Остромов, или Ученик чародея

Я вам объясню. Одна из главных способностей людена — это способность уходить с переднего плана реальности на какой-то другой план, уходить из сферы вашего восприятия. И вот все прекрасные дети, которых видели там Стругацкие, та замечательная молодежь — она никуда не делась, она не стала обывателями. Мы же не прослеживали их судьбы. Значительная часть их уехала, а огромная часть их перешла на полулегальное существование. Они ушли с внешнего плана реальности и переместились куда-то туда, где вы их не видите. Вот и все. Это очень важная люденская особенность.

Скажу вам больше: я вижу главную задачу вот этой следующей эволюционной ступени в том, чтобы не то чтобы маскироваться, а просто вы…

Нет, нельзя было. Популярность книги такая, какая есть, её знают и любят те, кому она близка. И хорошо, что она отфильтровывает тех, кому её не надо. Это книга не для всех людей, книга для людей специальных; книга, относящаяся к специальному времени, когда её проблематика была актуальна. А в общем, циклично все, и она, наверное, будет актуальна когда-нибудь, наверное, опять.

А что касается того, что она так сделана. Она ведь иначе не могла быть построена. Там две части машина собирается, а в третьей она едет. Конечно, меня самого в этом романе несколько отталкивает его литературность, но там очень много брошено подсказок, подмигиваний читателю, выстроена как бы такая сеть аллюзий…

Я не люблю «Смерть Ивана Ильича»; я считаю, что это вещь кризисная; с нее начинается поздний Толстой, безусловно, но «Отец Сергий» гораздо выше, или «Фальшивый купон», или «Хаджи-Мурат». Там уже гораздо более уверенно проведена эта новая эстетика. А в страшно правдоподобной, страшно достоверной повести «Смерть Ивана Ильича» содержится некая большая ложь, потому что всецелая сосредоточенность Ивана Ильича на смерти изобличает в нем довольно пустую душу, и наивно думать, что каждый человек — это Иван Ильич.

Иван Ильич — это совершенно пустой человек, который на протяжении всей жизни имитировал какие-то занятия, интересы, имитировал любовь к жене, которую не любил, к дочери, которую не…

Состояние мировой скорби у Ерофеева — это состояние похмелья. Причем как физиологического, так и интеллектуального, культурного. То есть Веничка Ерофеев, лирический герой — это тот герой, который действительно пережил прежде всего похмелье мировой культуры. Вот Мандельштам — это стадия тоски по мировой культуре, а Ерофеев — это стадия похмелья мировой культуры.

Это довольно мучительная проблема. Называть это гражданской скорбью или всемирной скорбью я бы не рискнул. Это, как мне представляется, скорее такая романтическая драма тотальной нестыковки того, чему нас учили, с тем, что мы получили.

Нас учили, что мы будем жить, если цитировать ту же Новеллу Матвееву, не с тенями…

Нет, а как его можно вообще экранизировать. У меня есть ощущение, что «Июнь» — это такой роман из которого в принципе не получится фильм. У меня есть, по большому счету, только один роман, который я хотел бы видеть фильмом,— это «Эвакуатор», я писал его как сценарий. Можно при желании, наверное (но это нужно сильное желание нескольких сторон), сделать полную экранизацию «Остромова», но там проблема в том, что нельзя ни одной линией пожертвовать. Для меня это важная вещь именно потому, что это не роман о масонском кружке. Для меня это роман про Даню Галицкого, про его инициацию. Хотя когда у меня было предложение по экранизации «Остромова», мне предложили написать как раз такой байопик об этом великом…

Ну, видите ли, «Что делать?» — это текст, о котором каждый имеет право высказываться в меру своего вкуса. Я очень люблю Михаила Викторовича Ардова. Это один из наиболее уважаемых мною мемуаристов, замечательный, по-моему, священник, просто по нравственным своим качествам, насколько я могу об этом судить. О ересях, об отношении его к РПЦ, о том, насколько законно он получил своё священство,— это давайте… Все эти сложности хиротонии и прочих внутренних дел обсуждают люди, которые действительно принадлежат к Церкви, причём именно к иерархам. Я могу об Ардове судить как о писателе и критике. Писатель он хороший.

Что касается «Что делать?». Я довольно много писал об этой книге. «Что делать?» —…

Во-первых, действительно то, что они подписали это письмо с его согласия — это уже характеризует их очень дурно. Если бы они без его согласия это подписали, то было бы хорошо. Но есть воспоминания Ивинской и Иры Емельяновой, кстати, где сказано, что когда они пришли к Пастернаку попросить у него индульгенцию за подписание этого письма, Пастернак им вслед смотрел с большой иронией, потому что, говорит: «Они шли, взявшись за руки, почти бежали, и чуть не подпрыгивали от радости, от него уходя». Есть эти мемуары Емельяновой. Ну, это дурной поступок.

