Пётр Луцик и Алексей Саморядов — безусловно. Но они описывают не это время, они описывают русский национальный характер, вне зависимости от времени. Виктор Пелевин тоже не описывает это время. Виктор Пелевин — замечательный хронист последних лет советской эпохи. Ну, можно сказать, что начало эпохи постсоветской замечательно описано в «Generation «П», но всё-таки это такая социальная сатира. Если вас интересует дух времени, точность, то это вы найдёте главным образом у Людмилы Петрушевской и, как ни странно, в романе Владимира Сорокина «Сердца четырёх». Я не большой фанат этой книги, но по духу своему она очень близка к тому, что происходило тогда.

Понимаете, это такой жанр — жанр высокой пародии. Высокой, потому что он приводит всё-таки к серьёзным переменам в читательском мировоззрении. И он не только высмеивает, он как бы «поворачивает полено в огне», как Шкловский это называл. Мне кажется, что действительно есть некоторая избыточность в ужасах «Сердец четырёх» при очень изящной конструкции фабулы.

Владимир Сорокин недавно в интервью Андрею Архангельскому сказал, что он не может читать современную российскую литературу, потому что всё это миры, которые уже были, пользуются чужими мирами. Я подумал сначала: как верно. А потом подумал: а сам-то? Ведь сам-то Сорокин пользуется в основном советским миром, чтобы выворачивать…

Сорокин — гениальный деконструктор чужих фабул, но, когда он строит собственную, он, к сожалению, вторичен. Это касается даже «Метели», хотя «Метель» кажется мне лучшим из его сочинений. Из раннего Сорокина я люблю больше всего, наверное, «Тридцатую любовь Марины». Остроумно выдуманы «Сердца четырёх», но остроумие этой придумки совершенно теряется за избытком действительно чрезмерных, на мой взгляд, натуралистических подробностей. И шокировать читателя хорошо, но под это дело несколько разрушается тонкость замысла, тонкость фабулы.

Понимаете, в чём дело? Лютая жесть там как раз мешает. Мне кажется, что в том и проблема этой вещи, что там жести больше, чем нужно, потому что оценить тонкость фабулы без неё очень трудно. А тонкость очень простая: люди совершают абсурдные действия во имя цели, которую мы не знаем. Мы можем её дорисовывать как угодно — и в конце нам вдруг говорят, что её нет. И это довольно новый взгляд на человеческую деятельность вообще. Таких текстов было много, но Сорокин написал один из самых интересных в этом смысле, потому что там история с этой отливкой клеща, обложенного маслом,— это, в общем, остроумно и элегантно. Другое дело, что там слишком много насилия и слишком много буквального, циничного страха, чтобы…

По моим ощущениям, наиболее адекватно экономический перелом воспел Юлий Дубов в «Варягах и ворюгах», и, конечно, прежде всего в «Большой пайке». Я вообще считаю, что Юлий Анатольевич Дубов — большой писатель. Ну, он друг мой. И мне очень грустно его отсутствие в России — прежде всего потому, что это был человек (ну, и остался, я же бываю в Лондоне), с которым я могу какие-то технические стороны литературы обсудить. Он их чувствует тоньше, чем многие. Большой писатель. И книги его полезны. Кстати, и последние его романы тоже, на мой взгляд, значительно превосходят многое из текущего литпроцесса.

Безусловно, веллеровский «Майор Звягин». Кстати, Веллер и Дубов — друзья и люди довольно близкие…

Не пробовал, неинтересно. Вообще, в таком случае я повторяю знаменитую фразу Новеллы Матвеевой:

Не знали ни Эразм, ни Лютер,

Ни Лев Толстой на склоне дней

Всего, что знает наш компьютер,

Поскольку он их всех умней.

Но даже он нам дать не может

Того… чего в него не вложит.

Это та же причина, по которой я не очень люблю стилизации. Вот я в Нэшвилл ездил доклад читать. И у меня там с одним нэшвиллским профессором была довольно забавная дискуссия. Он там говорит: «Но ведь Сорокин  – гениальный стилизатор». Да, гениальный, с этим никто не спорит. Но в самом понятии «гениальный…

Елена Иваницкая подробно и многократно писала о том, что интерес к готике, к литературе ужасов является не показателем жестокости общества, а наоборот, средством его защиты. Как вам сказать? Скорее всего, она права: это механизм вытеснения. Это попытка отвлечься от настоящих ужасов придуманными.

И ведь действительно, книги о Гулаге, в которых рассказаны действительно ужасные вещи, или, например, рассказ Варлама Шаламова «Прокаженные» никогда не были хитами и бестселлерами. Хотя они будут страшны по-настоящему, в полном смысле слова. Фантастика Кинга не страшная — она увлекательная. Она если и пугает, то не за счет отвращения, не за счет физиологического отдергивания от каких-то…

У моей матери был образцовый художественный вкус. «Тридцатая любовь Марины» — лучшее произведение Сорокина, на мой взгляд. Ну, «Сердца четырех» тоже, но оно испорчено эпатажными деталями, которые затеняют изящество замысла.

