Войти на БыковФМ через
Закрыть
Лекция
Литература

Вампиризм в культуре

Дмитрий Быков
>25

Почему вообще вампирская тема стала в мире одной из доминирующих? Сама история с Арнаутом, а до этого еще история с Петаром Благоевичем – это 1725-1726 год. С Пабли Арнаутом (или Арнольдом) история вообще задокументированная, потому что при вскрытии гроба присутствовали люди, официальные лица. И с Благоевичем тоже страшная история, физиологически страшная, когда вампир не просто лежал со свежим цветом лица, а у него эрекция была; некоторые говорят, что этот процесс декомпозиции, растления и тления так шел, но трудно себе представить.

Эти истории прогремели в 1725-1726 годах. Актуальность им придал Байрон, который обладал невероятным чутьем на современность. У него вампирская тема появилась в «Гяуре», а впоследствии Полидори, его личный врач, присутствовал при его вечере страшных рассказов, когда Мэри Шелли придумала Франкенштейна, а Байрон рассказал новеллу «Погребение». Там сюжет был в том, что через Ла-Манш или где-то там он плывет. Внезапно соседу становится плохо, он весь чернеет, а потом после смерти становится вампиром. И герой встречает его один раз в обществе, хотя на его глазах тот чернел, разлагался и был похоронен.

Тут две вещи, которые вампиризму придали одну жизнь. Первое (это не мое мнение, а мнение одной моей студентки, крайне умной), что посмертное бытование – это во многом воскрешение архаики, воскрешение архаических, казалось бы, теорий и вещей, реакция на просвещение. Просвещение скомпрометировало себя во время Великой французской революции, и архаика, черные легенды, готика, суеверия и ритуалы, – все это полезло из всех щелей в начале 19-го столетия. Вампир – это вставший из гроба мертвец. Вставший из гроба мертвец сегодня гложет Россию.

У меня когда-то в «Собеседнике» была такая статья «Вот вам пир», это статья про фильм Говорухина «Великая криминальная революция». О том, что как бы ни ужасна была Россия современная, Говорухин пытается найти идеал в прошлом, этот идеал не находится. Нельзя противопоставлять современности – хорошей или плохой – прошлое. Потому что прошлое – это всегда вампир, оно всегда может жить только за счет свежей крови. Ну и второе объяснение любви к вампиризму и модности этой темы выдвинул Сергей Лукьяненко, который сказал, что вампир – это идеальный консьюмер, идеальный потребитель. Он никогда не стареет, во-первых; во-вторых, он очень гламурен; в-третьих, он, как правило, ничего не производит и только питается рентой. Отсюда, в общем, один шаг до того обобщения, которое я уже делаю в книжке «Страшное: поэтика триллера»: о том, что поэтика вампиризма – это поэтика буржуазии. В отличие от аристократии, она традиций не имеет. Она живет за счет ренты, за счет великого прошлого. Но сама она ни к какому производству не способен. Вампир – наиболее буржуазная личность.

Мне тоже одна девчонка замечательная сказала: «Я в принципе не романтик, но в вампира я бы влюбилась». Почему? Потому что вампир обладает самой притягательной особенностью мужчины – он принадлежит к тайному обществу, к тесному тайному кругу. Вот эту принадлежность, немножко масонскую, эксплуатировали Стругацкие в гениальном сценарии «Пять ложечек эликсира». Это история им так нравилась, она не давала им покоя. И когда они для Тарковского писали «Ведьму», частично использованную в «Жертвоприношении», это была история тайного общества, тайного братства людей, принадлежавших к очень древнему магическому ордену и обретающих бессмертие за счет ложечек эликсира. Кстати, кто поставил бы сегодня этот сценарий, тот бы стяжал все лавры. Дело в том, что этот эликсир бессмертия (как чапековское средство Макропулоса) выдается не по заслугам. Человек обретает бессмертие не потому, что он достоин или не потому, что он нужен. А потому что он имеет доступ к некоторому веществу, вот и все. Вампиры бессмертны, вампир – часть тайного общества, а это (наряду с огромной физической силой, с огромной физической привлекательностью, как в «Сумерках») притягательно. Вампир прекрасен не тем, что он  гламурен, а тем, что он глубоко законспирирован, имеет доступ к тайне.