Знаете, один журналист однажды у меня попросил разрешения опубликовать против меня пасквиль, ему это тогда было надо. И я хотел уже дать…

Знаете, наиболее наглядно она отражена в словах «Не верь, не бойся, не проси». Такой лагерный слоган, о котором, кстати, замечательную песню написала Вероника Долина («Не верь, не бойся, не проси, полынь, чертополох»).

Если же говорить серьезно, то надежда как одна из самых вредных и опасных добродетелей, надежда как символ конформизма, приспособления, надежда как страх окончательного разрыва с реальностью, пожалуй, она заклеймлена в «Четвертой прозе». «Четвертая проза» у Мандельштама — это такой крик о том, что хватит надеяться, хватит приспособляться, что будет хуже. Ну и вообще, ну, грех на себя ссылаться, но у меня в «Остромове» есть такой персонаж, про которого сказано, что он…

Видите, Мамлеев и Головин ― члены Южинского кружка, которые, в общем, относились чрезвычайно серьезно к своими занятиям: и к эзотерике, и к оккультизму, как они его понимали. Они действительно были мыслители, а не шарлатаны, хотя мыслители с довольно шатким, на мой взгляд, мировоззренческим базисом, который только в Москве 70-х годов мог иметь raison d'etre. Но как бы то ни было, Остромов на самом деле эзотерикой занимается исключительно для заработка и легализации. Если бы надо было заниматься, как, кстати, реальному Остромову и пришлось в конце жизни, директорством в чайном тресте, он бы занимался этим. Он вообще не мыслитель, он человек гениальной адаптивности, он ― никтум, то есть человек,…

Нет, как раз из человека ты превращаешься в супергероя, потому что современный подросток сталкивается с теми вызовами, серьезность которых нам не снилась. Он приходит в мир, в котором понятия добра и зла чрезвычайно зыбки, в котором все переоформляется, переучреждается. Выясняется, что зло – это, возможно, не реакция на добро, а вообще первооснова мира. Это готическое мировоззрение. Я поэтому все время настаиваю на том. Грех себя цитировать, но:

Что значит это СВО?

Да думаю, немало.

Нет больше ничего,

На чем бы все стояло.

И мрамор, и гранит,

И зэк, и соглядатай –

Все в…

Да  нет, там все проще все-таки. У Катерли, в ее сложных и не всегда понятных фантасмагориях довольно простой, на самом деле, смысл. Я, кстати, совершенно не понимаю «Зелье», и эта загадка продолжает меня манить. Я не готов примириться с тем, что в такой сложной истории («Зелье» – это такая повесть) такая лобовая мораль: правды нет, любая попытка монополии на нее приводит к нас насилию.

Я понимаю «Коллекцию доктора Эмиля» (во всяком случае, главную ее мысль) довольно однозначно: залогом прекращения удачи является ее неблагодарность. Надо уметь относиться к чуду благодарно и почтительно, и тогда все будет хорошо. Но такая простая мысль не может лежать в основе такой сложной, богатой и…

Это не очень удачная картина, на мой взгляд. Понятное дело, что Хуциев — великий режиссер эпохи перемен или их ожидания, в 70-е чувствовал себя депрессивно, картину о Пушкине так и не смог снять (не дали, если быть объективным). А в 80-е он просто явственно выдыхался, и только перемены дали ему новые силы для гениальной неудачи «Бесконечности». Великий фильм, но, как мне кажется, несбалансированный. Бог с ним, пусть будет; Хуциев все равно гений. Некоторые куски «Бесконечности» качественно лучше всего, что тогда снималось, и неудачу целого можно за это и забыть.

«Послесловие» — это фильм довольно примитивный, тривиальный, как мне кажется. Хотя в нем и пытаются выискивать какие-то высокие…

Нет, конечно, никаким девственником он не был. Другое дело, что он был однолюбом, и всю жизнь он мечтал о Лили Поттер. А что касается того, насколько сексуальный опыт влияет на личность,— мне кажется, он справляется с чувством космического одиночества: вы как-то вырываетесь из своей оболочки, приобщаетесь, может быть, к чужому миру. Естественно, что сексуальный опыт как-то вас укореняет. Другое дело, что иногда есть очень сильный соблазн сделать героя девственником, потому что он сохраняет в идеальной чистоте какое-то детское начало. То, что я Галицкого сделал девственником в «Остромове» и что только девственник может стать имаго,— это, наверное, дань каким-то архаическим представлениям,…

