Нет, не думаю. Принципиальная разница в том, что для Бунина самой мучительной проблемой была смерть: все смертно, все исчезает. Для Капоте смерь была, скорее, отдохновением, и он не так ее боялся. И прелесть мира не так его трогала, потому что он видел в мире, скорее, гниль, а не очарование. Главная проблема Бунина – это проблема обреченности, а главная проблема Капоте – одиночество. Человек страшно одинок, не может он найти себе собеседника, разговора. У Капоте, понимаете, в чем главная драма? Человек сознает свое уродство, свою непригодность к этому миру и все-таки понимает, что он прав, что это мир жесток и груб. Как у Ахматовой: «О том, что мир жесток и груб; о том, что бог не…

Ну там был выбор между Буниным и Мережковским. Идея наградить двух писателей в изгнании. Все ждали, что наградят Бунина. Сначала он уступил Голсуорси, а потом это было ясно совершенно, и Бунин этого очень ждал. Правда, в последний день, собственно, в день награждения, он отчаялся. Он записывал в дневнике, что «не надо и ждать». И он пошел в кино с досады, чтобы просто как-то развлечься. И он действительно развлекся, потому что показывали Кису Куприну (дочку Куприна, Ксению). Она красавица была, молодость и красота очень сильно действовали. Тогда Зуров или еще кто-то, из семьи, просунулся в двери кинотеатра и ему в ухо прошептал: «Телефон из Стокгольма», он стал отмахиваться и говорить: «Да ну, я…

Ну знаете, все-таки не такая уж… Это не такая уж банальность. Она и наших многих шокировала. Она у Бунина шокировала, когда он узнал. Это Бунина, который Пруста в грош не ставил. Когда он узнал о бисексуальности Галины Кузнецовой, он говорил (вспоминает Берберова): «Если бы она ушла к мужчине, я это бы понял, но это (говорил он в слезах) что-то совсем ни в какие ворота». Да, что-то такое не очень понятное.

Дело в том, что бисексуальность воспринимается все-таки, ничего не поделаешь, как даже большее отклонение, чем гомосексуальность. Потому что это какая-то андрогинность, все-таки человеческой природе не свойственная, мне кажется. Хотя я понимаю, что это уже почти норма,…

Думаю, на чтение «Приваловских миллионов», безусловно, стоит, потому что из этого вышли все советские сибирские эпосы, такие как «Вечный зов», «Угрюм-река» Шишкова (очень хорошая книга) и многие другие. В принципе, Мамин-Сибиряк — один из лучших летописцев русского промышленного подъёма. «Золото» — замечательный роман. «Черты из жизни Пепко» — во всяком случае, мне в детстве был симпатичен. Ну, он такой бытовик-летописец. Я не могу сказать, что это писатель какого-то экстренного уровня. Лучшее, что от него осталось — это «Серая шейка» и «Серебряное копытце», потому что там он сентиментален.

Что же связывает этих людей? Мне кажется, пластичность, точность. Точность диалога у…

 Будет, но не скоро. Денис, конечно многому научился у отца, и проза Дениса стоит на плечах Нагибина и Драгунского, двух давних друзей, глубоко любивших и понимавших друг друга. Но Денис, конечно, более взрослый и более лаконичный, формально более совершенный. И, я думаю, психологически более сложный. Новый Драгунский может появиться, но, видите, какая вещь? Это должен быть очень добрый человек. И чтобы этой доброте было место в современном мире.

Я не представлю, кто из современных авторов мог бы написать рассказ «Друг детства» – о мальчике, который отказался превращать своего медвежонка в боксерскую грушу. «Знаешь, не буду я, наверное, заниматься боксом». Твою-то…

То, что она была предопределена, это сто процентов. Все возвращенцы были обречены. Другой вопрос, могла ли она избежать этого, стать осведомительницей до ареста, начать закладывать других? Это тоже, кстати, не панацея в советских условиях. Не знаю, она же знала, на что идет. Ей Бунин сказал — и мне ужасно нравится этот эпизод, я его часто цитирую,— перед отъездом: «Идиотка, девчонка, дура! Куда ты едешь к этим большевикам? К этим уродам? Они тебя арестуют, сошлют в Сибирь! Господи боже мой, тебе 24 года. Если бы мне было бы 24 года — пешком пошел бы в Россию, ноги стер бы до колен». Это бунинские внутренние противоречия естественны и очень мною уважаемы. Это как Толстой идет по Арбату с Сулержицким, и тот…

