Марлен Хуциев

Я бы дорого дал, чтобы прочитать этот кинороман полностью, отрывки из него когда-то печатались в неделе. И это была хорошая история. Видите, дело в том, что хорошей книги о Пушкине (кроме, может быть, гершензоновской «Мудрости Пушкина», да и то она далеко не универсальна) у нас нет, не получилось ни у Ходасевича, ни у Тынянова. Они, кстати, друг друга терпеть не могли. Может быть, только целостная, восстановленная русская культура могла бы Пушкина целиком осмылить. А в расколотом состоянии Пушкина уже как-то и не поймешь: ведь это как в финале у Хуциева в «Бесконечности», когда герой в молодости и герой в зрелости идут по берегам реки. Сначала ещё могут друг друга коснуться, а потом эта река все шире, и…

Наверное, потому, что режиссура — это как голос. Не почерк, который можно изменить, а голос, который изменить нельзя. Дело более физиологическое.

Я не знаю ни одного режиссера, который под псевдонимом снимал бы другое кино. Понимаете, если бы Хичкок назывался, например, Ивановым и захотел снимать русское кино, кино в русском духе — в духе Довженко, например — это всё равно был бы Хичкок.

Марлен Хуциев, уже здесь упоминавшийся, мне говорил, что кино — дело физиологическое. И главный физиологический показатель — длительность кадра. Он говорил: «Если кадр передержан или недодержан, я физиологически чувствую или неполноту, или избыточность, но физическое неблагополучие.…

Ничего страшного. Почему они поглощены советским мифом? Они живут советской жизнью, а в советской жизни было очень мало места, не занятого советскими реалиями. Может, потому и быт был так организован, что он поглощал все время. Когда им было быть другими-то? И, собственно, какой у них был опыт жизни, кроме советской? Ничего дурного в этом нет. Да, это трагедия такая, но они советские ребята, между прочим, неплохие. Этот советский человек был сложнее нынешнего во многих отношениях, да. Ничего в этом, по-моему, дурного нет.

Это не очень удачная картина, на мой взгляд. Понятное дело, что Хуциев — великий режиссер эпохи перемен или их ожидания, в 70-е чувствовал себя депрессивно, картину о Пушкине так и не смог снять (не дали, если быть объективным). А в 80-е он просто явственно выдыхался, и только перемены дали ему новые силы для гениальной неудачи «Бесконечности». Великий фильм, но, как мне кажется, несбалансированный. Бог с ним, пусть будет; Хуциев все равно гений. Некоторые куски «Бесконечности» качественно лучше всего, что тогда снималось, и неудачу целого можно за это и забыть.

«Послесловие» — это фильм довольно примитивный, тривиальный, как мне кажется. Хотя в нем и пытаются выискивать какие-то высокие…

Да нет, конечно! Понимаете, в том и проблема, что дорога отцов утрачена. Вот это состояние растерянности, которое отобразила Волчек. Ведь Волчек — это режиссер, активизировавшийся во второй половине оттепели, ближе к ее концу. Она режиссер экзистенциального трепета, экзистенциального отчаяния. Меня один ребенок на моем курсе зарубежки спросил: «А почему, по-вашему, экзистенциальные ощущения всегда сопряжены с тоской и тревогой?» Да потому что это встреча со своим «я», это всегда тревога, «Страх и трепет» кьеркегоровский — кстати, книга довольно важная. Ощущение своего «я» — это всегда ощущение трагическое, и ощущение растерянности крайней отображено в фильме «Застава…

Не знаю. Насколько я знаю, «Невечерняя» — это именно песня сугубо цыганская, просто она так называлась, а так история, генезис этого произведения мне неизвестен. Что он тянул с выходом — это совершенно очевидно, но, конечно, не для того чтобы получать финансирование на картину или какие-то другие бонусы. Тянул по понятным причинам, также тянул Герман с «Трудно быть богом», чтобы его Opus magnum вышел после его смерти. Или, по крайней мере, совпал с ней как-то. У Германа совершенно готова была картина. Там нужно было доозвучить какие-то косметические куски, а можно было и не доозвучивать, наверное. Он же менял там что-то, доводил до совершенства. Может быть, портил, не знаю. Я смотрел фильм в…

