Нет, никакой. Печорин — это классический обскур. Я думаю, что обскуры — вообще гениальное изобретение Роулинг, потому что обскур — это несостоявшийся маг. Это маг, которому помешали. Это не только сестра Дамблдора. Это не только Криденс. Это не только все жертвы чужих насмешек. Я забыл, кстати — Ариана.

Просто чаще всего несостоявшийся маг мстит миру. Этот реальная трагедия. И Печорин потому и приносит всем зло, что героем времени становится несостоявшийся человек, человек, которому негде быть. Ну где ему можно состояться? В Петербурге нельзя — об этом «Княгиня Лиговская». На Кавказе нельзя — об этом «Бэлла». Что было в «Тамани», вы помните. То есть покажите мне сферу, в которой Печорин в…

Не только Чечню, Кавказ в целом ― нет, думаю, что Лермонтов. Думаю, что Лев Толстой в гораздо большей степени продолжатель Лермонтова, чем принято думать. Некрасов ― продолжатель Лермонтова в поэзии, и Толстой ― продолжатель Лермонтова в прозе. Я думаю, что семена, брошенные Лермонтовым, всходили гораздо дольше. И влияние Лермонтова на русскую прозу было меньше, чем гоголевское (он просто меньше написал), но оно было очень своеобразным. Я думаю, что толстовский объективизм во многом растет из лермонтовского этого холода.

Богатое и разнообразное. Я думаю, прежде всего, это вот Грибоедов. Стихотворение «Восток», может быть, и приписывается ему, хотя Тынянов не сомневался в его принадлежности, но это, правда, в «Смерти Вазир-Мухтара». А вообще, конечно, «Грузинские ночи» недописанные, да в целом Грибоедов — такой тоже своего рода пленник Востока, и погиб там. Хотя о гибели его, причинах и её механизмах спорят до сих пор. Но несомненно, что он интересовался Персией всерьез — и как мыслитель, а не только как поэт, и не только как политик, безусловно.

Огромно влияние Востока на Лермонтова. «Небеса Востока меня с ученьем их пророка невольно сблизили». И это учение пророка, я думаю, в лермонтовском…

У Лермонтова не было шанса увидеться с Пушкиным — разная среда, лермонтовская застенчивость (не забывайте, что Лермонтову было 23 года), и он набрался храбрости показать Пушкину свои стихи буквально в день дуэли. Встреча эта не состоялась. Да я думаю, что Пушкин в том состоянии, в то время (хотя он обладал поразительной чуткость к чужому таланту и в день самой дуэли писал хвалебные письма Ишимовой на её рассказы для детей из российской истории), я думаю, мог бы Лермонтова оценить, но, прямо скажем, время было не лучшее для творческого общения.

Что касается Толстого и Достоевского, то они, видимо, очень хорошо чувствовали, что из их разговора ничего путного бы не вышло. Потому что настолько…

Да не мерзавцем! Понимаете, он человек, вынужденный реализовывать свои огромные амбиции и потенции во времена, которые не предполагают ничего подобного, поэтому его, по-веллеровски говоря, «стремление к максимальному действию» выражается в том, что он несёт трагедию всем вокруг себя. Он осознал это ещё в Тамани и избывает эту трагедию на протяжении всего романа. Он действительно не может быть простым и добрым. Он рождён всех мучить, потому что он рождён для великого, а в том болоте, в которое он брошен,— тут, к сожалению, ничего, кроме похищения Бэлы или дуэли с Грушницким, ничего здесь ему не светит. Конечно, случись иное время — он бы никого не мучил, он бы до этого просто не снисходил.

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Мы прекрасно понимаем, что в русской литературе — литературе молодой и по-хорошему наглой, как подросток,— в XIX веке есть такая тенденция: брать высокие западные образцы и их переделывать на русской лад, сохраняя западное содержание, то есть западную форму и наполняя её, как лайковую перчатку тяжёлым и мосластым кулаком, глубоко русским смыслом. В этом смысле почти у каждого русского классика был не то чтобы двойник, но ориентир на Западе. И вот Байрон — это ориентир для Пушкина. Пушкин находится в постоянной с ним полемике, которая особенно отчётлива, конечно, в «Онегине». «Онегин» — это реплика на байроновского «Дон Гуана». Надо сказать, более удачный роман, конечно, потому что и более…

Никак не отражается. Это просто такая деталь, подчеркивающая противоречивость облика, ну и некоторую породистость. Это как раз автопортрет Лермонтова. Все, что Лермонтов чисто внешне передал Печорину — любовь к джигитовке, любовь к чеченскому оружию и чеченской одежде, любовь, естественно, к Вертеру и ссылки на Гете, внешность, гибкость, как бы весь без костей, довольно грубые и желчные остроты, белокурые волосы и черные брови,— это все автопортретно.

