Интересно вообще сопоставить Петрушевскую и Сорокина, два вида трипов. Мне кажется, что рассказ Петрушевской — модель гораздо более универсальная, потому что это история о том, как люди умирают от гигиены, умирают до всякого коронавируса. Это, кстати, замечательно написал Акунин, дай бог ему здоровья: «Не так страшен коронавирус, как паника перед ним». Да, по моральным своим последствиям это может быть ужаснее, чем любая болезнь. Переболевший, преодолевший уже в любом случае как-то обновился, а боящийся, сидящий в ужасе где-то у себя в норе, он, наверное, как бы проживает вслепую эту ситуацию, которую надо проживать с открытыми глазами.

Знаете, вот как раз матери на день рождения однажды подарил. Книга Петрушевской — это достойный подарок на день рождения. Книга вообще лучший подарок, как мы знаем. Мне нравятся эти поздние рассказы Петрушевской (они печатались в журналах, в том числе в глянцевых, последние лет 6-7). Мне кажется, что это замечательная работа на стыке новеллы и сказки. Сама «Нагайна» — великолепный рассказ, очень сильный и страшный. Вообще мне поздние рассказы Петрушевской нравятся своей какой-то простотой и печалью. Они менее чутки и более элегические, чем ранние. В общем, они, по-моему, великолепны.

Пётр Луцик и Алексей Саморядов — безусловно. Но они описывают не это время, они описывают русский национальный характер, вне зависимости от времени. Виктор Пелевин тоже не описывает это время. Виктор Пелевин — замечательный хронист последних лет советской эпохи. Ну, можно сказать, что начало эпохи постсоветской замечательно описано в «Generation «П», но всё-таки это такая социальная сатира. Если вас интересует дух времени, точность, то это вы найдёте главным образом у Людмилы Петрушевской и, как ни странно, в романе Владимира Сорокина «Сердца четырёх». Я не большой фанат этой книги, но по духу своему она очень близка к тому, что происходило тогда.

У Аксёнова 60-е были другими потому, что Аксёнов, старший друг Дидурова, был в это время в «Юности» членом редколлегии, царём и богом, самым известным прозаиком в СССР. А Лёша Дидуров был в той же «Юности» у Полевого подмастерьем, стажёром, который иногда, если повезло, печатал рассказики и корреспонденцию, а большую часть — просто ходил и любовался на великих.

Вот он Бродского один раз там видел в красной ковбойке. Он хорошо помнил (Дидуров об этом рассказывал), как Полевой попросил у Бродского заменить в стихотворении «Народ» слова «пьяный народ» или «пьющий народ», а Бродский очень обрадовался, что у него появился предлог забрать это стихотворение (надо правду сказать, чудовищное…

Сложно отношусь. Мне кажется, что там одна гениальная вещь (но гениальная!) — это пьеса «Балкон ку-ку». Она немножко провисает в середине, но это выдающееся произведение. Более точной картины сегодняшней России (а в некоторых отношениях — и сегодняшнего мира) я не встречал. Другое дело, что это продолжает основные темы, заданные в «Номере Один», действительно великом романе Петрушевской. Но там всё обжигало так, всё было так впервые, и там была такая громокипящая новизна, что многие, читая эту книгу, просто от раздражения не могли её понять — ну, уж слишком шокирующий материал. Поэтому, конечно, книга осталась недооценённой.

Но при всём при этом «Балкон ку-ку» — это прекрасная…

Безусловно есть, абсолютно точно. Это потому, что Петрушевская — одна из учениц Синявского (конечно, заочных), одна из подруг и героинь «Синтаксиса». Она публиковалась, кстати. И «Смысл жизни» был впервые там опубликован. Сама по себе идея переселения душ, одного героя, вселяющегося в разных героев, была опробована впервые действительно… Ну, я не беру сейчас европейские случаи, но в русской литературе она впервые была опробована у Синявского в «Любимове», где Проферансов всё время пишет сноски к тексту, вылезает, вселяется в героя. Потом она была развита у него в очень хорошем романе «Кошкин дом». А потом (одновременно, видимо) она появилась у Линча в «Твин Пикс». И у Петрушевской великолепно…

Конечно, деградировал сильно, наполнился канцеляритом и блатной лексикой. Борьбу блатного языка с литературным великолепно изобразила Петрушевская в романе «Номер Один»: там душа интеллигента вселяется в тело бандита, и тело бандита постепенно побеждает. И вот эта борьба на уровне дискурсов описана потрясающе. Он вселяется в тело бандита, чтобы своей жене и больному ребёнку принести денег, а в результате избивает ребёнка и насилует жену. Это потрясающая глава, языковое чудо, я думаю, и чудо, конечно, фабульной изобретательности.