Можно. В каком-то смысле он и написал эту антиутопию — «Окаянные дни». Потому что, если перечитать «Траву забвения» и в особенности раннего Катаева, то та Одесса, которую увидел он, радикально отличается от той Одессы, которую увидел Бунин. Одесса Катаева, описанная в «Алмазном венце», например (хотя это уже поздняя вещь),— это упоительная, безумная такая, революционная утопия молодых поэтов, хотя изнанку этой утопии с пугающей прямотой тот же Катаев изобразил в повести «Уже написан Вертер». Для Бунина — это действительно антиутопия, это триумф идиотизма и наглости.

Кстати, я думаю, что до некоторой степени антиутопией Бунина являются «Темные аллеи», 49 историй о трагической любви.…

Об этом столько написано. Об этом есть довольно исчерпывающая американская работа, сравнительно недавняя. Есть об этом довольно интересная книга Максима Шраера, тоже во многих отношениях спорная, но довольно интересная. Если говорить о моей точке зрения на их соотношение, то мне кажется, что не правы те, кто подчеркивает враждебность их взаимоотношений. Все-таки большинство отзывов о Набокове, которые мы знаем от Бунина, довольно комплиментарны. «Этот мальчишка выхватил пистолет и уложил всех стариков, включая меня». Да и много чего! Он, в общем… Единственный негативный отзыв Бунина мы знаем в передаче самого Набокова: «Вы умрете в совершенном…

Весь вопрос в том, в каком возрасте вы его начинаете. Если в десять-двенадцать лет, как, наверное, оптимально начинать знакомство с творчеством этого автора, то с трех маленьких, крошечных этих рассказов, которые Николай Богомолов так точно назвал «прозопоэтическим синтезом», опытом Бунина в жанре не столько прозы, сколько по концентрации, по степени, по эмоциональному напряжению это, конечно, достигает уже высот поэзии. Я говорю о маленьких рассказах последних лет: «Роман горбуна», «Красавица», «Первая любовь». Начните, пожалуй, с «Красавицы». Вот это просто гениальный рассказ.

Если вы начинаете читать Бунина лет в пятнадцать-шестнадцать, то, наверное, начните с рассказа…

Понятно, что наш век совсем не бронзовый… Свой Серебряный век мы пережили в 70-е годы, уже упомянутые. Там типологически очень много сходного. Я согласен с тем, что Блок — это поэзия стиля, но совершенно не согласен с тем, что это эпоха стилизации. Видите, такое пренебрежительное отношение к Брюсову мне совершенно несвойственно и непонятно. Где Брюсов стилизатор? Только во «Всех напевах», а «Tertia Vigilia» — это абсолютно самостоятельное произведение; кому-то нравится этот слог, кому-то не нравится. Мне кажется, что у Брюсова есть свой голос.

Бунин не стилизатор абсолютно, кого он стилизует в «Одиночестве»: «И ветер, и дождик, и мгла… Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку…

Нет, гедонизм как мировоззрение, наверное, не свойственен. А гедонизм как упоение плотью, сочностью, вкусом жизни весьма свойственен. Это и у Алексея Толстого — что у одного, что у другого; особенно у Алексея Н. Толстого, конечно. И в значительной степени у Бунина. И в огромной степени у Катаева. Русская литература ценит плоть жизни, любит детали. А у Гоголя сколько этого всего! Другое дело, что чисто наслаждаться, чисто радоваться у русской литературы никогда особенно не получалось. Но, понимаете, братцы, русская жизнь никогда к этому особенно не располагала. Она была, в общем, по большей части, неблагополучна. В этом смысле люди, которые сегодня говорят: «Никогда ещё, никогда ещё Россия…

Внешне очень, внутренне — трудно сказать. Но, наверное, есть определенное сходство между Смирновым и Буниным в том плане, что они такие жестокие художники, одержимые некоммуникабельностью. Проблемы одиночества, то, что у Смирнова так в «Осени» остро, проблемы чрезвычайно трудного, мучительного взаимного притирания людей, такой изначальной некоммуникабельности мира всего. Смирнов — да, он такой жестокий художник, он на Бунина похож, особенно в сценариях своих. У него вышла книга сценариев, по-моему, очень хорошая. И вот его пьеса «Родненькие мои», которую он считает своим высшим художественным свершением, или сценарий «Жила-была одна баба», никакой идеализации народа, некоторые…

Ну а что ж тут думать, собственно, они не могли не поссориться. У них были совершенно разные цели и разные темпераменты. Потом, видите какое дело, Бунин получил Нобеля, Горький не получил. Но Горький, конечно, часто был по отношению к Бунину несправедлив, но Бунин чаще. Бунин о Горьком писал очень плохо, и в своей заметке небольшой тридцать четвертого года, где Горький пишет о неблагодарности, я думаю, что он Бунина тоже имеет в виду. Сейчас не вспомню дословно, о чем там речь.

