Пушкин (имейте это тоже в виду, когда речь пойдёт о других его текстах) очень большую роль уделял эпиграфам, придавал им огромное значение. Это его сугубо прагматический подход. Эпиграф пишется не для того, чтобы подчеркнуть загадочность истории, взяв его совершенно из другой оперы, или, например, эрудицию автора. Нет, эпиграф у Пушкина — всегда существенная подсказка. Ну, в частности, видимо, выдуманный им английский афоризм «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение» в качестве одного из отброшенных эпиграфов к «Онегину» указывает очень точно, что не надо путать автора и героя. И не зря он потом повторяет: «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной». Потому что попытка увидеть в Онегине протагониста в то время, как протагонист распределён между Ленским и Татьяной,— это довольно смешно.
Так вот, «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга». Пушкин всю жизнь — и в общем, не без оснований — чувствовал тайную недоброжелательность своей судьбы. Это повесть о том (точнее — новелла в строгом смысле), это новелла о том, как герою на всех его путях попадается пиковая дама, роковая неудача. И даже когда он достиг, казалось бы, абсолютной власти, получил идеальную формулу игры, дама подмигнула ему. Это не старуха. Это Герман вскричал: «Старуха!» На самом деле это судьба.
У Пушкина к судьбе, к фатуму было довольно суеверное, довольно религиозное отношение. И он, конечно, был отчасти прав. Ну, во всяком случае, это очень плодотворное лирическое ощущение. Мы не можем судить о том, прав поэт или нет, но это для лирики плодотворно. У него было чувство, что за ним недоброжелательно наблюдают. Это так и было, потому что беспрерывные ссылки, ранняя смерть в результате низкой, чудовищной, отвратительной интриги совершенно безнравственных людей при спокойном и злорадном наблюдении друзей. Понимаете, роль друзей здесь была поганейшая, и Ахматова совершенно точно её осветила.
Напрасно, кстати, многие из вас думают, что Вяземский был таким уж другом Пушкина. Он относился к нему крайне скептически и действительно «прошипел» в дневнике насчёт «Клеветников России». Понимаете, он Пушкина гнобил за любые попытки лояльности, а сам был всё-таки «любезный Вяземский, поэт и камергер» — человек, делавший успешную карьеру. И хотя именно ему принадлежат желчные слова о водопаде, который растает, сказанные в своё время Мицкевичу (а их всё время приписывают Пушкину), тем не менее Вяземский внешне был абсолютно лоялен: в ссылках не бывал, проблем не знал, а Пушкина всё время подозревал в моральных компромиссах.
И много таких было людей, которые хладнокровно наблюдали за тем, как разворачивается пушкинская трагедия. Многие злорадствовали просто. Не надо сбрасывать со счетов зависть. Пушкин много натерпелся от зависти — и не только от зависти практической, грубой, которая «сестра соревнования, следственно хорошего роду», как он сам говорил, а от зависти теоретической, когда его называли «безумцем и гулякой праздным». И тот же Булгарин, помните, писал: «Можно ли было любить его, в особенности пьяного?». Когда люди теоретически именно говорили: «Ну, как это Пушкин, ведя такой образ жизни, смеет писать лирику о чувствах высоких?» Таких людей было довольно много.
И вот этот недоброжелательный взгляд судьбы он чувствовал всё время. Чистая, светлая, в общем кристальная душа. И всё это время он ощущает, что:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Не надо думать, что Пушкин слепо верил судьбе, боялся её и обожествлял её. Нет, он презирал её, презирал, как смерть, потому что судьба — это хаотическое и всегда недоброжелательное, всегда роковое сцепление обстоятельств.
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Понимаете, он, конечно, презирает эту слепую страшную силу, которая сметает человека.
Пиковая дама — это судьба, а карты — это лишь такая самая наглядная и грубая персонификация. Пушкин играл в карты, потому что он играл с судьбой. Выигрыш его не интересовал совершенно. И общеизвестно, что он и в игре-то был всегда неудачлив. Другое дело, что как раз удача часто сопутствует тем, кто играет бескорыстно. Видимо, в случае Пушкина это была не столько бескорыстная игра, сколько попытка различить контуры, таинственные контуры собственной судьбы. К христианству это никакого отношения не имеет, потому что одно дело — вера, творчество, картина мира, а другое дело — те тёмные силы, которые эту картину мира пачкают. У Пушкина Богу всё время кто-то мешает. И это естественно, потому что и творцу всегда кто-то мешает, и поэту.