Очень странное сопоставление. Их ничто не связывает за исключением того, что оба грузины, и оба — дай бог им здоровья — последние представители своего поколения, которые присутствуют рядом с нами и от их присутствия легче становится дышать. Марлену Хуциеву 93 года, Георгию Данелия, насколько я помню, 88 лет. Они — последние представители оттепели, и они внесли в эту оттепель решающий вклад. Без фильмов Данелии (в особенности «Тридцать три», полузакрытого) и без «Заставы Ильича» Хуциева, без «Не горюй!» и без «Был месяц май!» не было бы ни кинематографа ни 60-х, ни 70-х. Они были формотворцы. Грузинское кино — это вообще такая особая школа европейского кино, связанная с тонкой, особо точной формой,…

Дело в том, что «Июльский дождь» — это фильм о разобщении. Фильм о том, как люди не могут больше вместе праздновать, разговаривать. Помните, какая вечеринка была у Хуциева в «Заставе Ильича», и какие скучные, я бы сказал, обреченные посиделки в «Июльском дожде». Мне кажется, что Алик — это там единственный персонаж, у которого есть хоть какой-то бэкграунд, какая-то надежда, потому что он — ветеран войны. Ему есть куда пойти, и это классическая хуциевская сцена. Тоже документальная, как и поэтический концерт в «Заставе Ильича», снятая с натуры. Внедренная в художественную ткань картины и совершенно там не чужеродная — где Визбор с ветеранами поет и обнимается у знаменитого сквера Большого…

Нет, конечно. Видите ли, Хуциев этой темы не касался, мне кажется, до «Июльского дождя». У меня есть ощущение, что эта тема в искусстве пятидесятых годов намечена еле-еле, и совсем не в таких фильмах, как «Весна на Заречной улице». «Весна на Заречной улице» о другом, она о том, как пробуждается в человеке интеллект под действием чувства. Понимаете, ведь эта его любовь к этой училке превратила его в совершенно другого человека, героя Рыбникова. Потому что он был такой советский типаж простой, но с ним случилась трудная любовь, и в нем проснулись и сомнения, и мысль, и сложность, и борение. Вот о чем «Весна на Заречной улице», это фильм о феномене оттепели и о влиянии этой оттепели на умы — вот это самое для…

Знаете, у меня была идея снять «Эвакуатора», потому что «Эвакуатор», вообще говоря, и писался как сценарий. И опцион на него был куплен, и трижды разные режиссёры за него брались. И всякий раз это приводило к получению небольших денег из-за того же опциона и к отсутствию позора, то есть фильм не получался. Я знаю, как снимать «Эвакуатора», и я когда-нибудь это сделаю, но думаю, что не сейчас.

Что касается остальных каких-то фильмов, экранизаций, идей. Мне кажется, что ближе всего мне была бы манера Хуциева, и я снял бы какой-то фильм про сейчас. Не знаю, по своему ли сценарию или по чужому, но мне интересна личность сопротивляющегося человека вот сегодня, человека, который бы сопротивлялся. Я в…

Я как раз с Хуциевым встречался, и он сделал мне довольно справедливую поправку, что сцена с отцом как раз придумана им, а Шпаликов не имеет к ней никакого отношения. Да и вообще вся идея «Заставы Ильича» — это его замысел, оформившийся ещё во время его совместной работы с Миронером. Но потом он начал его делать один, потому что, как он пояснил, Миронер — человек более чёткий, а он — более импрессионист.

Я согласен совершенно с тем, что тема отца здесь нужна, что она важна. Зачем она нужна — там объясняется очень чётко. Герой обращается к отцу-ветерану с вопросом, как ему жить, а отец-ветеран отвечает: «Ну, откуда же мне знать?» Ну, не ветеран, а убитый отец, убитый в сорок третьем году.…

Ну, видите ли, они… Кстати говоря, я не убеждён, что они выжили. Во-первых, огромное количество народу спилось. Во-вторых, значительная часть народу с 1972 года уехала. В-третьих, видите ли, в семидесятые годы в каком-то смысле легче было выживать — по трём причинам наиболее очевидным.