Но в общем, как бы то ни было, Бунин переживал покровительство Горького как позор, долгое время он ходил в «подмаксимках», в знаниевцах, в «Среде», и для него это было очень печально. Хотя «Среда» была замечательным…

В острейшей пластической изобразительности и в почти поэтическом лаконизме. Такие рассказы, как «Красавица», или «Роман горбуна», или «Телячья головка», по одной страничке буквально — это шедевр лаконизма, по-настоящему на грани лирики. Другое дело, что, ещё раз повторю, за этой цветистой изобразительностью мы очень часто забываем, что Бунин совсем не психолог, и уж тем более совсем не социальный мыслитель, но нельзя от него требовать всего. Бунин действительно гений сухой кисти, сухого краткого очерка, и конечно, невероятного, пронзительного ощущения хрупкости, краткости, обреченности жизни. Здесь ему равных нет.

Для Бунина, конечно, любовь физиологически связана со смертью. И если для других… Понимаете, как бы это так сказать? Есть две категории людей. Одни полагают, что любовь — это некоторое преодоление смертности, преодоление смертного барьера, человек становится полубогом в миг оргазма и так далее. А есть другие, для которых любовь — это как бы такое ещё одно подтверждение смертности, ещё одно свидетельство торжества плоти. Для Бунина любовь — это действительно где-то очень близко со смертью; выход за жизнь, но выход в смерть. Когда я влюблён, я бессмертен — у меня так это. А когда он был влюблён, он был как-то особо смертен, как-то особо чувствовал конечность, уязвимость и страстность человеческой…

Он верит. Просто у Бунина есть очень откровенный рассказ «Часовня», и там, помните, чем ярче свет золотой за окнами, тем страшнее чёрное дуновение подвала, где склеп и где лежит человек, застрелившийся от любви. Всё-таки для Бунина… Кстати, недавно реконструировали и напечатали где-то (кажется, в «Вопросах литературы») незаконченный, точнее необработанный бунинский рассказ про красивую чахоточную девушку, про то, как она умерла и разлагается — тоже очень жестокая вещь и по натурализму, я думаю, дающая фору даже серьёзной нынешней прозе. Просто он, мне кажется, забоялся его печатать, дописывать. Бунин весь стоит на этом сочетании любви и смерти. И для него, простите за банальность, смерть…

Набоков бы не сформировался потому, что тема изгнания для него главная. Или даже я бы сказал: тема хорошего поведения в изгнании. Это заставило его всю человеческую участь, человеческую судьбу трактовать как изгнание, шире — как изгнание из рая (из рая детства, из рая прошлой жизни). Поэтому Набоков вне изгнания не сформировался бы, мне кажется.

Что касается остальных. Видите, тут всё зависит от того, куда происходит изгнание. Масштаб территории страшно влияет на масштаб писателя. Отъезд в Америку для Рахманинова, для Алданова был, в общем, равной заменой, потому что Америка и Россия симметричны. Набоков, тоже оказавшийся там в конце концов. Мне кажется, что переезд во Францию,…

Да нет, не один. И Бунин не первый в этом смысле, хотя он всю жизнь и настаивал на своём первенстве, на уникальности своего взгляда. У Чехова повесть «В овраге» — всё это уже есть. У Успенского все это уже есть, и не только у Глеба, а и у Николая Успенского, так ужасно жившего и так ужасно погибшего. Да, в общем, в значительной степени у Помяловского уже все это есть. В сельской России, в России черносотенной и низовой очень многие видели ужас. Просто Бунин писал более ёмко, и для него совершенно не было этих народнических утешений, что есть плохая деревня, а есть другая, настоящая. В конце концов, не забывайте, что и сельская драма… трагедия, точнее, Льва Толстого называется «Власть тьмы». И единственный…