Потом вот этот «Blood» семисезонный, насколько я помню, сериал, что там такое эта «кровь»? Я совершенно не разделяю точки зрения, но это символ как раз творческой энергии, не просто творческой, а  глубинной энергии варварства и дикости. «Кровь, – не случайно говорит Воланд, – значит очень многое». Она все определяет. Так вот, эта кровавая идея, идея, что тело прочно, когда под ним струится кровь, идея жестокости, идея, в общем, садическая до известной степени, идея  о том, что творчество возможно только на жестокости и на зверском инстинкте, – это идея в мире довольно распространенная. О том, что вампир, по крайней мере, не скрывает  кровавой физиологической природы и творчества, и потребительства, и мира в целом.

Я думаю, что вампирическая идея в сегодняшнем искусстве набрала еще такой огромный размах, такую огромную популярность еще и потому, что темой вампиризма, начиная с Полидори, занимались довольно сильные художники. Самый интересный в этом ряду – это, конечно, Мериме. Потому что он своей «Гузлой», своим сборником якобы карпатских, балканских народных песен сумел ввести в заблуждение даже Пушкина, обладавшего потрясающим чутьем на аутентичность. И, кстати говоря, Мериме не так уж и приврал, потому что вампирская тема на пересечениях, на торговых и культурных путях Европы всегда громко звучит. Мериме не придумал вампиров, Мериме не придумал эту мифологию. Он с этой мифологией вовремя попал в нерв.

А почему Пушкин за это ухватился? Почему он написал свои «Песни западных славян». Это потому, что для него и в теме упыря, и в теме посмертного существования очень многое в этот момент близко. Ведь обратите внимание? О чем в основном пишет поздний Пушкин? О том, что будет после смерти. «Памятник» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), весь Каменностровский цикл («Решетки, столбики, нарядные гробницы, под коими гниют все мертвецы столицы»), и «Вурдалак» Пушкина больше всего интересовать вещи на грани небытия, его больше всего интересует то, что будет после смерти. И в этот момент он пишет, наверное, лучшее свое произведение, которое мне всегда хочется просто процитировать вслух, именно потому что это самая красивая баллада из «Песен западных славян» – «Похоронная песня Иакинфа Маглановича».

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

Пуля легче лихорадки;

Волен умер ты, как жил.

Враг твой мчался без оглядки;

Но твой сын его убил.

Вспоминай нас за могилой,

Коль сойдетесь как-нибудь;

От меня отцу, брат милый,

Поклониться не забудь!

Ты скажи ему, что рана

У меня уж зажила;

Я здоров, — и сына Яна

Мне хозяйка родила.

Деду в честь он назвав Яном;

Умный мальчик у меня;

Уж владеет атаганом

И стреляет из ружья.

Дочь моя живет в Лизгоре;

С мужем ей не скучно там.

Тварк ушел давно уж в море;

Жив иль нет, — узнаешь сам.

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

Этой фразой когда-то Твардовский закончил последнюю главу «Теркина», вплел ее в последнюю главу «Теркина», после чего «Теркин на том свете» стал лучшим и главным его произведением. Кстати говоря, и загробный монолог «Я убит подо Ржевом» – тоже лучшее стихотворение Твардовского. Его бы сократить вдвое-втрое – цены бы ему не было.

Вампирская тема – тема посмертного бытия, которая сегодня для всего мира является ключевой. Верно говорили и Рыбаков, и Лукьяненко: мы живем в постмире; мире, где мы питаемся капиталом прошлого, где мы нового ничего пока не производим, но мы живем на руинах великой культуры. Отчасти именно вампиризмом советского прошлого, подсасыванием у него занимается сегодня не только российская, а вся культура. Потому что советские озарения 70-х были вообще лучшим из того, что тогда в мире появлялось. И в Америке, кстати говоря, мы наблюдаем тот же постмир, ту же оглядку на то, что было. Я думаю, что вампиризм – главная тема эпох (промежуточных, нет спора), которые живут прошлым. Не надо думать, что это окончательно. Может быть, вампиризм – то освоение от нашего безоглядного и огромного наследия, которым мы сегодня заняты. Именно поэтому все чаще мне вспоминается Некрасова:

Я люблю живых писателей,

Но — мне мертвые милей!

Это — пир гробовскрывателей!

Дальше, дальше поскорей!..