Наверное, «Мамаша Кемских» Горького. Наверное, «Поцелуй» Бабеля. Хотя у Бабеля можно назвать многие. Кто-то назовет «Улицу Данте», кто-то назовет «Ди Грассо», кто-то назовет что-нибудь из «Одесских». «Иваны» мне нравятся больше всего, хотя они немножко лобовые. «Саранг» Паустовского. Я не большой фанат Паустовского, но этот рассказ заставляет меня плакать всегда. У Грина, наверное, «Сто верст по реке» или «Истребитель» — что-нибудь такое страшненькое. Или «Крысолов» — тоже на ваш выбор. И «Победа» Аксенова.

Но это моя пятерка. Я знаю, что процентов на 30-40 она совпадает, например, с пятеркой Жолковского или с пятеркой Богомолова. Мы с ним обсуждали эту проблему на Бабелевском…

Из прямых наследников Трифонова наиболее заметный человек — это, конечно, Денис Драгунский, который просто трифоновскую манеру, его подтексты, его интерес именно к обостренным, таким предельно заостренным человеческим отношениям наиболее наглядно, мне кажется, и продолжает. У Петрушевской есть определенные черты.

Я думаю, что в романе Терехова «Каменный мост» были определенные следы трифоновских влияний, как и в его более ранних писаниях. Но мне кажется, что он всё-таки не усвоил трифоновскую манеру, трифоновскую плотность фразы, трифоновскую насыщенность намеками. Он берет скорее трифоновским синтаксисом — что тоже имитируется довольно трудно, кстати.

Так, из…

 Да, действительно, «Отца» Георгиевской я всегда читал со слезами.  Я ребенком его прочел, это была моя любимая книга очень долго. Помните, когда там сумасшедший мальчик Саша со своей матерью живет в Вильнюсе. Она работает в лечебнице для сумасшедших. Мать запрещает ему встречаться с сумасшедшими, потому что боится, мало ли чего. Хотя это тихие сумасшедшие. И вот он увидел старуху одинокую, которая там сидела на лавочке. Он взял ее и сказал: «Пойдем под дубы». И она говорит: «Хорошо, хорошо, под дубами». Умела Геогиевская нагнать печали на читателя.

 Гиоргиевскую забыли. Забыли несправедливо. Такие романы, как «Колокола» – одна из лучших книг о любви, что я знаю, или…

Их очень много, я человек сентиментальный. Я плакал и над некоторыми текстами Петрушевской, и над «Мамашей Кемских» Горького, и над «Холстомером» и последними вещами Льва Толстого. Да, «на опушке старого леса радостно выли головастые волченята». На этих словах меня всегда пробирала слеза.

Много их: понимаете, ведь Жолковский правильно пишет: «Мы плачем не от сентиментальных чувств, а от сложной эмоции счастья при блистательном выполнении читательской задачи». Но иногда это бывают и слезы сентиментальности, совершенно искренние. Меня очень многое в этом плане терзало. На мои слезные железы надавить несложно. Проблема в другом – как бы меня испугать? 

А в принципе,…

Нет, ребята, это не готика. Потому что Клара Милич обещает Аратову, обещает Якову после смерти воссоединение и счастье, и, конечно, мир окружён страшными снами, да, но эти страшные сны только до тех пор, пока Яков её отвергает. А как только он её полюбил и понял, за гробом всё будет прекрасно, и помните светлую улыбку на его лице, с которой, собственно, Аратов умирает. Потом вспомним «Майскую ночь». Конечно, мир Гоголя страшный мир, и в конце концов Гоголь в этот страх провалился. Но и в страшной мести бог всё-таки носитель доброты. Помните, он говорит: «Страшна казнь, тобой выдуманная, человече, но и тебе не будет покоя, пока враг твой мучается». То есть бог всё-таки носитель справедливости, а не зла. В…

Знаете, в чем главная проблема XXI века? Что большинство новеллистов переквалифицировались в романисты. Пелевин в XXI веке почти не пишет рассказов, хотя они у него всегда очень хорошо получались. Сорокин напечатал несколько, из них лучшие, на мой взгляд — это «Белая лошадь с черным глазом» (это, по-моему, просто гениальный рассказ) и «Красная пирамида» рассказ неплохой.

