! Видите ли, я как отец, знаю, что отец всегда виноват. Есть такая роковая несправедливость. Очень немногие матери, может там, скажем, подобно Маше Трауб, или подобно Ахматовой, сказать о себе: «Я — дурная мать». Это такое неприличное признание. Цветаева вот была поражена ахматовским героизмом. Как это можно такое о себе сказать? А я вот думаю, что отец — он по определению плохой. Почему? Он мало времени всегда проводит с ребенком, он не знает, как воспитывать его. Вот в очень хорошем романе Поляринова «Центр тяжести», который я, кстати сказать, всем рекомендую, там замечательная мысль, там, когда ему героиня сообщает, что беременна, он сидит в шоке. Она говорит:…

Повесть Сергея Есенина «Яр» очень плохая. И поэтому попытка снять Мариной Разбежкиной картину по ней мне тоже показалась не очень интересной, хотя картина гораздо лучше повести. Есенин не умел писать прозу. Это такой старый принцип, старое правило оценивать качество поэта по его прозе. У него есть замечательные письма. У него есть очень хороший очерк «Железный Миргород». Но он, как и Маяковский, большую прозу писать совершенно не мог. Маяковский это честно осознавал и отделывался такими фрагментарными очерками, такими, как «Мое открытие Америки». Маяковский, кстати, действительно был левша, поэтому ему и языки не давались. Есть, говорят, такая связь. А что касается амбидекстрии такой:…

Дим, ну какой может быть выбор? Обратитесь в несколько, которые возьмут. А их всего сейчас 2-3 больших, и штук 5-6 малых. Которое возьмет, туда и отдавайте. Откуда у вас в 20 лет возможность выбирать — вы что, шедевр написали, что ли? Помню, в журнале «Америка» была статья об Айзеке Азимове: «Если бы вы издавали свою двухсотую книгу, и у вас было бы два редактора, которым вы можете её отдать, то, наверное, вряд ли такой вопрос тревожит сны большинства американцев». Это прекрасная формула: «Он будет выбирать издательство». Помилуй бог! Скажи спасибо, если тебя в самотеке прочли. Или издайся честно за свой счет. Почему не издаться? Вот Марина Цветаева придумала с мужем издательство «Оле-Лукойе» и издала…

Сне кажется, что Никита Михалков — замечательный стилизатор, он очень хорошо берет чужой материал и обыгрывает его. Ну, так скажем, мне кажется, что фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» — это почти стопроцентное, вплоть до отдельных реплик, заимствование вполне культурное (не плагиат, а, скажем так, осмысление) художественных открытий Абрама Роома в фильме «Преждевременный человек», экранизации другой неоконченной пьесы, но только Максима Горького, «Яков Богомолов». Весьма любопытно, что именно открытия, вплоть до прямых цитат, там использованы.

Равным образом и здесь использованы штампы Серебряного века, тогдашнего кино (ханжонковского, условно говоря)…

Не скажу, что демонический, не скажу, что отец, но какая-то фигура старшая и как бы знающая дорогу. Народ в этом смысле, конечно, выступает у Пушкина как старший по отношению к дворянину. Вообще отношения народа и дворянства — это огромная и отдельная пушкинская тема, достаточно серьёзная. У Цветаевой она рассмотрена, мне кажется, слишком эмоционально и слишком пристрастно. Но вообще пушкинский аристократизм, в отличие от демократизма разночинцев (об этом есть подробно у Мережковского, и не только у него), конечно, заслуживает подробного анализа.

Для Пушкина принадлежность к аристократии означает особые отношения с народом, отношения, в которых нет панибратства; это отношения…

«Мелкий бес» Сологуба. Ну, как это в пять текстов вообще уложишь? Я вынужден называть прозу, а Серебряный век — в основном это поэтическое явление. Грина «Крысолов», Цветаевой «Крысолов» — два очень важных текста. Блок — самой собой; второй том лирики — обязательно (а если можете, то и третий). Ну, Белого — я думаю, что «Вторая симфония» или «Серебряный голубь». Скорее «Серебряный голубь». Я солидарен с Майклом Вахтелем, замечательным американским филологом, который считает, что «Серебряный голубь» — лучший роман Серебряного века вообще. «Петербург». От «Петербурга» невозможно оторваться. Другое дело, что я не считаю необходимым его читать. Но «Петербург» в первой редакции — это жутко…

Мне кажется, что вы здесь, Андрей, немножко смешиваете Слащёва… то есть, простите, Хлудова, если уж на то пошло, реального Хлудова из «Бега» и Брусенцова из фильма Евгения Карелова по сценарию Юлия Дунского и Валерия Фрида. Хлудов — действительно человек с обугленной душой. Бруснецов? Во-первых, он младше. Во-вторых, он не командующий, на нём гораздо меньшая ответственность. В-третьих, он, как мне представляется, судя по лирической линии с Ией Саввиной, довольно трогательный человек, для которого ещё не всё потеряно. И его самоубийство доказывает, что он ещё не выжжен до конца изнутри. Он как раз человек больной совести. Назвать его белым рыцарем я тоже не могу, потому что белый рыцарь — это…

Я плохо отношусь к мемуарам Казановы, потому что фильм Феллини мне кажется гораздо более интересным. Я не любитель Казановы того, который встаёт со страниц этих мемуаров. Во-первых, я не уверен — фальсифицированы они или не фальсифицированы. Во-вторых, меня смущает в этих мемуарах… Я знаю, что это одна из любимых книг Цветаевой, например, но меня смущает в этих мемуарах несколько такое априорное высокомерие повествователя относительно всего, что он видит. Он как-то себя очень ценит, и это мешает ему воспринять мир как чудо, мир как непрерывный божий праздник или как трагедию. Мне кажется, что это очень эгоцентричная и легковесная книга.