«Тридцатая любовь Марины», во-первых, очень женский роман. Роман о ничтожестве мужчин. Мать вполне разделял эту точку зрения, которую я, собственно, от нее и воспринял — что 70-е годы были женским временем. Фильмы «Странная женщина», «Сладкая женщина», «Время желаний», «Частная жизнь», «Старые стены», «Блондинка за углом», «Средство Макропулоса» — фильмы о сильных женщинах, о торжестве женского начала. Вот об этом да, действительно. И «Тридцатая любовь…

Что касается «Ледяной трилогии» в целом. Мне она представляется крайне эклектичной. И в каком-то смысле это, понимаете, отход назад на позиции такой довольно наивной фэнтези. Я не буду углубляться в эту Теорию мирового льда и вообще в фабулы этого произведения — прежде всего потому, что меня это художественно не убеждает. Мне кажется, что Сорокин — гениальный деконструктор чужих сочинений и, к сожалению, довольно наивный строитель собственных фантазий, вторичных по отношению даже к фантастике семидесятых годов.

Что касается какого-то нового слова в нем, которое, безусловно, было, мне показалось, что оно есть в «Метели». В «Метели» есть новая интонация, такая неожиданно не…

Это довольно любопытный вопрос. Понимаете, если вы слышали музыкальные сочинения Одоевского, например, «Сентиментальный вальс»… Они все исполняются… Он искал новую гармонию, я думаю, он был на пути открытия додекафонии или нового музыкального языка. Он был искатель новых средств выразительности, он даже создал собственный рояль. Он называл его энгармоническим клавесином, хотя это был не клавесин, а это был обычный рояль, просто с большим количеством тонов, с большим количеством клавиш. Там и октава была больше, что ли, не 12 звуков было, а 19. Я мало что понимаю в этой системе. Но сам Одоевский говорил, что музыка – дочь математики. При попытке записать народные песни он столкнулся с нотами,…

Я вообще сторонник того, что всякого писателя надо читать хронологически. «Тридцатая любовь Марины», «Норма». Во всяком случае не с «Сердец четырех», потому что к «Сердцам четырех» надо быть внутренне подготовленным. «Первый субботник», хотя там тоже рассказы крайне неоднородные — есть абсолютно гениальные, а есть совершенно проходные. Но это нормально для сборника советского писателя. Конечно, «Роман» тоже хорош для начала, но не знаю. Скорее, мне кажется, «Норма», особенно знаменитая переписка с Мартином Алексеевичем.

Сорокин, безусловно, большой автор, причем не благодаря своим очень талантливым и очень смешным пародиям на соцреализм, не благодаря своим стилизациям под Платонова и Толстого, которые ему не очень хорошо удаются, а благодаря своим иррациональным фантастическим рассказам – таким, как «Красная пирамида», «Черная лошадь с белым глазом», «Фиолетовые лебеди». При этом он очень точный социальный диагност и прогнозист. Но для того, чтобы написать «День опричника», не надо быть великим писателем. Достаточно посмотреть, что делается и прочитать «Князя Серебряного». Последнюю точку в разговоре о современном авторе ставить нельзя, но он первоклассный писатель. Лучшей из его вещей мне кажется…

Вырыпаев человек гениальный, как мне кажется, он чувствует ритм театра, как никто. Меня единственно смущает его устойчивый интерес к патологии, потому что мне кажется, что патология скучнее нормы, но норма сложнее, о норме сложнее говорить. Мне довольно плоским, но очень талантливым показался фильм «Эйфория», там блистательная музыка, потрясающая совершенно работа обоих актеров. И надо сказать, что то, как Вырыпаев работает с актерами; то, как у него творят лучшие артисты, а он к плохим не обращается,— это, конечно, чудеса.

Мне не понравился фильм «Кислород», потому что я очень люблю пьесу. Пьеса, по-моему, великая, лучшая его пьеса, и она живет только в театре, только на сцене, потому…

Нет. У него не было примеренческой позиции. И консерватизм Кабакова был изначально, как и в случае Новеллы Матвеевой, формой неприязни к нуворишеству. Я писал об этом, и довольно точно об этом написала Татьяна Щербина. И Кабаков уже в 90-е годы никаких иллюзий не питал по поводу этой перестройки, он и к советской власти сложно относился, а ведь то, что началось в 90-е, было советской властью минус электрификация всей страны, минус просвещение, минус социальное государство. В остальном это была такая же советская власть, и ее очень быстро стали осуществлять бандиты, эстетика которых мало отличалась от советской. «Сердца четырех» Сорокина, которые написаны как раз о 90-х годах,— это…