Это довольно дельная книга. Максим Шраер — если мне память не изменяет, это сын Давида Шраера-Петрова, известного российского поэта и прозаика, эмигрировавшего. Ну, книга «Бунин и Набоков» не содержит никаких революционных открытий, потому что это довольно компилятивная работа. Компилятивная в том смысле, что самое интересное в ней — это цитаты из переписки Бунина с Набоковым (по-моему, впервые там достаточно полно проанализированные) и сопоставление текстов. В принципе, из этой книги явствует только одно — что Бунин был упорным и закоренелым атеистом, а Набоков искренне и радостно верил в то, что в мире есть место чуду. Поэтому отношение Набокова к Бунину было, что ли, более…

Были бы, конечно. Ну, их перевели бы другие просто. Понимаете, такие фигуры, как Лонгфелло, создали, по сути дела, один из главных эпосов XIX столетия. Естественно, что он в Россию пришёл бы так или иначе. Аналогичным образом и Уитмен, который пришёл литературно не только через Чуковского, но и в огромной степени через Маяковского, конечно. А Верхарн, если бы его не переводил Брюсов, например, конгениально, почти на уровне Верхарна? Всё равно это пришло бы. Просто им повезло с переводчиками, потому что эти люди ещё и агитировали за них. Бунин, конечно, сделал «Гайавату» фактом русской литературы. И в огромной степени, конечно, Чуковский своей книгой «Мой Уитмен», как и в своём предисловии к…

Нет конечно. Да, у него есть бунинское начало. Паустовский сам писатель хотя и очень хороший, но всё-таки не бунинского уровня, и поэтому Казаков, я думаю, на уровне стоит, а может быть, в чём-то его и превосходит. Мне большинство ранних рассказов Казакова («Голубое и зелёное», «Некрасивая», «Северный дневник») скучноваты, потому что это такая советская проза с подтекстом, а такой тогда было довольно много. Мне нравятся у него поздние вещи — «Свечечка» и, конечно, гениальный рассказ памяти Дмитрия Голубкова «Во сне ты горько плакал». Знаете, когда Казаков бросил писать, когда он писал по большому и серьёзному рассказу в два-три года, вот тут появилось нечто гениальное, настоящее. Я, кстати,…

Я не говорил, что плохой. Ну, скажем так: я не говорил, что он плох объективно, но он не нравится мне, по многим причинам не нравится. Я мог бы прочесть подробную лекцию о том, почему мне не нравится «Чистый понедельник». У Бунина есть рассказы… На мой взгляд, к ним принадлежит и «Лёгкое дыхание», но «Лёгкое дыхание» очень подробно расписано и расшифровано Жолковским (после этого, мне кажется, я стал его понимать лучше). Грубо говоря, рассказы, в которых его губит некоторая ложная многозначительность. В «Чистом понедельнике», по-моему, она есть.

Он описывает обычную московскую бабёнку, которая при этом всё время мечется между кощунством и святостью, между грехом и покаянием. Такие были.…

Да если бы только к модернистам. Модернисты здесь как раз совершенно ни при чём. Бунин сам был модернистом (чего он, правда, конечно, не осознавал), такой модернист-архаист, двойственная фигура, пограничная фигура в русской литературе. Конечно, поздние рассказы Бунина, особенно «Тёмные аллеи» и все не вошедшие туда, типа «Три рубля»,— это абсолютно модернистская проза: очень сжатая, динамичная, очень откровенная и, как писал Катаев, «очень раздвинувшая границы традиционной изобразительности». Это всё так. Он не принимал не то чтобы модернистов. Что, Горький уж ахти какой модернист? Да ничего подобного. Он не принимал вообще коллег, он был раздражительный, жёлчный человек.

Я…

Я говорил много раз, что рассказ — по-моему, это сон. Рассказ должен быть, как сон — страшный или прекрасный, или смешной, но иррациональный в любом случае. В рассказе на крошечном пространстве надо добиться невероятного стилистического напряжения.

Знаете, куда, по-моему, будет эволюционировать рассказ? В каком-то из литературных журналов (но не в «Новом литературном обозрении», а чуть ли не в «Вопросах литературы», по-моему, я сейчас уточню это) напечатаны неопубликованные материалы из архива Бунина. Там есть рассказ «Смерть в Ялте». Мне кажется, что этот рассказ — это то, к чему придут когда-нибудь вообще новеллисты. Собственно, он состоит из отрывочных коротких фраз. Это о том,…

Это очень милый вопрос, но из него вытекает гораздо более глубокая проблема. Бунин действительно считается писателем эротическим, писателем возбуждающим. Признак ли это литературы высокого класса? Да, конечно. Потому что ведь Бунин это делает без порнографии, Бунин это делает иногда полунамёком. Вот одна фраза Бунина «…Разность горячих и холодных мест её тела была восхитительна» сразу точностью своей наводит на удивительные и яркие воспоминания.