Во-первых, культурный уровень этого общества был несравнимо выше. Посмотрите, как у того же Хуциева в гребневском сценарии отражены тогдашние интеллигентские тусовки. Посмотрите, какое это общение, какие разговоры. Ведь не просто так там появляется Митта в эпизоде, появляется Визбор. Это всё — портреты знаковых фигур. Не то чтобы это настоящие Митта и Визбор — нет, это типажи. Эти ветераны ещё не просто…

Это фильм не о Чехове и о Толстом. Насколько я могу интерпретировать после просмотра ещё тогда в «Белых Столбах», когда были первые 40 минут, это фильм о людях, которые умеют жить, и о людях, которые умеют умирать, о поколении расцвета и о поколении вырождения — об очень многих сложных вещах. Это сложная картина, сложнейшая. Мы от такого уровня разговора отвыкли. Хуциев долго её делал, потому что денег не было. Но он долго её делает и потому, что крайне вдумчив в выборе натуры. Это две гениальные актёрские работы. Это потрясающий сценарий, написанный сыном. И вообще я склонен думать, что когда этот фильм выйдет, то это будет бомба. Но найдутся ли сегодня люди, способные масштаб этой бомбы оценить? Хуциев…

Ну там одна пьеса, насколько я знаю. И, по-моему, это не последние годы. Тема декабристов и вообще, тема Пушкина и его контактов с Николаем очень занимал людей либо начала 30-х, когда они оправдывали себя примером пушкинских «Стансов», как Пастернак, как Тынянов, и людей конца 60-х годов, когда, говоря словами того же Тынянова, «время вдруг переломилось». Хуциев с его сценарием о Пушкине (8-го числа будем представлять на книжной ярмарке его), Шпаликов с пьесой о декабристах, Окуджава с пьесой «Глоток свободы» и с романом. Кстати говоря, пьеса, на мой взгляд, недооценена, и она в тогдашней постановке в Ленинградском детском театре была шедевром безусловным. Я не был там, а вот Елена Ефимова, наш…

Нет конечно. Фильм Лонского «Летаргия», по-моему, с лучшей и самой страшной ролью Андрея Мягкова и фильм «Оглянись» по сценарию, насколько помню, Володарского, режиссёра Аида Манасарова. Это такой фильм про женщину, пересматривающую свою жизнь после того, как сын через неё перешагнул, буквально перешагнул — она там лежала на пороге, а он перешагнул через неё. Очень сильная была роль — Светозаров, по-моему, его играл Дмитрий Щеглов.

В общем, такие фильм сейчас невозможны потому, что не забывайте, что это первая половина 80-х, это время уже деградации, уже перезрелости Советского Союза. Это время сложное, это сложная эпоха, эпоха сложных фильмов. Вот тогда появилось хуциевское…

Я очень люблю Трюффо, недавно пересматрел «Соседку» с восторгом. Мало я понимал, когда смотрел в юности и ужаснулся, конечно, эволюции Депардье. Блестящий режиссер. Ну, «Жюль и Джим», наверное, самая сильная картина. Так мне кажется. Есть ощущение какой-то недореализованности и недовоплощенности. Мне кажется, он не успел снять главную картину — внезапная смерть от опухоли мозга в 52, что ли, года. Он, мне кажется, только разбегался перед каким-то главным свершением. Но прав совершенно Бергман, что «все фильмы Трюффо…», по-моему, это его высказывание: «это фильмы человека, которому бесконечно интересно пробовать новые возможности». Потом, понимаете, как все кинокритики, он не слушался…

Знаете, я до сих пор, кстати, не знаю, каким образом у Тарковского появилась светлая идея взять в «Солярис» фа-минорную вот эту фугу… или не фугу, а прелюдию, я в этих вещах путаюсь,— в общем фа-минорное сочинение Баха, которое так замечательно обработал Артемьев. Я слышал от Хуциева версию, что Хуциеву принадлежала идея сделать это сочинение лейтмотивом совей картины «Бесконечность» — как оно, кстати, и происходит (Infinitos). Но тогда он не мог её снять и только слушал на «Мосфильме» эту музыку. А Тарковский услышал и у него позаимствовал. Может быть, и так. Но в любом случае без совершенно гениальной, короткой, пронзительной темы в прологе в обработке Артемьева, конечно, картины бы не было…

Я не связывал свою судьбу с литературой, она как-то сама связалась. Я ничего другого не умею, кроме литературы и преподавания литературы. Ну, что-то умею — там, водить машину, но этому как раз я научился. Что касается того, чтобы кардинально сменить. Честно вам скажу, Саша, я всю жизнь мечтал снимать кино. И в возрасте примерно от 8 до 30 лет мне казалось, что я могу это делать. Мне и сейчас так кажется, но сейчас уже у меня нет сил и нет денег на это. Если бы я снимал, мои фильмы были бы похожи немножко, наверное, на фильмы Марлена Хуциева. Вот я чувствую с ним наибольшее стилистическое родство, так мне кажется. Но это очень высокая планка.