Нет, абсолютно не поверхностно. Именно с этим романом она корреспондирует напрямую. Потому что «Revival» — это роман готический. Я всегда об этом говорил: единственный по-настоящему готический роман Кинга. Абсолютно мрачный, говорящий о том, что изнанка мира гораздо мрачнее лицевой стороны. Что жизнь, как бы она ни была трудна, всего лишь только щель между двумя беспросветными темнотами.

У Летт очень мрачное мировоззрение. У нее есть сильная, мрачная, в лучшем смысле готическая проза. И с «Revival» она, конечно, напрямую корреспондирует. Мысль об электричестве и вообще о модерне действительно открывает путь для чудовищ.

Понимаете, она же очень много думает. Она задает себе…

Всё, что есть в романе «Противостояние», в гораздо более кратком и ёмком виде присутствует в гениальном, по-моему, сценарии «Буря столетия». Вот это лучшее, что сделал Кинг для телевидения. А что касается «The Stand». В особенности второй том, конечно, из трёх (я беру издание в трёх книгах) там хорош, но в принципе… Да и вообще сама эта идея шествия всех к собирающей всех седой негритянке, похожей на негатив — то, о чём так пронзительно поёт группа «Пикник»: «И любит их Чёрная Женщина с серебряными волосами» (я абсолютно уверен, что они имеют в виду «The Stand») — в общем, это немножко, конечно, выдаёт нагромождение дикое и избыточность. Я думаю, что у Кинга два самых больших романа — «It» и «The Stand».…

«Побег из Шоу-щенка», как оно называется иронически. Нет, мне так не кажется. Мне кажется, что «Рита Хейворт в «Шоушенке» Стивена Кинга — гораздо более удачная вещь, чем фильм. Не знаю, почему мне так кажется. Наверное, потому что, опять-таки, ужас, который описан, все-таки больше имеет отношения к искусству, чем ужас, который прожит.

Что касается аналогичного эпизода с «Зеленой милей» — якобы тоже фильм лучше книги… Мне кажется, что и фильм, и книга одинаково не принадлежат к кинговским удачам. Хотя мать моя большой фанат именно этой книги. Мне кажется, что этот тот случай, когда Кинг написал, что ли, более попсовую версию «Сияния».

Мне кажется, здесь упор на слове «грандиозный». И потом, понимаете, создать собственную мифологию… Я это читать не могу, но миф создан интересный. Пейзаж этот нравится мне — вот эти пустоши, вот это мне интересно. Антураж там прекрасный, а сюжет довольно занудный. Да, это не лучшая вещь Кинга. Можно ли сказать, что это не его жанр, ведь есть прекрасные «Талисман» и «Глаз дракона»? Нет. Конечно, «Глаз дракона» тоже третьесортный брак. Знаете, Кинг силён в коротких сновидческих рассказах. Сейчас вышел новый сборник, я жизнерадостно его купил только что, «Ночной базар» он называется, «Базар ночных вещей». Там есть несколько вещей исключительного качества! Особенно я вам рекомендую, конечно,…

Набокову действительно близка идея автора-демиурга, который в своей вселенной распоряжается полностью, а то помните, как говорил Федор Годунов-Чердынцев: «А то у меня слова ещё пытаются голосовать». Никакой демократии в мире демиурга Набокова не бывает. Но Флобер, как мне кажется, имеет в виду иное: что авторская воля не должна проступать или, как понятнее сформулировал Стивен Кинг: «У хорошего писателя не видно руки, которая переставляет персонажей». Вот это я имею в виду. Когда его спросили: «Чем отличается хороший писатель от плохого?», он сказал: «У автора «Долины кукол» Жаклин Сьюзан видно руку, переставляющую персонажей. У Драйзера её не…