Да ещё как возможен! Хотя, конечно, знаете, дьявол — великий обманщик. Он всегда приманивает экстазом падения, а вместо экстаза падения получается довольно банальное… Ну, это всё равно что творить под наркотиком. Помните эту знаменитую историю, когда человек пережил, как ему казалось, потрясающее откровение под кокаином, а всё откровение сводилось к фразе: «Во всей Вселенной пахнет нефтью». Это широко известная история. У меня такого опыта нет, но я подозреваю, что завышенная самооценка шутит довольно дурные шутки в такие моменты с человеком.

Тем не менее, экстаз падения способен породить иногда довольно сильные тексты,— такой экстаз саморазрушения, как у Ерофеева, или экстаз…

Знаете, женщина, которая понравится большинству мужчин, как правило, интереса не представляет, потому что интересна та, которая нравится мужчине, но очень сильно, или небольшой категории мужчин, но сильно. А всем нравятся, знаете, такие гламурные кисы. Вот эта «гламурная кисость» мне глубоко противна. Я не люблю женщин, которые нравятся большинству.

Женщин, которые нравятся немногим, но сильно,— таких в литературе очень много. В замечательном рассказе Сергея Эфрона «Детство» вот этот образ… Помните, есть у него такая глава, которая называется «Волшебница», там описана Марина Цветаева молодая. Вот она очаровательная совершенно. Образ автора в дневниках и в прозе Али Эфрон.…

Ну, поборет ли слон кита — это вечный вопрос. Кому-то, безусловно, ближе Бергман с его холодом, и этот холод кажется им безусловным признаком величия. Я Бергмана не люблю, честно вам скажу, хотя его величие признаю.

Федерико Феллини я обожаю — всего, даже «Казанову». Я помню, его показывали три дня во Дворце молодёжи в 1987 году, и я три дня ходил смотреть, потому что я был абсолютно этим потрясён. Я очень высоко его ставлю. Я уж не говорю о таких шедеврах, как «Дорога»,— фильме, который начинается с невероятно высокой ноты, а дальше идёт всё выше. Как Иосиф Бродский говорил о Марине Цветаевой: «Все идут снизу вверх, а она начинает с самого верха и умудряется не сорваться потом». «Дорога» — это…

Видите ли, смех, чтобы продолжать быть смешным, должен развиваться, а его ужасно ограничивают всякие разговоры о кощунстве, о том, что нельзя… У Цветаевой же сказано: «Я слишком сама любила // Смеяться, когда нельзя!» Смех — это всегда, когда нельзя, это снятие некоторых табу. Безумно смешные тексты Синявского, но ведь надо же очень многие табу снять, чтобы их читать. Вы прочтите в «Пхенце», как там описана голая женщина — а Синявскому всю жизнь шили безмерный цинизм.

Я думаю, что юмор должен становиться всё более онтологическим, то есть всё более затрагивать основы бытия. Ведь в некотором смысле и у Кафки очень много смешного, издевательского, насмешливого. Как гениально заметил…

Видите ли, в чём здесь штука. К сожалению, у нас нет единого критерия (у меня, во всяком случае, нет) графомании и гениальности. Дело в том, что эпоха (это любимая моя мысль) высвечивает иногда того или иного графомана или безумца, потому что он совпадает с вектором этой эпохи. Я не думаю, что Хлебников — это первый поэт, который начал вот так писать, который начал внутри традиционного ямба располагать слова нетрадиционным образом. Хлебников — не первый человек, который решил уловить законы времени, не первый поэт евразийства и так далее. Я уверен, что подобные великие безумцы были всегда, но просто их всерьёз не воспринимали. А здесь луч эпохи как-то так упал на него, и случайно случилось Василию…

Резко негативное. Я согласен с Мандельштамом, который назвал антропософию «фуфайкой, душегрейкой, заменителем философии для обывателя». Я знал настоящих антропософов, таких, например, как Тамара Юрьевна Хмельницкая, я застал её. Она мне объясняла, что такое антропософия. Она была крупным исследователем творчества Белого. Она тщательно скрывала, естественно, свою принадлежность к антропософам. За это и в 30-е годы не гладили по головке, и потом. Но она знала хорошо Клавдию Бугаеву, последнюю жену Белого; она хорошо знала, во всяком случае хорошо понимала тайные коды романа «Москва», понимала, почему он посвящён Михаилу Ломоносову (потому что Архангел Михаил для антропософов —…

Абсолютно полная характеристика. Я бы мог на это даже сказать… Я вообще люблю «Аристономию», люблю акунинские идеи о благородном муже, мне это напоминает замечательную песенку Ким Юлий Черсанович, привет вам! Я знаю, вы слушаете.

Это знают даже дети,
Как прожить на белом свете;
Проще этого вопроса
Нету ничего!
Просто надо быть правдивым,
Благородным, справедливым,
Умным, честным, сильным, добрым —
Только и всего!

Возникает вопрос: а что же я считаю определяющим? Что вообще в моём понимании хороший человек? Я сейчас скажу рискованную вещь. Мне за это, конечно, прилетит. Но, с другой стороны, за что мне не прилетит? Я же говорю: голову поднял — уже…