А вот для этого и нужен хороший редактор. В моей жизни было несколько таких редакторов, которые не вредили тексту, не насиловали его, а выращивали из него то, чем он должен быть. Прежде всего, Алексей Львович Костанян, который показал мне пример бережной работы с текстом. Елена Шубина, безусловно, но она очень хорошо известна в этом качестве, у нее целая редакция. И она тоже безжалостна к текстам, но и чрезвычайно добра к авторам. Юлия Селиванова. Я вечно буду вам, Юля, благодарен, за вашу работу с «Остромовым». Я пять лет работал с этой книгой, и мой взгляд замылился, но ваша редактура была такой бережной, такой умной, так я вам благодарен. Колоссальная работа была проделана. Я, кстати, ужасно рад, что…

Это один из моих любимых рассказов Акутагавы, но мне кажется, что здесь самое интересное именно в интонации, именно в его щемящей сентиментальной ноте. Если говорить в общих чертах, то это очень неофитский рассказ и героиня, конечно, списана с Сонечки Мармеладовой. Акутагава обожал русскую литературу, вообще европейцев. Он такой японский европеец, относившийся с восточным трагизмом к сюжетам все-таки довольно оптимистическим русской литературы. Но смысл «Нанкинского Христа», чтобы уж действительно не растекаться мыслью по древу, довольно прост. Причаститься можно и из лужи. Если вот эта проститутка 15-летняя, заразившаяся сифилисом, искренне верит в Христа, то эта вера её исцелит вне…

Не могу сказать, что это прозрение, но там описана экстериоризация, выход души из тела, — тот опыт, который у каждого есть. Даня, во-первых, сильно напился на этой вечеринке, и его вырвало. Но, как там сказано, его вырвало собственной душой. Душа на короткий момент вышла из тела.

Там ведь, понимаете, все духовные упражнения, о которых говорит Остромов, удаются Дане чисто случайно. Он начал левитировать, когда потерял все, что привязывало его к земле, он начал глубоко медитировать, случайно напившись среди омерзительных людей, когда эта сила отталкивания вырвала его душу из тела. Это мысль о том, что не жульническими ухищрениями покупаются какие-то прозрения, открытия, а личными…

Дело в том, что «Ученик чародея» — это легенда, существовавшая задолго до Грина. Грин у меня в романе присутствует, конечно, как Грэм. Он пришел из «Орфографии» — это, в общем, трилогия. Грин — один из моих любимых писателей, это такой оммаж ему. Но Грин присутствует там не только на уровне рассказа «Ученик чародея», он присутствует там как автор «Русалок воздуха». Если вы помните, он их пересказывает Дане. И вообще просто как важный для меня человек. Там есть реминисценция из «Недотроги», вот эта, про картину с торчащей рукой над пропастью,— это оттуда. Он для меня очень близкий автор, и, конечно, дух Грина по возможности, крымский вот этот дух, ныне, по-моему, совершенно исчезнувший, он…

Это же не моя строка. Там оговорено, что это стихи матери главного героя, на самом деле, Аделаиды Герцык, потому что псевдонимом я его наградил. А на самом деле, это Даниил Жуковский, тот самый сын Аделаиды. И это её стихи времен крымских репрессий, начала 20-х, когда её посадили и выпустили. Она вскоре после этого умерла, надломилась. Совсем она была молода, ей было что-то лет 45…

Герцык права в этом абсолютно. Погибает народ, а душа поет. Потому что, конечно, я склонен думать, что это был смертельный удар по России, тем не менее, люди достигали в это время каких-то невероятных духовных высот. И Аделаида Герцык — один из символов этого для меня. И Макс Волошин, который лучшие свои стихи написал…

Меня всегда интересовал феномен секты, феномен купленной правоты, феномен травли. Это тема, которая интересует меня, о чем бы я ни писал. Наверное, потому что в моей жизни они играли большую роль — не только потому, что меня кто-то травил,— а потому что меня интересует чужая сплоченность на почве ложной идеи. Истинная идея не порождает фанатизма. Как я отношусь к этим остромовым и почему они становились столь авторитетными духовными учителями? Видите ли, все зависит от их цели. Если они становились ради того, чтобы стричь или доить по сомах — как Остромов, или Блаватская, или, как в наименьшей степени, Гурджиев, который, как мне кажется, все-таки какие-то серьезные цели перед собой ставил, он не был…

Ну не более чем в любом другом сочинении на тот же бродячий сюжет. Если уж баллада Гете и имеет какое-то отношение к тому, что я сочинял, то вот к этому стихотворению девяносто восьмого года:

Бурно краток, избыточно щедр,
Нищий век, ученик чародея
Вызвал ад из клокочущих недр
И глядит на него, холодея.