Абсолютно саморазрушительна. Дело в том, что принести вред или пользу — это категории весьма относительные. Что понимать под пользой?

Мне кажется, что любая эмпатия — это моральная травма. Именно в силу этой печальной причины я настаиваю на том, что помощь больным должна быть делом профессионалов. Что волонтер не может и не должен слишком много времени проводить с больным и должен это делать, только если ситуация крайне безвыходная. Делать это для самоуважения или ради своих чувств добрых совершенно бессмысленно.

Кроме того, как мне представляется, не нужно брать на воспитание проблемного ребенка, если вы движимы только добрыми чувствами. Есть катастрофические ситуации. И…

Я не помню у Набокова, честно говоря, таких утверждений. Он говорил о сильном влиянии Гумилева, о сильном влиянии Блока, совершенно отрицал влияние прозы Серебряного века, да и проза была, скажем честно, не очень хорошая. Мне кажется, Набоков был просто благодарным учеником и читателем символистов. Это понятное дело потому, что для Набокова очень важна благодарность учителям. Он вообще, мне кажется, такой этически безупречный русский. Идеальный портрет русского писателя, не только эмигранта.

Если бы я писал когда-нибудь его биографию, я бы рассматривал прежде всего отсутствие этических двусмысленностей. Поэтому он был благодарен и Бунину, с которым у него были очень сложные…

Да понимаете ли, как раз сейчас жанр рассказа переживает полный ренессанс. Отчасти благодаря гламурной прессе, где главный формат — это рассказ. Ну лежит журнал в салоне косметолога, психоаналитика или, не дай Бог, дантиста. И пока вы сидите в очереди, вы как раз читаете рассказ. Или в парикмахерской.

А что касается второго формата, то совершенно очевидно, что в блогах большинство записей — это короткие новеллы. И конечно, лучший новеллист нашего времени, как мне представляется — это Денис Драгунский. Он вообще считает, что хороший рассказ надо накрывать ладонью, и тогда это соответствует идеальному объему.

Мы знаем 3 разновидности рассказа — анекдот, новелла и собственно…

Это не концепция, это довольно распространенный взгляд, еще Иваном Буниным выраженный: женщиной называется существо, живущее рядом с человеком. Это, конечно, довольно мачистский взгляд, но если говорить серьезно, то вот эта теория, что женщины с Марса, а мужчины с Венеры, что это два разных биологических вида, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и с места они не сойдут, или, как было в замечательном стихотворении Орлуши (естественно, перефразируя): «Он есть он, она есть она, и с места они не сойдут, но если надо будет, всегда друг друга найдут». Вы там легко подставите рифму. Кстати, гениальное лирическое стихотворение.

Мне кажется, действительно это два разных типа людей.…

Святополк-Мирский, мой любимый литературный критик и историк литературы двадцатого века, говорил, что если бы перед ним был выбор ― оставить в русской литературе все ее тексты или только одну поэму «Двенадцать», он бы, по крайней мере, серьезно задумался. Поэма «Двенадцать» ― действительно квинтэссенция развития русской литературы, все главные ее темы там сошлись. Бессмысленно говорить о «Двенадцати» вне контекстов, в частности, вне набросков «Русский бред» того же Блока, где он замечательно сформулировал:

Есть одно, что в ней скончалось
Безвозвратно,
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и тут
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые…

Видите, у Твардовского вообще к интеллигентам было подозрительное отношение. Он был крестьянин из кулацкой, раскулаченной семьи. Он считал, что только крестьяне близки к земле и имеют настоящий опыт. Он интеллигенции не доверял. Он прочитал Гроссмана, «Все течет» (ему предложили это для публикации). Он сказал: «Знаете, есть в этом какое-то вай-вай». Еврейское такое, с намеком. Не он бы писал, не я бы читал. Страдания интеллигента представлялись ему чем-то неподлинным. Вот коллективизация — это да, драма. А интеллигенция? Ну что она там видала, в своих московских распределителях?

