Это довольно известная история. «Серапионовы братья» назвались так в честь четырехтомного романа Гофмана. Это, строго говоря, не роман, а такой цикл рассказов с шкатулочным, барочным обрамлением. Вот общество пустынника Серапиона, которое имело более-менее реальный прототип, общество Серафимовых братьев, куда входил, насколько я помню, Шамиссо, сам Гофман там появлялся, и некоторое количество магнетизеров, гипнотизеров. Это такие люди, которые изучали оккультные, темные, мистические истории. И «Серапионовы братья», выдуманные Гофманом,— это предлог объединить его слабые и сильные, разные рассказы в единый цикл и издать по аналогии с тиковским «Фантазмусом». Естественно, что для Петрограда образца 18-19-го годов стремление к острой и сильной фабуле довольно актуально. Потому что это такой готический город, мистический, опустевший. Он перестает быть столицей, перестает быть имперским центром России. По нему бродят призраки.
Собственно, некоторая деградация, я бы даже сказал, некое иссякание Петрограда, его превращение в город-призрак, когда исчезает сама его эссенция, само вещество жизни, а вместо его там какая-то пресловутая трава растет на Невском, и так далее. Это располагает к мистике, гротеску, сюрреализму. Три на самом деле интересных литературных явления подарил вот этот поздний, умирающий Петроград.
В первую очередь, это, конечно, обэриуты. Которые выросли целиком из футуризма, но пошли в некотором отношении дальше футуризма. Классицистская такая, абсолютно ямбическая оболочка стихов, что у Введенского, что у Заболоцкого, и внутренний хаос, плотно их насыщающий. Второе явление — это Вагинов, который близко стоит к обэриутам, но растет одновременно при этом парадоксальным образом из прозы Михаила Кузмина, из Ауслендера, из такой орнаментальной, стилизованной, позднебарочной литературы Серебряного века. И третье явление — «Серапионовы братья». Из «Серапионовых братьев» практически все, кто вышел из них… Вышла плеяда первоклассных прозаиков. Это, в первую очередь, прозаик и драматург Лев Лунц, который и провозгласил движение на запад, вот этот лозунг острой фабулы. Каверин, который был ближайшим другом и ровесником Лунца, младшим из «серапионов».
Константин Федин, старший «серапион», в чьем первом романе «Города и годы» очень сильна готическая закваска. А, собственно, кроме этого романа он ничего хорошего, на мой взгляд, и не написал. Там замечательная история с поисками маркграфини, замечательный образ Андрея Старцева, Курт Ван, замечательный. Там же, кстати, многие тайны немецкой истории упомянуты, в частности, в начале романа косвенно присутствует Каспар Хаузер, одна из замечательных легенд, тайн начала XIX столетия. Федин начинал вовсе не плохо. Я бы даже сказал, что он подавал определенные надежды, но уже второй его роман, «Братья», был, конечно, полным компромиссом с эпохой. А дальше уж все, помимо книги «Горький среди нас», по-моему, не выдерживает никакой критики.
Зощенко, Всеволод Иванов, Слонимский Михаил, Елизавета Полонская, Николай Тихонов, который не был, строго говоря, «серапионом», но был к ним очень близок. Вся эта компания сначала собиралась еженедельно, потом ежемесячно, потом они продолжали оставаться друзьями вплоть до 50-х годов, когда их раскидало уже довольно сильно. Вы можете, конечно, спросить, что общего у Зощенко, Слонимского и Федина, помимо Петербурга. Ну, во-первых, они были учениками — они, собственно, и сложились на базе переводческой студии — Замятина и Шкловского. И вот эта парадоксальная учеба у Шкловского и у Замятина — парадокс, острота, лаконичная фраза, стремление к фантастике, у всех абсолютно: что у Иванова в его такой орнаментальной, восточной прозе, что у Каверина в его немецких стилизациях, что у Лунца в драме «Вне знакона» — это все общие серапионовские черты.
Во-вторых, гротеск, фантастика, сатира, которая присутствует в равной степени и у Лунца. Замечательный его рассказ, как семейство уезжает за границу, в щетках увозит бриллианты. Да и вообще у него всегда был такой желчный, иронический, как сам он сетовал, «очень еврейский» взгляд на действительность. Это есть, конечно, и у Слонимского в ранних рассказах, весьма удачных, и у Зощенко в его «Рассказах Назара Ильича, господина Синебрюхова». Надо заметить, что все они выросли из Серебряного века, но выросли из его отрицания, из довольно жесткой пародии на него. Зощенко не зря назвал свою последнюю вещь сначала «Ключи счастья», и только потом — «Перед восходом солнца». «Ключи счастья» — это культовый роман Вербицкой, такой эталон серебряновековой пошлости, и естественно, что все эти люди говорят штампами из Серебряного века и выросли из его отрицания, как, собственно, и герои сентиментальных повестей Зощенко, как Мишель Синягин у него.
Ну и наконец социальная критика, определенная такая не то чтобы подозрительность к власти, но, прямо скажем, желание спасти линию чистого искусства, деидеологизированного, определенный скепсис сотрудничества с этой властью. Во всяком случае, Лунцу это было очень присуще. Нет сомнений, что если бы он не умер в 24 года от ревмокардита, скорее всего, 30-ых он бы не пережил. Любопытно, что близка к этому кружку была Берберова, которая переживала в это время такой платонический роман с Николаем Чуковским. Сам Николай Чуковский, самым молодым из кружка «Серапионов» был Владимир Познер, кстати, дядюшка Владимира Владимировича, насколько я помню, хотя могу там путать в генеалогии. Но, в общем, это был такой интеллектуальный центр, который пасся в Доме искусств, и который вот этот призрачный, острый, парадоксальный, полный странных привидений Петербург 19-го года запечатлел лучше всего. Сравнить с этим можно только роман Вагинова «Козлиная песнь», который по технике своей как раз к «серапионам» очень близок.
Я думаю, что самым талантливым из «серапионов», помимо, конечно, Зощенко, был Каверин, который начинал с такой стилизованной прозы сказочной и всю жизнь заставлял себя писать соцреализм. А к старости раскрепостился и позволил себе делать то, что умел лучше всего,— сказки. И вот мы с Ксенией Букшей, замечательным прозаиком, не сговариваясь, больше всего любим эти поздние каверинские сказки. Это «Верлиока», это «Легкие шаги», «Немухинкие музыканты», «Много хороших людей и один завистник». Я очень люблю «Летящий почерк», который мне представляется эталоном новеллы, очень глубокой, сложной. И «Загадку» и «Разгадку», вот такую дилогию. Больше всего я люблю именно его сказки, потому что элемент сказки, элемент сказочной атмосферы был у него везде. И в «Двух капитанах» с их готической завязкой, и в огромной степени в «Исполнении желаний», которое я считаю его лучшим романом. Но самое интересное он начал писать во второй половине 60-х, как Катаев. Хотя они оба друг друга терпеть не могли.