Для этого надо перечитать Анну Рэдклифф , надо перечитать метьюриновского «Мельмота Скитальца», надо перечитать «Портрет Дориана Грея» под этим углом. Но в принципе, готический роман — это реакция на философию просвещения, реакция довольно важная. «Реакция» здесь — в прямом смысле слова. Реакция для нас — всегда какое-то движение, направленное против прогресса, с ненавистью на него отвечающее. И действительно, всякий раз, когда вера в идеалы, в прогресс, в человека здорового, полноценного; всякий раз, когда эта вера начинает занимать в обществе сколько-нибудь лидирующие позиции, тут же возникают люди, которые уверены, что человек по природе своей зол, что мир лежит во зле, что никакого не…

Да видите, там у героя не было особого шанса измениться, пострадать (по Достоевскому). Там он был оклеветан и неправедно осужден, насколько я помню сюжет. Так что его побег был не столько выходом на свободу, сколько элементарным восстановлением справедливости, во всяком случае у Кинга. Но если, вопрос рассмотреть шире — есть ли у Кинга вот этот пафос, что надо пострадать и таким образом измениться и очиститься?— то американская тюрьма не место для этого. Во всяком случае у Кинга этот пафос совершенно отчетливый. В «Зеленой миле», в «Побеге из Шоушенка» несвобода не может человека ни очистить, ни сформировать, ни изменить к лучшему.

И я в этом смысле с Кингом совершенно солидарен, потому что…

Елена Иваницкая подробно и многократно писала о том, что интерес к готике, к литературе ужасов является не показателем жестокости общества, а наоборот, средством его защиты. Как вам сказать? Скорее всего, она права: это механизм вытеснения. Это попытка отвлечься от настоящих ужасов придуманными.

И ведь действительно, книги о Гулаге, в которых рассказаны действительно ужасные вещи, или, например, рассказ Варлама Шаламова «Прокаженные» никогда не были хитами и бестселлерами. Хотя они будут страшны по-настоящему, в полном смысле слова. Фантастика Кинга не страшная — она увлекательная. Она если и пугает, то не за счет отвращения, не за счет физиологического отдергивания от каких-то…

Конечно, это мнение американского общества, JFK был бешено популярен, но мнение Кинга глубже. Понимаете, здесь приходится ссылаться на свою лекцию «Евреи в мировой литературе». Понимаете, Холокост нанес роковой удар не только еврейству. Он нанес роковой удар миру, показав масштаб возможного злодейства. Мир получил огромную рану, потому что это можно и потому что большинство терпит, а другие участвуют и участвуют радостно, охотно. Застрелились после Бабьего Яра несколько немцев, но их были единицы. То, что такое возможно, делает мир гораздо более уязвимым. Примерно та же история с убийством Кеннеди. Масштаб этого злодейства — убийство американского президента, молодого, красивого,…

Понимаете, конечно, готика Стивена Кинга (условно говоря, северная) отличается от готики южной (условно говоря, Фланнери О'Коннор) отличается тем, что север более рационален, во всяком случае, в Америке. Они янки, и они верят в человека, и верят в прогресс. А Фланнери О'Коннор не верит, Фланнери О'Коннор верит в бога, а человек вызывает у нее серьезнейшие вопросы. Фланнери О'Коннор страшнее, конечно, кто бы спорил. Страшнее потому, что он глядит в бездну, а Кинг глядит в бездну в очень немногих своих текстах. В таких, как, скажем, «Черная башня», да и то не везде, и в таких, как, скажем, «Revival» — «Воскрешение», «Возрождение», точного перевода я не понимаю. Вот «Revival» я очень люблю, а в…

Нет. Как правильно пишет Стивен Кинг, роман как раз не самый трудный жанр, потому что он даёт вам пространство, даёт возможность взять массой. Самый трудный жанр — рассказ. Самый лёгкий жанр — лирическое стихотворение. После него подзаряжаешься, чувствуешь удачу и с этой удачей долго потом ходишь. Когда-то Лев Лосев замечательно сказал: «Когда с утра напишешь стихотворение, весь день живёшь с ощущением удачи. Проблема только в том, что делать в остальные 23 часа». Это совершенно верно, да.