Так и Некрасов — интеллигент, художник, архитектор, его любовь к матери,— это, наверное, ему…

Это же не моя строка. Там оговорено, что это стихи матери главного героя, на самом деле, Аделаиды Герцык, потому что псевдонимом я его наградил. А на самом деле, это Даниил Жуковский, тот самый сын Аделаиды. И это её стихи времен крымских репрессий, начала 20-х, когда её посадили и выпустили. Она вскоре после этого умерла, надломилась. Совсем она была молода, ей было что-то лет 45…

Герцык права в этом абсолютно. Погибает народ, а душа поет. Потому что, конечно, я склонен думать, что это был смертельный удар по России, тем не менее, люди достигали в это время каких-то невероятных духовных высот. И Аделаида Герцык — один из символов этого для меня. И Макс Волошин, который лучшие свои стихи написал…

Наверное, главная полемика XIX века — это все-таки «Великий инквизитор» в «Братьях Карамазовых» , это полемика Достоевского (скрытая) с партией Константиновского дворца. Достоевский так был устроен, что для него художественные соображения были выше человеческих и политических, поэтому он сумел изобразить Победоносцева с предельной убедительностью, да ещё и посылал ему это для чтения. И поэтому, в конце концов, он стоял на пороге разрыва с этой партией. Я абсолютно уверен, что второй том «Карамазовых» показал бы всю неизбежность краха вот этой фальшивой концепции государства-церкви. Полемика с «Великим инквизитором» — это и полемика с Леонтьевым в том числе, и полемика со всем…

Первая часть — это совершенно замечательное произведение. Вторая — уже очень сильно испорченная и повторами, и плоскостью, и идеологическим заданием. Ну а «Хмурое утро» — это вообще уже текст, в котором Алексея Толстого почти не видно. Того «таланта с острой усмешечкой», как называл его Горький, уже там практически нельзя различить. Он пережил, на мой взгляд, некоторый ренессанс во время войны, когда появились «Рассказы Ивана Сударева» (и не только «Русский характер», а многие).

Но в целом мне кажется, что «Хождение по мукам» — это книга, к которой можно было относиться всерьез, просто когда ничего другого не было. Я и «Петра Первого» не люблю. Мне кажется, что это очень такой…

Брюсов, во-первых, написал эти стихи в порядке игры литературной: просто он с Гиппиус поспорил, что найдет там рифму к слову «дьявол». Но он ещё раньше написал «Когда я в бурном море плавал…» Но у Брюсова была некоторая такая дьявольщинка в его поведении; правда, люди модерна очень четко разделяли жизнестроительство, жизнетворчество и быт. Это бесило, скажем, Ходасевича, который как раз был за последовательность, за гибель всерьез. Но у Брюсова в одной части его жизни были пироги с морковью, активная издательская деятельность, благополучный брак и самопиар, а в другой стороне его жизни — и он грамотно развел эти две свои ипостаси — роман с Надей Львовой, трагическая история с Ниной Петровской.…

У меня есть такой рассказ — это «Стрелочник» Житинского. А потом, знаете, вот дети — они иногда нашу жизнь волшебным образом преображают, и мы совершенно не к тем выводам приходим, которых сами от себя ждём. Одним из моих любимых рассказов всегда была бунинская «Красавица» (не путать с чеховскими «Красавицами» во множественном числе). Чиновник третьего класса, немолодой и некрасивый, женился на молоденькой, на красавице. Ну, помните, да? Наизусть почти я знаю этот рассказ, там полстранички. И вот я устроил обсуждение этого рассказа в одиннадцатом классе. Бунинские поздние рассказы, уже такая совершенно симфоническая проза, не поймёшь — то ли проза, то ли стихи. И один мальчик у меня доклад делал…

Это довольно глубокий роман, довольно точный. Трудно в нём проследить, где кончается пародия, а где начинается серьёзное исследование. Мне кажется, что это именно исследование. Я разделяю точку зрения моей матери, что это лучший текст Сорокина, хотя есть у него и не менее удачные, скажем так. А есть и менее. «Тридцатая любовь Марины» — это история всё о том же. Это история о том, как женская власть, женская система ценностей, более гибкая, в какой-то момент становится доминирующей в России 70-х годов.