Правда, Печорин красавец, а Лермонтов считал себя уродом, таким большеголовым Щелкунчиком. Но действительно на некоторых внешность его производила потрясающее впечатление. Его взгляд, его бархатные глаза, взгляд которых никто…

Трудный вопрос. Я считаю, что незавершённый роман — особый жанр. И незавершённая судьба — наверное, тоже. Но и в случае с Пушкиным, и в случае с Лермонтовым это смерть на взлёте. Нельзя не сожалеть о гигантских нереализованных возможностях. Хотя оба торопили смерть (в обоих случаях это фактически самоубийство), уж во всяком случае они поторапливали рок, но нельзя не сожалеть о том, что Лермонтов не дожил до 1850-х и не дал тех великих текстов, которые, безусловно, готовился писать и в прозе, и в стихах. Вся последняя тетрадь Лермонтова, записная книжка его, как и последние стихи Гумилёва,— это невероятный взлёт, и они обещают взлёт ещё больший. Поэтому любоваться на трагическую раннюю гибель здесь,…

Вероятно, причина интереса Лермонтова к исламу в том, что дряхлый европейский мир, описанный в стихотворении «Умирающий гладиатор», кажется ему утратившим веру. Ему хочется, чтобы «осмеянный пророк-поэт» вынул из ножен «клинок, покрытый ржавчиной презрения», чтобы поэт бросал в глаза современникам «железный стих, облитый горечью и злостью». Ему хочется, чтобы воскресли ценности истинной веры, абсолютной пасссионарности, и видит он их на востоке, о чем и сказано в стихотворении «Спор», а еще прозрачнее об этом говорится в стихотворении «Дубовый листок», где дряхлый европеец, душевно дряхлый (конечно, это внутренняя линия) пытается найти убежище среди зеленых — исламский цвет — ветвей…

Он вошел в противоречия с системой очень рано и рожден был для этого. Другое дело, что путь Михаила Лермонтова — это, условно говоря, путь варяга в хазары. У истоков каждой эпохи культурной в России стоит перековавшийся варяг и перековавшийся хазар. Путь Александра Пушкина — это путь как раз из оппозиционера в лоялисты, хотя очень умеренный и разочаровавшийся. Путь Михаила Лермонтова — это путь из лоялистов, из ярых патриотов, путь в такие сомневающиеся и даже прямо оппозиционные силы. И Михаил Лермонтов кончил стихотворением «Родина», о том, что «темной старины заветные предания не шевелят уже во мне отрадного мечтания». Это совершенно противоположно тому, что писал он от 14-ти до 18-ти. И путь…

Конечно, и Пушкин, и Лермонтов во многом избрали самоубийственную стратегию. Во всяком случае, история Лермонтова — это чистое самоубийство, абсолютно. Почему возникает эта тема — понятно. Потому что у поэта нет другого способа сохранить лицо. У Пушкина не было другого способа сохранить лицо. Иногда надо поставить эту точку пулей или восклицательный знак пулей, сказал бы я. У Маяковского точно никаких выходов не было. Насчёт Есенина не знаю, там саморазрушение продолжалось в последние годы. Но что касается Маяковского, то это был единственный вариант.

Как спор с христианством — конечно нет. Как некоторую эволюцию, как постепенный отход от христианства, как балансирование между исламом и христианством — да, пожалуй, потому что «…Небеса востока // Меня с ученьем их пророка // Невольно сблизили». Лермонтов интересовался исламом. «Фаталист» — последняя повесть «Героя нашего времени» — имеет серьёзные пересечения с исламским мировоззрением. Корни лермонтовского мировоззрения исламские. У меня была большая статья «Мцыри и Маугли: две колонизации», как сейчас помню, в журнале «Русская литературе»… в журнале «Литература в школе». Там речь шла о том, что «Маугли» и «Мцыри» — это две противоположные стратегии в отношении завоёвываемых земель:…

Если верить предсмертным словам Пушкина, у него очень много было замыслов. Он, так сказать, был подсечён на взлёте. И я думаю, что если бы замышленный им «побег в обитель трудов и чистых нег» удался, то мы получили бы великую прозу. Всё-таки «Русский Пелам», замечательный роман, был задуман, была задумана и почти написана «История Петра Первого», были задуманы и новые пьесы. Я думаю, что он действительно подарил бы нам творения истинно шекспировской мощи.

