Видите, мне кажется, что Юркуна единственной заслугой было то, что он какое-то время был отрадой Михаила Алексеевича Кузмина, и… Ну, может быть, там, наверное, судя по письму к нему Ольги Гильдебрандт, он был изумительным человеком, Ольги Арбениной. Но… наверное, он был хорошим человеком. Но читать «Шведские перчатки» и «Дурную компанию» — вот, воля ваша, совершенно невозможно. Может быть, он не раскрылся просто. Это такая петербургская готика, но, по-моему, его главная заслуга все-таки — его человеческие качества.

Ну вот как вы можете любить Юркуна, я тоже совсем не поминаю. Потому что Юркун, по сравнению с Кузминым — это всё-таки «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».

Юркун, безусловно, нравился Кузмину и нравился Ольге Арбениной, но совершенно не в литературном своем качестве. Он был очаровательный человек, талантливый художник. Видимо, душа любой компании. И всё-таки его проза мне представляется чрезвычайно слабой. И «Шведские перчатки», и «Дурная компания» — всё, что напечатано (а напечатано довольно много), мне представляется каким-то совершенным детством.

Он такой мистер Дориан, действительно. Но ведь от Дориана не требовалось ни интеллектуальное…

Мне нравятся переводы Кузмина, который в той же степени сочетал вульгарное и возвышенное. Может быть, они мне нравятся потому, что «Троил и Крессида» была у него любимой вещью, он ее ставил выше «Гамлета». И у меня это тоже любимая вещь Шекспира. Выше «Гамлета» не ставлю, но очень люблю. У Корнеева хорошие переводы. Пастернак. Пастернаковский перевод «Короля Лира» мне кажется лучшим. Перевод «Гамлета» лучше у Лозинского,  там сохранены высокие темноты, кроме того, он эквилинеарный. А насчет остальных, понимаете… Опять, «Макбета» много есть разных версий. Но трудно  мне выбирать. У Андрея Чернова довольно интересный «Гамлет». И у Алексея Цветкова довольно интересный «Гамлет». Они…

Нет, не в этом дело. Это вопрос, конечно, к Мальмстаду, к Богомолову; к людям, которые Кузминым занимались не в пример более серьезно; или к Кушнеру, может быть, который его прочел еще в 60-е годы, и для него это было, как он сам вспоминает, самое главное открытие в Серебряном веке. Я просто очень люблю Кузмина. И мне кажется, что здесь сыграло, понимаете, некоторое непонимание большинством современником скорее его старообрядческих, его французских, актерских, музыкантских корней. В Кузмине обычно видят стилизатора, утонченного флориста, друга акмеистов.

Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный…

Понятно, что наш век совсем не бронзовый… Свой Серебряный век мы пережили в 70-е годы, уже упомянутые. Там типологически очень много сходного. Я согласен с тем, что Блок — это поэзия стиля, но совершенно не согласен с тем, что это эпоха стилизации. Видите, такое пренебрежительное отношение к Брюсову мне совершенно несвойственно и непонятно. Где Брюсов стилизатор? Только во «Всех напевах», а «Tertia Vigilia» — это абсолютно самостоятельное произведение; кому-то нравится этот слог, кому-то не нравится. Мне кажется, что у Брюсова есть свой голос.

Бунин не стилизатор абсолютно, кого он стилизует в «Одиночестве»: «И ветер, и дождик, и мгла… Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку…

Сонеты лучше всего перевел Маршак, меня с этого не собьешь. Хотя это, конечно, выглядит, как кафель по сравнению с грубым таким шекспировским булыжником, но он их сделал внятными. Мне, кстати, очень нравится, как Матвеева в последние годы переводила сонеты Шекспира. Она великолепно воспроизводила шекспировскую корявость и сложность шекспировской мысли. Я считаю, что пьесы лучше всего переводил, конечно, Лозинский. Во всяком случае, перевод «Гамлета» лучший — Лозинского, тут я с матерью совершенно согласен. Это романтический, темный, туманный Гамлет. Перевод Пастернака гениален по энергии, по мускулатуре, но у Лозинского ещё, к тому же, эквилинеарный перевод, что тоже важно.