Но все остальные пишут романы. Вот прекрасные рассказы в 90-е были у Лео Каганова — сейчас он рассказов не пишет. Замечательные рассказы были у Лукьяненко — сейчас он, по-моему, рассказов не пишет. Во всяком случае, я их давно не встречал. Лучшие новеллисты либо пишут миниатюры, как Денис Драгунский… Мне трудно выделить…

Уж как-нибудь не меньше, чем мужчин. Скандинавские — Сельма Лагерлеф, Астрид Линдгрен, Синкен Хопп, Тамара Габбе, Эсфирь Эмден, Елена Данько, Марина Цветаева, Леся Украинка, мадам д`Онуа… Мадам д`Онуа, кстати, не знаю. Нет, женщин, пишущих сказки, даже в советской поэзии — достаточно вспомнить Ирину Токмакову — вообще огромное количество женщин-поэтов, сочинявших для детей. Нонна Слепакова — там у нее были замечательные сказочные поэмы.

Это всё очень распространенные вещи. На самом деле как раз женщины пишут сказки гораздо чаще и как-то добрее и веселее, нежели мужчины. Потому что женщине разговаривать с ребенком получается как-то естественнее. Простите за сексизм, но так…

Ну вот, слава Богу. Значит, вы заинтересовались, вас задело, вас раздражило. Значит, вы вернетесь к этой книге, перечитаете ее. Вообще, контакт с настоящим искусством — всегда ожог. Всегда, когда первый раз читаешь Петрушевскую, слушаешь Матвееву, смотришь Муратову, возникает ощущение «что в этом находят?». Потом это начинает будоражить, такой гвоздь засел. Я знаю массу людей, которых раздражает книга Житинского. Но они перечитывают эту книгу, они не могут от нее уйти. Вообще книга Житинского — это самая масштабная метафора и советской эпохи, и конца советской эпохи, и Советского Союза, и человеческой души, и дома. Самый масштабный русский роман 1980-х годов. Сказал бы — второй половины…

Понимаете, какая вещь? Блестящая полицейская операция, на мой взгляд, вообще оксюморон, как права человека. Полицейская операция не может быть блестящая. Это, знаете, как сказано у Петрушевской в «Смотровой площадке»: «Так что наше повествование заканчивается полной победой героя, другое дело, что непонятно, кого тут было особенно побеждать». Некого. Действительно, «Процесс 32-х», или «Процесс Серно–Соловьевича» был довольно значительной вехой в разгроме русского освободительного движения. Но ведь понимаете, процесс 1862-1865 годов, по которому и Тургенев был обвинен, а потом оправдан… Кстати говоря, оправдано было подавляющее большинство. Остальные поехали в вечную…

Женя, я это тоже много раз объяснял. Чтобы пробить ребенка, надо применять жестокие приемы, пробить его защиту. А у всякого малька есть желточный мешок, мешок такой жизненной силы, данной ему для выживания. Он лет до десяти есть у ребенка. Вот для того, чтобы пробить его защиту, его цинизм, его незнание жизни, Ханс Кристиан Андерсен и громоздит свои чудовищные сказки. Я не большой… не большой сторонник… не большой сторонник жестоких сказочек, таких как у Людмилы Петрушевской. Но вместе с тем на детей они воздействуют неплохо.

Вот понимаете, я затрудняюсь здесь. Может быть, Воденников, хотя я, честно говоря, не большой любитель Воденникова, вот именно стихов его. По-человечески мы мало знакомы, но вот стихи его, они меня как-то никогда не заводили. Но, наверное, он транслятор, в том смысле, что он тоже может писать не во всякое время, и у него в зависимости от эпохи очень меняются стихи. Ну и как-то поведение его поэтическое мне кажется скорее трансляторским. Ну во всяком случае, он не ритор, это уж точно. Понимаете, я всегда считал, что трансляторы — это такой высокий, более высокий, что ли, класс поэта. И поэтов этого класса я сейчас практически не вижу.

Да, когда-то Станислав Рассадин написал замечательную…

По моим ощущениям, наиболее адекватно экономический перелом воспел Юлий Дубов в «Варягах и ворюгах», и, конечно, прежде всего в «Большой пайке». Я вообще считаю, что Юлий Анатольевич Дубов — большой писатель. Ну, он друг мой. И мне очень грустно его отсутствие в России — прежде всего потому, что это был человек (ну, и остался, я же бываю в Лондоне), с которым я могу какие-то технические стороны литературы обсудить. Он их чувствует тоньше, чем многие. Большой писатель. И книги его полезны. Кстати, и последние его романы тоже, на мой взгляд, значительно превосходят многое из текущего литпроцесса.