Что касается Лермонтова, то про него Толстой сказал: «Если бы этот мальчик прожил ещё десять лет, нам всем нечего было бы делать». Лермонтов собирался писать историческую трилогию времён Екатерины и заканчивать её 1805 годом. Так что план…

«Пшеница и плевелы» не очень мне нравится. Я солидарен здесь с точкой зрения, наверное, Андрея Немзера, который совершенно правильно пишет, что «Садовской напрасно приписывает Лермонтову сифилис, потому что сифилис был у него, а не у Лермонтова». Но проблема не в этом.

Отношение к Лермонтову, как к демоническому, губящему, разрушительному началу, в русской традиции не ново. И мне кажется, что увидеть эту разрушительность и демонизм — это полдела. Надо видеть прежде всего лермонтовское страдание. И не надо забывать, что Лермонтов же эволюционировал очень сильно. От человека, написавшего «Двух великанов», до человека, написавшего «Родину» или «Смерть поэта», дистанция огромного…

Думаю, что нет. Мне кажется, что писатель реализует не совсем свою программу. Я даже думаю, знаете, что? Если бы Пушкин не поехал в михайловскую ссылку и не испытал бы там довольно серьёзной депрессии, то Ленского всё равно убили бы, потому что эта депрессия была эндогенной природы. Это нормальный кризис среднего возраста.

Вот это очень принципиально: вы Север с Востоком не путайте. Север — это во многих отношениях дисциплина казарменная, насилие над личностью и такой культ власти, а Восток для него — это «два достойных занятия для мужчины — война либо поэзия». Либо воин, либо дервиш, а можно и сочетать. Лермонтов во многом такую самурайскую версию христианства рассматривает: он воин прежде всего, воин и поэт. И для него, конечно, Север — это то, от чего хочется сокрыться за стеной Кавказа. Метафизика Севера, как она описана у Джемаля в «Ориентации — Север», и метафизика Востока, как она описана у Лермонтова,— это совершенно разные вещи, сходные только в одном: только в том, что гедонистический культ юга, культ…

Да как же он этого не понимал, когда он на это нарывался? Когда он к этому шел? Его смерть, как говорит Дмитрий Захаров, больше всего похожа на самоубийство. Вот именно подготовка к самоуничтожению — это сюжет всего его последнего пятилетия. И мне кажется, что как раз Михаил Лермонтов весь последний год писал стихи исключительно на собственную смерть. Видите, какая вещь? После смерти Владимира Маяковского почти никто не написал хороших стихов, потому что невозможно написать стихов лучше Владимира Маяковского, который последние двадцать лет своей жизни только об этом и писал. Как и на смерть Эдуарда Лимонова очень трудно, невозможно написать что-то хорошее: Эдуард Лимонов хоронил себя, начиная с…

В России у них предшественников не было, но дело в том, что они ориентировались (каждый) на свой западный образец. Это очень характерно для русской литературы. Она молодая, наглая, как подросток, ей всего-то три века, светской русской литературе. И она начинает, как правило, именно с того, что переиначивает, переиродивает западные образцы. Для Пушкина таким образцом был Байрон, в напряжённом диалоге с которым он существовал и которого, на мой взгляд, он, конечно, превзошёл. Для Лермонтова такой персонаж — Гёте, что особенно заметно. И я уже говорил много раз о том, что и Вернер/Вертер — характерная параллель. И необычайно интересна была бы какая-то сравнительная аналитика, попытка…

Ну нет! Ну, так-то уж давайте всё-таки буквально это не толковать. Хотя и об этом тоже. Лучшее, что написано о Лоуренсе Аравийском, на мой взгляд, это не сценарий этого фильма, а очерк Марка Алданова. Но видите, в чем история? Ну, конечно, не победа Востока над Западом, а скорее такое киплингианское взаимное обогащение, слияние.

Видите ли, это сложная тема, но британское отношение к Востоку гораздо шире, чем колониалистское. Вот о Моэме много вопросов — ну, в связи с тем, что я «Эшендена» упоминал, его цикл, и так далее. Это не просто колонизация, это не презрение колонизатора, это не высокомерие. Это даже не конфликт технократической культуры с культурой, так сказать (чтобы не употреблять…

Нет. Категорически нет. Дело в том, что я не раз говорили, что на «Войну и мир» Толстого оказали влияние «Отверженные» Гюго. Что для Толстого всегда образцом был Гюго. «Человек, который смеётся» он называл своим любимым романом, «Отверженные» были для него одной из величайший книг. Он не скрывал своей ориентации на Гюго, как Достоевский не скрывал ориентации на Диккенса, допустим, Лермонтов — на Гёте, Пушкин — на Байрона, Некрасов — на Гейне. Это совершенно нормальная вещь. Или Михайлов — на Гейне. То есть для Толстого ориентация на Гюго была частью мировоззрения.