Любопытная мысль, Но на самом деле мне кажется, это просто пример бессмысленной жестокости. Тоже некоторое over-interpretation. Для Стивена Кинга, во всяком случае, собака (мы помним с собачкой Стикен в «Мешке костей»), конечно, друг человека, но не думаю, что душа.

Душа — это у Тургенева, совершенно четко. Во всех 3-х его текстах, посвященных собаке — в «Муму», в рассказе «Собака» и в стихотворении в прозе «Собака» — эта метафора прослеживается. Кстати говоря, его знаменитые « Пятьдесят недостатков ружейного охотника и пятьдесят недостатков легавой собаки» только притворяются текстом об охоте. На самом деле это текст о литературе. Спроецируйте, экстраполируйте это на писательский…

Для детского чтения я рекомендую начать с «Мёртвой зоны», а о тех, которые я считаю объективно лучшими, то в порядке убывания: «Мизери», «Мёртвая зона», «Воспламеняющая взглядом», «Сияние» (он же «Сияющий», по-разному его переводят), «Возрождение», «Revival». И в конце этого списка я всё-таки назвал бы «The Stand», который проще перевести, наверное, как «Противостояние», хотя есть вариант «Армагеддон». Это не значит, что мне не нравятся «Кэрри» или «Salem's Lot», «Жребий», но я называю вещи наиболее мною любимые. И потом, ностальгически мне, конечно, очень нравится «Insomnia» — ну, «Бессонница» (она иначе на самом деле называется), потому что, знаете, это первый роман Кинга, который я…

Видите, здесь сложнее. Конечно, метафора института для Кинга восходит еще к «Воспламеняющей взглядом», к «Мертвой зоне», к жертвам экспериментов или случайно одаренным людям, которых пытаются использовать во зло. Это вечная кинговская тема. Но «Институт», во всяком случае, получился именно потому, что он ставит вопрос более серьезно и более широко. Во-первых, как должна выглядеть идеальная школа для одаренных детей? Вот здесь убивают их родителей, а детей похищают. Понятное дело, что такой ребенок ни к какому сотрудничеству с вами готов не будет, особенно если вы таланты добываете из него такими способами, как когда вы держите его под водой и заставляете захлебываться. Это, конечно,…

Вы будете смеяться, но диккенсовскую, мне кажется. Ирвинг вообще хороший писатель. Даже вот как я бы сказал: понимаете, по-моему, это тот редчайший случай в литературе, когда у человека есть всё, чтобы писать великую прозу, кроме одного — у нет темперамента, мало темперамента, мало решимости на большие эксперименты, он слишком ровный. У Кинга, его друга ближайшего, есть этот темперамент и есть парадоксальность. За этот счёт у Кинга есть и тяга к злодейству. У Кинга есть тёмная сторона, а у Ирвинга нет тёмной стороны, поэтому он остаётся хорошим писателем для американских интеллектуалов. Он не совершил ещё прорыва пока. Может быть, совершит, не знаю. Даже Салман Рушди, которого я не люблю совсем и…

Очень простой. Когда вы общаетесь с тухлятиной, вы превращаетесь в тухлятину. Там человек выпил просроченного пива и превратился в просроченное пиво. Но мораль вовсе не в том, что вы есть то, что вы едите. Просто когда вы общаетесь с pulp fiction, когда вы общаетесь с протухшим или вообще некачественным продуктом, когда вы дружите с некачественным человеком, вы заражаетесь тухлятиной. Она постепенно вас жрет, и вы превращаетесь в серую слизь. О чем, кстати, рассказывает еще и замечательный роман Гарроса Евдокимова «Серая слизь».