Так вот, «Пиковая дама» — это просто повесть о тайной недоброжелательности людей и судьбы к тому, кто что-то про них понял. Вы мне можете возразить: а неужели Герман в этом смысле симпатичный Пушкину герой (отбросим школьное слово «положительный»)? Нет, он ему не слишком нравится, но в нём есть внутренняя линия довольно глубокая. У Пушкина очень мало автопортретов в положительном образе. Но в Германе есть, конечно, пушкинские черты — в частности, его фанатичное доверие к судьбе.
Иное дело, что Герман всё-таки убил старуху… не убил, а, скажем так, довёл до смерти, воспользовавшись доверчивостью её служанки. Но понимаете, ведь другой автопортрет Пушкина — Дон Гуан — тоже не ахти какой радужный персонаж, а по-моему, так вообще довольно отвратительный. То есть у Пушкина (вот это редкость в русской литературе), у него довольно часто попадается автопортрет в неприятном облике. А Сильвио, пожалуйста, в «Выстреле»? . Это как бы такая попытка выбросить из себя, избыть, изжить то, что ему не нравится.
В Пушкине был Герман, который не может позволить себе рисковать необходимым ради приобретения лишнего. В Пушкине была скуповатость, он знал её за собой, потому что деньги ему доставались нелёгким профессиональным литературным трудом. В нём были черты Дон Гуана. Я делал довольно большую лекцию о «Маленьких трагедиях» и говорил о том, что это несколько довольно жестоких автопортретов. И в частности, самый откровенный автопортрет — в «Пире во время чумы», где автор поровну распределён между председателем Вальсингамом и священником. И нельзя сказать, что за кем-то есть правота.
Я думаю, что и Моцарт и Сальери — тоже в известном смысле автопортрет. И конечно, Моцарт имеет довольно страшные черты. Я всегда был убеждён, что он провоцирует Сальери сознательно, когда он говорит: «Правда ли, Сальери,— при этом ещё так хорошо пальцами поигрывать,— что Бомарше кого-то отравил?» — «Не думаю: он слишком был смешон для ремесла такого».— «Он же гений, как ты,— долгая пауза,— да я. А гений и злодейство — две вещи несовместные. Не правда ль?» Ну, прямая провокация! О чём и речь. Поэтому, мне кажется, Моцарт — это тоже не радужный, это довольно страшный автопортрет. И в Германе есть пушкинское. И «Скупой рыцарь» написан не только об отцовской, но и о собственной скуповатости. Пушкин же боролся с собой, поэтому у него получалась великая литература. А автор, который себя любит, такой литературы никогда не напишет.
Поэтому «Пиковая дама» — это, мне кажется, вещь настолько интимная, что он всегда пытался её представить лёгкой безделушкой, новеллой; писал жене, что «Пиковая дама» в большой моде, писал дневник, что игроки все ставят на тройку, семёрку и туза. А для него ведь собственно не в этом дело. Это история не про тройку, не про семёрку и не про туз. Это история про то, что Герман сошёл с ума, потому что кто-то всё время на него неправильно смотрел.
Если вам будет интересно проследить за развитием этой темы в русской литературе, когда человек ощущает себя под недоброжелательным наблюдением, мне кажется, что лучший рассказ Синявского (и кстати, мы с Розановой в этом сходимся) — это «Ты и я». Рассказ, в котором на человека смотрит Бог, и он ощущает этот взгляд, но ему кажется, что это за ним следят органы. Глубочайший, потрясающий рассказ! Почитайте его. Вот он тоже про тайную недоброжелательность. А почему Бог с тайной недоброжелательностью смотрит на человека — по-моему, понятно. Ну, мне понятно, так я думаю. Потому что люди не оправдали его доверия многократно, поэтому и тайная недоброжелательность.