Безусловно, веллеровский «Майор Звягин». Кстати, Веллер и Дубов — друзья и люди довольно близкие…

Да нет, не только бремя таланта. Это было бы слишком общо. Это трагедия человека, который в силу своего таланта оказывается противопоставлен окружающим. Одна из причин такого массового неприятия этого фильма, довольно слабого в самом деле по сравнению с первой картиной Климова, но очень умного… Это володинский же сценарий, насколько я помню. Там проблема в том, что талант, оказывается, можно утратить. Вот об этом Климов сказал первым и вслух.

Дело в том, что талант может покинуть человека. Мне когда-то Вознесенский сказал: «Если тебя много бьют, из тебя уходит Моцарт». Вот из этого человека ушёл Моцарт. Он сохранил, конечно, себя, и он сохранил свою принципиальность, и всё, но…

Я заканчиваю эту детскую повесть — «92-й километр». Мне кажется она моей самой поэтичной прозой. И думаю, что «для подростков надо писать лучше, чем для взрослых», как сказал Маршак. Это не значит, что для взрослых надо писать хуже, но тут есть, конечно, какая-то правда. Потому что для того, чтобы подростка пробить с его могучей бронёй душевного здоровья, надо писать очень сильно, как Андерсен или как Петрушевская. Я не беру на себя такой наглости, но пытаюсь.

Из детских сегодня пишущих литераторов? Ну, кое-что хорошо у Тима Собакина, кое-что довольно интересно у Мурашовой. Ещё есть несколько авторов… Аня Старобинец, мне кажется. Вот когда она пишет для детей, она, по-моему, бывает и…

Моё отношение к Токаревой всегда было особенно серьёзным. Я очень люблю её формулу, которую она сказала когда-то применительно к Довлатову (но мне кажется, что это вернее применительно к ней): «Проза должна быть, как пар над супом. Пар лёгкий, но по этому пару ясно, как много всего варится в этом супе». Вот для меня Токарева — автор одной из очень немногих книг, которую я пытался стырить из библиотеки пансионатской в детстве. Правда, во мне в последний момент взыграла совесть, и я понял, что стоимость этой книги вычтут из зарплаты библиотекарши — и не взял. А это был замечательный «День без вранья» — один из первых токаревских сборников. Но я не сам «День без вранья» больше всего люблю, а больше всего люблю…

Фланнери О'Коннор, Юдора Уэлти. Я не знаю… Ну как вот вам советовать Фланнери О'Коннор? Вы прочтёте «Хромые внидут первыми» — и вам жить расхочется. Ну хорошо, вы тогда прочтите «Озноб» — и вам обратно захочется. Ну, Фланнери О'Коннор — это великий автор. Если вы её ещё не читали, то… Конечно, Трумен Капоте, моя самая большая любовь. И прежде всего, конечно, «The Grass Harp» («Луговая арфа»), можно в русском переводе Суламифи Митиной, совершенно бессмертном. «Убить пересмешника», Харпер Ли — тоже, между прочим, южная литература.

Вот Фолкнера — чёрт его знает, рекомендовать или не рекомендовать… Фолкнер, конечно, очень патологический случай, поэт патологии. Но я же не рекомендую вам…

Киз — вообще хороший писатель. Мне очень нравится его история про множественные жизни, документальный роман (забыл, как там зовут парня). «Цветы для Элджернона» объясняю очень просто, двумя вещами. Во-первых, всегда интересно читать про две вещи — про взросление и про деградацию. А там в романе одно и то же. Там сначала мальчик-дебил становится страшно умным, а потом страшно умный превращается обратно в дебила, и это безумно интересно. Это первая вещь. А вторая: люди вообще любят внутренний монолог, когда в нём хорошо прослежена эволюция героя. Это просто приятно читать. У той же Петрушевской, когда бандит вступает с интеллигентом. Кстати, в «Анне Карениной». Я вообще считаю, что чем лучше автор…

«Ненастье» Алексея Иванова, я думаю. Во всяком случае это точная книга, там много обобщений важных. И если уж что-то читать, то, конечно, я здесь Алексею Иванову доверяю больше других. Можно прочесть роман, прекрасного автора, Романа Сенчина «Информация» — по-моему, тоже довольно интересный. И, конечно, Людмилу Петрушевскую, «Песни восточных славян» — по-моему, неплохо.