Очень простой: заигрывая с массовой культурой, вы рано или поздно становитесь её жертвой. Там же помните, какой эпиграф? «Если ты смотришь в бездну, бездна посмотрит в тебя»,— из Ницше. Так вот она в него и посмотрела. Бездна — это не что-то ужасное. Бездна — это соседняя квартира, в которой живёт обыватель, и обыватель в душе своей маньяк. Вот так мне кажется.

Немножко я с вашего позволения поотвечаю на бесконечно любопытные вопросы, приходящие на почту. И вообще, честно говоря, знаете, братцы, мне больше хочется сегодня поотвечать на вопросы, чем лекцию читать. Ну, давайте поговорим всё-таки о Бажове.

Она написана бледнее, чем ранний Кинг, и написана хуже, на мой взгляд, чем самый поздний, чем «Revival». Вообще машина времени — это та тема, которая почти ни у кого, кроме Уэллса, хорошо не получилась. Ну, может, у Житинского в «Часах с вариантами». А в принципе это тема довольно-таки сложная. И идея у него та же самая, что в «Часах с вариантами»: он каждый раз, путешествуя во времени, пытаясь что-то улучшить, в глобальном смысле ухудшает. Это не ново, не оригинально. Но Кинг — вот как говорил Белинский про Пушкина: «Бывают люди, которые ничего не могут сделать плохо».

Я не думаю, что у Кинга есть намёки на маккартизм. Я думаю, что это его намёк на то, что вообще любое силовое, репрессивное вмешательство в жизнь общества всегда ведёт к злу. Внешние силы по наведению порядка всегда мешают внутреннему распорядку, внутреннему порядку. Кстати, я очень люблю эту повесть. Она мне немножко напоминает любимую мою детскую повесть Александра Шарова «Володя и дядя Алёша» — тоже о дружбе старого чудака с мальчиком, совсем не детскую повесть, если вдуматься. Понимаете, маккартизм — ведь это тоже частный случай. Частный случай того, о чём Борис Стругацкий очень точно говорил: «Как только в обществе заводится тайная полиция, сразу же — прощай мораль!» Почему-то это так.

Стивен Кинг — великий писатель. Когда-нибудь это станет понятно. И никакой попсой он не является. Кстати, я устал уже рекламировать его сборник «Распродажа плохих снов». Ребята, правда, ну прочтите оттуда хотя бы «Afterlife» или «Morality» (самый странный рассказ Кинга, который я знаю), и у вас не будет возникать вопросов насчёт того, в какой степени он писатель.

Помилуйте, какой он нудный? 310 страниц, у Камю все романы очень короткие. Я говорил о нем применительно к лекции — «Пандемия в литературе». У нас есть такое решение с Сашей Яковлевой, которая ведет программу «Нобель»: мы сделаем с ней дистанционный эфир очередной про Камю, и, конечно, будем говорить про «Чуму».

«Чума» — лучший роман Камю, безусловно. Может быть, это особенность моего вкуса, я очень не люблю «Постороннего». Собственно говоря, Камю в наименьшей степени писатель; Камю — мыслитель. Конечно, он художник, но художник кьеркегоровского склада, теоретизирующего. Как Бергсон, в конце концов, тоже получивший «Нобеля» по литературе. И конечно, высшая точка его карьеры — это,…

Нет, это все-таки во многих отношениях вопрос жанра, потому что у Крапивина совершенно нет своей христологии, Крапивин не придумал свою вселенную, но ведь и Стивен Кинг не смог ее придумать. И «Темная башня», и «Великий Кристалл» — это не очень удачные произведения, не лучшие у авторов, хотя местами, временами они производят впечатление большой художественной силы. Кстати, «Великий кристалл» есть и у Кинга («Колдун и кристалл»), и у Крапивина. Действительно, они какие-то почти близнецы. Но дело в том, что Крапивин не создал своей вселенной, или, во всяком случае, не продумал ее столь тщательно, как Роулинг свой Хогвартс.