Обратите внимание, там же речь идёт о разгроме диссидентского движения. Посмотрите, какие там персонажи. Панк отвратительный, который мочу пьёт. Диссидент, который такой похотливый,…

Видите ли, Куприна экранизировали часто, но я не помню удачных экранизаций — вот в чём ужас. Был сериал неплохой, в принципе, но по большому счёту Куприн не экранизируем. Я пытаюсь понять почему. Кино ведь… Тут тоже довольно забавный критерий. Есть вещи, которые принципиально экранизировать невозможно, потому что там типажи обрисованы с очень большой долей условности, они погружены в такой сгущённый воздух, что ли, в такое особое поле авторского видения. И герои Куприна на экран переносятся с трудом. Можно любить Абрама Роома, можно не любить, но это крупный режиссёр. Самый провальный его фильм, на мой взгляд,— это «Гранатовый браслет», потому что это и слащаво, и сентиментально. Нет, я это…

Хорошо. Кстати, я следующую лекцию охотно сделаю про Ивана Катаева. Во-первых, жена сейчас пишет про него книгу, дописывает. Во-вторых, я его вообще люблю, он один из моих любимых авторов. Я потому Ивана Катаева прочёл — думал, что он Валентин, не вгляделся, а потом уже полюбил. Видите ли, «мовизм» — термин самого Ивана Катаева, поэтому приходится признать, что он к его прозе применителен. Он прав был, и он имеет право так о себе говорить. Мовизм не означает плохопись. Мовизм означает иронию Ивана Катаева над соцреализмом, во-первых; и во-вторых — его отказ от традиционных критериев. Вот и всё. Ну, он самым упёртым мовистом называл Анатолия Гладилина, который «пишет ещё хуже, чем я писал». Но мне…

Я вполне солидарен с Радзинским, с его книгой. Кстати, и у Варламова книга неплохая в «ЖЗЛ», на мой вкус, хотя немного апологетичная. В чём правота Радзинского? Он увидел в Распутине что-то гораздо большее, чем шарлатана. Он увидел в нём медиатора, соединяющего два мира — мир царской России и мир России крестьянской. И эти две бездны, расходясь всё дальше, они неминуемо его разорвали, они его уничтожили. То, что у России всегда есть полномочный представитель крестьянства при дворе — это, конечно, черта феодальных обществ. К юродивым прислушиваются цари, потому что институционально эти граниты и это болото никак не связаны. Конфликт этого гранита и болота предсказал ещё Пушкин в «Медном…

Ну как? У них бывает скорее, знаете, такая половинчатая семья или тройственная семья, как у Зощенко. Дело в том, что они действительно относятся к людям, грех сказать… ну, не скажу, что паразитарно, но немножко высокомерно, потому что для них главное — работа, творческая реализация. Не своя! Это не эгоцентризм. Понимаете, как в замечательной метафоре в фильме «Андрей Рублёв»: творческий человек несёт очень горячий камень, и несёт не щипцами, а обеими руками. Ему надо этот камень донести. Огромен соблазн его выронить, потому что камень всё тяжелее и всё горячее. Но никто не может помочь ему в несении этого камня, только он один может выполнить это странное предназначение. Донёс — хорошо. Не донёс —…

Когда Иван Бунин искренне сказал Нине Берберовой, что он не понимает, как можно любить Марселя Пруста, а Нина Берберова в свою очередь не поняла, как можно его не любить, и сказала, что «он писатель вашего класса» — я в этом диалоге, конечно, на стороне Ивана Бунина, потому что Нина Берберова всегда стремилась поспевать за прогрессом, ей это казалось хорошо. А не всегда хорошо поспевать за прогрессом. Я не очень люблю Марселя Пруста. Правда, кто я такой, чтобы его любить или не любить? Это ужасно скучно, вяло, многословно. То, что мне кажется тонкостью, невероятной подробностью какой-то — по-моему, это паутина из слов какая-то. Это проза абсолютно мне чуждая, я никогда не мог её читать — даже в…

Для меня никогда Михаил Рощин не был драматургом номер один, хотя он для меня фигура того же ряда, что, например, Эдлис и, может быть, Арбузов. Это хорошие советские пьесы. Мне больше нравилась его проза, как ни странно. «Канистра» — совершенно поразительный рассказ. Его жизнеописание Бунина мне очень нравилось, хотя его тоже со всех сторон клеймили профессионалы. Мне кажется, что это хорошие тексты. Вот тут говорят, что «Старый Новый год» похож на «На дне». Нет, так бы я не сказал. Он скорее похож на «Утиную охоту».