Ну, в том смысле, что Серебряный век — ученик чародея. А в «Остромове» просто сама ситуация, что Даня учится у шарлатана и становится полубогом неожиданно, вот эта коллизия меня привлекала. Но параллелей никаких с гетовской балладой здесь нет.

Видите, конечно, Ять не самурай, хотя он движется в этом направлении, к такому полному самоотречению. Но его не встреча с иррациональным меняет, не встреча с чудом. Его меняет ситуация упразднения — ситуация, в которой упразднен он, в которой упразднена сложность. И вот сталкиваясь с этой жестокой ситуацией, из которой он как бы вычтен, он привыкает жить так, как будто его в мире уже нет. Это интересная школа. Ять — вообще мой любимый герой. Он ещё раз появляется в «Остромове». Для меня он как раз человек, который привыкает жить в ситуации вычитания себя из мира. А это и есть первый подход к самурайскому кодексу.

Этот текст стал известен в свое время благодаря литературным беседам Георгия Адамовича. Адамович на него откликнулся, потому что его поразила подлинность. Он, как и в будущем его однофамилец Алесь Адамович, очень любил литературу факта, литературу подлинности, сверхлитературу так называемую. И он пишет, что этот дневник, конечно, бесхитростен и глуп, но любовь и смерть — всегда любовь и смерть, даже если это любовь и смерть ткачихи, банкаброшница, с комбината, расположенного где-то близ Оки в маленьком городе. Даже если это глупая семнадцатилетняя девочка, которая влюблена в своего Серко, безграмотна абсолютно и дневник свой заполняет идиотскими стишками. Я склоняюсь к мысли, что это…

Ну кто сегодня может читать и всерьёз относиться к Алисе Бэйли? Это такая американская Блаватская, точнее — американская антропософка, или американские Рерихи такие. Как всегда, в Штатах это чуть более эклектично, чем в Европе, чуть более дурновкусно, хотя не лишено какой-то стилистической энергии. Я это потому только знаю, что я более или менее увлекался оккультизмом — не оккультизмом, как учением, а его историей, когда писал «Остромова».

Скажем, я очень люблю Алистера Кроули. Я терпеть не могу его взгляды и не знаю, насколько они были искренни, но писатель он был гениальный, он был потрясающий новеллист, того же класса, что Перуц. Мне кажется, что его сюжеты… Ну, я не знаю, рассказ…

Трудно выбирать среди детей своих. И в разное время мне разные книги кажутся удачными. Но пока, наверное, наиболее принципиальная работа — это «ЖД», а наиболее личная, наиболее нежная — это «Остромов». Кстати, больше всего я люблю «Квартал». Но «Квартал» — это совсем не для всех, а это книга, которая нравится только людям моего типа, очень мне близким, но таких людей мало. В любом случае начинать чтение лучше всего с «Квартала» — по крайней мере, вы будете понимать, с кем вы имеете дело.

Видите ли, я не могу Житинского критиковать. Я Житинского любил, как отца, в общем. Он мне и был за отца. У меня было что-то вроде такого «коллективного отца», действительно. Попов, Житинский, Веллер отчасти, Мелихов — люди, принадлежащие к одному и тому же поколению, примерно 1941–1947 годов рождения,— это люди, на которых я очень сильно в жизни ориентировался. А Житинский был просто мне ближе всех, ну, по-человечески. Мне всегда казалось, что эти книги я написал бы сам, если бы мог. И я продолжал всю жизнь (и я честно ему об этом говорил) писать, дописывать и переписывать его тексты в каком-то смысле. Когда я написал «Остромова» и перечитывал книгу перед сдачей её в печать, я с ужасом понял, что я…

Житинский говорил: «Если вы начинаете реализовывать какую-то умозрительную идею, то получается всегда плоско. Надо сначала выдумать героя, а он начнёт накручивать на себя обстоятельства». У меня, наоборот, всегда была другая ситуация: я всегда придумывал исходную ситуацию и не всегда понимал, куда она может вывести. Кстати, Житинский тоже ведь, когда писал «Лестницу», сначала придумал исходную ситуацию: человек спускается по лестнице, а она не кончается. Дальше он начал безудержно фантазировать.

Я думаю, что посыл всё-таки сначала должен быть. Если вы спрашиваете у меня о моей практике, то, берясь за роман, я всегда знаю его последнюю фразу. Не всегда мне всё ясно в середине, но…

Как же не люблю? Максимилиан Волошин у меня выведен в «Остромове» как один из самых положительных героев. Да нет, я считаю его великим поэтом. Великим! «Россия» — гениальная поэма. Я помню, как Нонна Слепакова, мой литературный учитель, дала мне перепечатку «России» и как я поражался чеканности этих формулировок. И «Демоны глухонемые» — замечательна книга. И дневник его прекрасный. Макс был очень хороший человек плюс ко всему.