И потом — вот что мне кажется очень важным, я об этом раньше никогда не…

Тут для меня тоже есть некий парадокс. Я ведь Маклина знаю, даже лично. Я его видел, когда он приезжал в Киев открывать там бутик виски. И я с ним встретился в Эдинбурге, я ему позвонил. Нашли мне его телефон в Эдинбурге друзья, и я ему позвонил и сказал: «Я тот сумасшедший читатель, который бегал вокруг вас в Киеве с криком: «Вы гений! Вы гений!». И мне кажется, я очень сильно его напугал, потому что он-то приехал со своей книгой о виски. И он гораздо более известен как историк и теоретик виски («Liquid History» — «Жидкая история). Не то чтобы он неизвестен, но он многими не воспринимаем как романист. Почему? Ответ у меня есть.

Потому что «Страж» — это великая книга, это книга исключительно высокого…

Почему? Не «только». Все-таки вышло пять толстых томов. Мне кажется, что «Familiar» был задуман очень любопытно и грандиозно. Марк Данилевский при нашей встрече – последний раз мы встречались год с небольшим назад – сказал, что книга продумана до последней запятой, что он может хоть сейчас ее пересказать, а все эти типографские игры и сложности сюжета играют роль, скорее, экспериментальную. «Familiar» – это довольно простая книга с ясным посылом. Но пока ему показалось проще, лучше и дешевле, наверное, печатать это самому. Потому что конфликты с издательствами были регулярные.

Вообще мне кажется, что Данилевский выбрал для писательства иделаьную стратегию. Он в течение полугода…

Вот это трудный вопрос, потому что Стивенсон – довольно серьезный писатель. И «Владетель Баллантрэ» – серьезная вещь, мистическая, написанная, кстати, на сюжет тургеневской «Песни торжествующей любви», переведенной на английский в 1882 году. Стивенсону, конечно, она была известна. Да и «Алмаз раджи», и вся история принца Флоризеля, и, конечно, «Доктор Джекил и Мистер Хайд» – это серьезная взрослая литература.

Так получилось, что большая часть текстов увлекательных перемещается в детскую литературу. Классика сползает, смещается в область детской литературы. Для меня это более естественно, чем наоборот, чем когда детские тексты переходят в разряд взрослых – когда,…

Понимаете, какая штука? Лиготти — слишком мыслитель и слишком поэт, чтобы писать настоящие триллеры. Ну, как бы именно философский ужас диктуется его взглядом на мир, а не теми кошмарами, которые живописует, например, Кинг или, например, Кафка. Ну, у Кафки тоже, конечно, атмосфера тотального принуждения, несвободы и страшных перспектив, но всё-таки он ещё и пластически очень одарён. Что касается Лиготти, то мне кажется, что в нём слишком виден редактор, долгое время работавший, он слишком литературен. Но должен вам сказать, что «Ноктурий» — это замечательная книга. Кстати, очень полезная книжка его «Фабрика кошмаров». И очень недурная книга теоретическая «Заговор против человека»,…

Я бы не сказал, что он непопулярен. Ещё читают Драйзера. Просто не то читают. Читают в основном почему-то «Трилогию желания» («Финансист», «Титан», «Стоик»), потому что, видимо, всем представляется жизнь олигарха Каупервуда более современной и более интересной. Мало читают «Американскую трагедию». И я вам скажу почему. Дело не в марксизме Драйзера, дело даже не в том, что у него всё социально обусловлено. Он большой писатель. Стивен Кинг когда-то сказал: «Большой писатель — это тот, у кого не видно авторской руки, передвигающей персонажей». У Драйзера её не видно; они действительно живые, действуют сами. Но Драйзер — это писатель большой социальной ответственности, Драйзер многого требует…

Горчев зависел от Хармса очень мало и скорее формально: жанр случая, жанр короткой абсурдистской заметки, короткой абсурдистской миниатюры, рассказа. Сходство чисто формальное, потому что Хармс — это, конечно, мамлеевщина: глубокая эзотерика на грани безумия. Особенно в «Мире и хохоте», где уже сардоническая эта интонация господствует в гораздо большей степени, чем, например, в «Шатунах» или в «Московском гамбите», хармсовское начало, кафкианское начало чувствуется.