Что…

Я так люблю Михаила Кузмина, что, боюсь, я опять-таки разревусь, читая какие-нибудь из «Александрийских песен». Но Кузмин — слишком сложный поэт для моего анализа. «Параболы», например. Я его люблю, а понимать — далеко не все понимаю. И если бы не расшифровывающая статья Богомолова, то я не понял бы ни «Конец второго тома», ни «Темная улица вызывает темные чувства…». Вообще не понял бы, что речь идет о Лидочке Ивановой. Требуется знание контекста, ведь «Лазаря» я до сих пор не понимаю, поэма для меня совершенно темная. Вне этого контекста мы можем только восхищаться тем, что он — птица певчая, как говорил о нем Мандельштам. Птица совершенно безупречная, гениальная музыкальность, изумительная…

Мне очень понравился этот роман: я считаю, что «Спрингфилд» – это замечательный роман. Просто как всегда, его не за то хвалят, и он не потому интересен. Не потому, что это квир-проза. Я, как вы понимаете, к квир-проблематике совершенно равнодушен. Она меня не раздражает, не отталкивает, не увлекает. Есть и есть. 

Точно так же, как я выступал в очень хорошем американском универе и спросил студентов, что они читают. Спросил, чтобы как-то стратегию лекции выстроить к их интересам. Одна девочка говорит: «Я очень люблю читать про домашние роды». Я говорю: «Но ведь домашние роды не могут быть универсальной темой». Другая говорит: «Я не люблю про любовь, я люблю фэнтези, прежде всего Терри…

Это довольно известная история. «Серапионовы братья» назвались так в честь четырехтомного романа Гофмана. Это, строго говоря, не роман, а такой цикл рассказов с шкатулочным, барочным обрамлением. Вот общество пустынника Серапиона, которое имело более-менее реальный прототип, общество Серафимовых братьев, куда входил, насколько я помню, Шамиссо, сам Гофман там появлялся, и некоторое количество магнетизеров, гипнотизеров. Это такие люди, которые изучали оккультные, темные, мистические истории. И «Серапионовы братья», выдуманные Гофманом,— это предлог объединить его слабые и сильные, разные рассказы в единый цикл и издать по аналогии с тиковским «Фантазмусом». Естественно, что…

Темой жизни они были увлечены. Но Гаспаров, безусловно, прав. Он собственно повторяет мысли из гумилёвского манифеста. Действительно, социальная проблематика интересует акмеистов в последнюю очередь, потому что Гумилёва (ну и соответственно, весь «Цех», потому что весь «Цех» потом подписывался под манифестами Гумилёва и до известной степени разделял его взгляды) интересует сила, зрелость, ответственность за свою жизнь, способность человека поставить эту жизнь на кон. Помните его знаменитые «Записки кавалериста», когда он проезжает мимо пулемётной команды, которая увязла с грязи вместе со своим пулемётом. Сначала он по этому полю изрытому проскакал мимо, спасая свою жизнь, и подумал…

Брюсов, во-первых, написал эти стихи в порядке игры литературной: просто он с Гиппиус поспорил, что найдет там рифму к слову «дьявол». Но он ещё раньше написал «Когда я в бурном море плавал…» Но у Брюсова была некоторая такая дьявольщинка в его поведении; правда, люди модерна очень четко разделяли жизнестроительство, жизнетворчество и быт. Это бесило, скажем, Ходасевича, который как раз был за последовательность, за гибель всерьез. Но у Брюсова в одной части его жизни были пироги с морковью, активная издательская деятельность, благополучный брак и самопиар, а в другой стороне его жизни — и он грамотно развел эти две свои ипостаси — роман с Надей Львовой, трагическая история с Ниной Петровской.…

Мне грустно в этом признаваться, но я так и не смог полюбить Игоря Северянина. Когда-то я у Николая Дмоховского — одного из героев моего детства, норильского лагерника, памяти которого есть у меня поэма — нашёл у него на дальней полке сборник Северянина «Соловей» 1922 года. И так мне понравилось! Я ненадолго только мог у него взять, он не расставался с драгоценной книгой. Я на магнитофон почти всю её начитал, чтобы иметь, и довольно много оттуда до сих пор помню.

И всё-таки Северянин кажется мне поэтом далеко не первого ряда. У него есть замечательные стихи, разговора нет, но он совсем не мой. Понимаете, всё-таки он ограничивается стилизацией, а собственно прорывы… Он тоже как бы генеральная…