А чтобы появилось это новое, чтобы оно расцвело, нам, видимо, надо будет долго и внимательно разбираться с сегодняшним происходящим. Поэтому в некотором смысле вампирами являемся и мы с вами. Приятно только то, что энергию мы подсасываем в том числе друг у друга.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Почему роман «Что делать?» Николая Чернышевского исключили из школьной программы?

Да потому что систем обладает не мозговым, а каким-то спинномозговым, на уровне инстинкта, чутьем на все опасное. «Что делать?» — это роман на очень простую тему. Он о том, что, пока в русской семье царит патриархальность, патриархат, в русской политической жизни не будет свободы. Вот и все, об этом роман. И он поэтому Ленина «глубоко перепахал».

Русская семья, где чувство собственника преобладает над уважением к женщине, над достоинствами ее,— да, наверное, это утопия — избавиться от чувства ревности. Но тем не менее, все семьи русских модернистов (Маяковского, Ленина, Гиппиус-Мережковского-Философова) на этом строились. Это была попытка разрушить патриархальную семью и через это…

Что стояло за неприятием Александра Пушкина творчества Дмитрия Писарева? Протест ли это нового поколения?

Ну, зависть в том смысле, наверное, что Пушкин очень гармоничен, а Писарев вызывающе дисгармоничен и душевно болен, наверное. Но если говорить серьезно, то это было то самое, что «своя своих не познаша». Понимаете, Писарев по отношению к Пушкину выступает таким же, так сказать, насмешливым сыном над промотавшимся отцом, как и Пушкин относительно поколения карамзинистов. Он всегда Карамзин казался до неприличия циничным. И Карамзин к нему относился гораздо прохладнее, чем Пушкин к нему. Видимо, поколенческая дистанция, совершенно естественная.

Но несмотря на демонстративное такое шестидесятническое, благосветловское, материалистическое, эмпирическое насмешничество над…

Почему именно к 1837 году Михаил Лермонтов мгновенно стал известен, ведь до этого было десять лет творчества, и на смерть Пушкина писали стихи многие?

Во-первых, не так уж много. Вообще, «много стихов» для России 30-х годов — это весьма относительное понятие. Много их сейчас, когда в интернете каждый получил слово. А во-вторых, я не думаю, что Лермонтов взлетел к известности тогда. Скандал случился, дознание случилось, а настоящая, конечно, слава пришла только после романа «Герой нашего времени», после 1840 года. Поэзия Лермонтова была оценена, страшно сказать, только в двадцатом веке, когда Георгий Адамович написал: «Для нас, сегодняшних, Лермонтов ближе Пушкина». Не выше, но ближе. Мне кажется, что Лермонтов до такой степени опередил развитие русской поэзии, что только Блок, только символисты как-то начали его…

Почему если сегодня кто-то напишет гениальное стихотворение, им не будут впечатлены также как от строк Александра Пушкина или Александра Блока?

Не факт. Очень возможно, что будет эффект. Гениальное заставит себя оценить рано или поздно. Но дело в том, что человек уже не произведет такого впечатления, какое производил Вийон. Потому что Вийон был 600 лет назад.

Точно так же мне, я помню, один выдающийся финансист сказал: «Хороший вы поэт, но ведь не Бродский». Я сказал: «Да, хороший вы банкир, но ведь не Ротшильд». Потому что Ротшильд был для своего времени. Он был первый среди равных. Сейчас, когда прошло уже 200 лет с начала империи Ротшильдов, даже Билл Гейтс не воспринимается как всемогущий, не воспринимается как символ. Потому что, скажем, для Долгорукова, героя «Подростка», Ротшильд — это символ, символ…

Можно ли сказать, что «Черный человек» Сергея Есенина — произведение с чертами психической патологии?

Наверное, можно. И я больше скажу, практически нет литературного шедевра, о котором этого нельзя было бы сказать. Тема черного человека впервые в русской литературе появилась у Пушкина, появилась она в «Моцарте и Сальери», «с той поры покоя не дает мой черный человек». Но давайте вспомним, что ведь черный человек у Моцарта, это не раздвоение личности. Это лишний раз, кстати, подсказывает мне правоту моей версии — черный человек это не Есенин, а страшный вариант его судьбы. Может быть, кто-то из вас даже знает, что за черный человек в действительности пришел к Моцарту, чтобы заказать ему реквием. Ведь это довольно известная история. За неделю до смерти Моцарта, ну не за неделю, за месяц,…