Мир Хармса стоит на очень зыбкой почве, на болоте, и религия является единственным средством как-то это упорядочить. Да и то в гораздо большей степени эта вера — совершенно по Фрейду — подменяется синдромом…

Понимаете, настоящее «тёмное фэнтези» — это «Темная башня» Кинга. Вот это готика, это уверенность человека, что за пределами нашего мира только зло и ужас, только ледяная или раскалённая пустыня. В этом смысле Леонид Андреев… Кстати говоря, и Даниил Андрей тоже. «Роза Мира» — вполне себе. Всё, что касается там этих шрастров — это, конечно, чёрное фэнтези. Чёрное фэнтези — это просто готический подход к миру. А тому, у кого нет готического подхода к миру (то есть уверенности, что мир лежит во зле), лучше не притворяться.

Я люблю, как уже было говорено, не те детективы, где ищут преступника, а те, где ищут Бога, потому что преступник автору известен заранее, что уж там говорить. Поэтому я затрудняюсь сказать, какой лучший детектив я читал за последнее время.

Я не знаю, можно ли считать детективами то, что пишет, например, Чарльз Маклин (не путать с Алистером). Чарльз Маклин — любимый мой писатель, один из любимых, автор гениального «Watcher» (переведённого как «Страж»), «Домой до темноты» и как раз «Молчания» («Silence»). «Молчание» — это книга выдающаяся. Все узлы так завязаны, что от одного дёргания в конце они развязываются все, это всё взаимно уничтожается. Блистательная композиция и несколько очень…

Дело в том, что для американского искусства (может быть, в отличие от российского) очень характерно глубокое внутреннее беспокойство. Американская цивилизация — самая молодая в мире из таких действительно значительных, сложившихся. Она очень серьёзно относится к Библии, вся американская литература пытается даже не столько перечитать, сколько переписать Библию с нуля или перенести её на современную почву, ими открытую. В подсознании у этой нации — страшный процесс завоевания чужой территории; индейские мифы и индейские страхи проникают в неё, и это очень видно на примере Стивена Кинга. А серьёзное отношение к Библии порождает ощущение, что мир лежит во зле и все эти страшные…

Это означает, что Владимир Алеников вообще принципиальный противник трагических финалов — ещё с ранней своей картины «Сад», ещё с прозы своей ранней. У него, кстати (у Владимира Аленикова), несколько очень забавных готических рассказов и довольно интересные триллеры, но портит всё доброта. Он, конечно, не готический писатель. У него какие бы ужасы в районе новостроек ни происходили, какие бы людоеды там ни бегали (а у него в одном рассказе герой даже сам съедает себя, почти как у Стивена Кинга), но всё равно чувствуется добрая и весёлая душа.

Но «Война принцессы» — довольно занятная картина. Она долго делалась. И она, в общем, стоила того. Понимаете, что мне в ней нравится? Что у Владимира…

Стивен Кинг об этом очень много писал, когда вдруг появляется герой и начинает сводить счёты с автором. Конечно, есть эта связь. Конечно, она есть. Могу вам порекомендовать свою повесть «Икс», которая по мере сил ответит на этот вопрос. Если вы писатель и если вас волнует эта проблема, могу сказать одно: старайтесь всё худшее, что вы думаете, выбрасывать в книгу, все свои худшие мысли — и тогда они пощадят вас в реальности. Не надо бояться, что написанное страшное как-то повлияет на вашу судьбу. Наоборот — вы из себя это выкинете.

Я думаю, что покойный Мамлеев Юрий Витальевич, Царствие ему небесное, выдающийся писатель, он потому сам производил впечатление человека столь светлого, что всё…