А вот между «Госпожой Бовари» и «Анной Карениной» нет практически ничего общего — прежде всего потому, что «Мадам Бовари» — роман…

Мне Матвеева в свое время дала мантру. Если вам хочется ввести себя в ярость, повторяйте: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка! Вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка!». Это, конечно, великое дело – иметь великих сторонников. Но я сам пытаюсь придумать стихи, которые я считаю самыми бодрящими. Мне хочется вспомнить многое из Кирсанова, многое из Киплинга, из Асеева, может быть. Асеев – плохой поэт, но у него были замечательные тексты. Вспомним «Чёрного принца»:

Белые бивни

   бьют

   в ют.

В шумную…

Боюсь, что это делается тоже по большей части подсознательно. Приходит мысль, и от нее отталкиваются две-три строчки. Как правило, размер уже есть. Очень редко мне приходит в голову поэтический сюжет, и я думаю, как бы его пересказать разными размерами. Обычно сам ритм истории; то, как она рассказывается, наводит на выбор размера.

Тут же видите, сразу возникает вопрос, который меня мучает. Тарановский открыл, а Гаспаров развил семантический ореол метра. Мы занимаемся семантическим ореолом метра не потому, что нас интересует ритмическое разнообразие, а потому, что мы действительно пытаемся понять (это главный вопрос): «Это в метре, в размере заложены те эмоции, которые заставляют…

Я не говорил, что они вторичны. Я говорю о другом. Они очень часто соотносятся… Ну, это молодая литература. Что вы хотите? «Всегда у всякого подростка два самых страшных страха,— говорил доктор Спок,— «неужели я такой как все?» и «неужели я не такой, как все?»». Естественно, они оглядываются, они смотрят на мировую литературу. Конечно, Толстой оглядывается на Гюго. Конечно, Лермонтов оглядывается на Гёте. Пушкин оглядывается на Байрона. Очень многое в русской литературе написано в жанре высокой пародии, то есть перемещения классических, канонических текстов в иной контекст. «Евгений Онегин» — высокая пародия на байроновского «Дон-Жуана» точно так же, как «Дон Кихот» — высокая пародия на…

Видите ли, вот как раз такая точка зрения сейчас довольно популярна. В частности, Константин Райкин, собирается делать новую версию «Сирано», и именно с учётом того, что Роксана играет с обоими. Там имеется такая идея, что для Сирано просто оптимальна занятая им позиция в каком-то смысле. Вот об этом и следует, наверное, поговорить поподробнее. Хотя это можно было бы назвать «синдромом Сирано», но от Сирано как такового здесь, наверное, надо абстрагироваться.

В чём проблема? Поэт вообще выбирает себе ту лирическую позицию, того лирического героя, в которой ему комфортно. Я знал нескольких людей, в том числе очень талантливых поэтов, действительно талантливых, для которых была…

Знаете, перед партнером все стыдно. Но что поделать, они нас умудряются такими любить. Надо просто понимать, какой это огромный подвиг для женщины вообще — любить мужчину. Ведь мужчина — существо грубое, эгоистичное, да много чего. У женщин тоже есть свои минусы, но все-таки я считаю, что женщина или гораздо лучше, или гораздо хуже. Это известная французская мысль, я не помню чья. И гораздо чаще они гораздо лучше.

Я не могу повторить пастернаковские слова, что «я причудой женских рук с восторженностью слуг весь век благоговею». Или там что «я ранен женской долей», что мне кажется формулировкой несколько экзальтированной. Но все-таки мне кажется, что женщины лучше нас или, может быть, они…

Она очень молодая и по-подростковому в хорошем смысле наглая. И её любимый приём — это взять западную форму, как берётся такая хорошая лайковая перчатка, и набить её изнутри мосластым огромным кулаком так, чтобы она трещала по швам. Так формы и приёмы Чарльза Диккенса берёт Фёдор Достоевский, который вообще охотно берёт то, что плохо лежит. (Многие, кстати, просят лекцию по Достоевскому. Не готов я сейчас портить отношения с таким количеством его фанатов. Хотя, конечно, рано или поздно это придётся сделать.) Так Лев Толстой берёт форму романа Виктора Гюго и наполняет её своим корявым, непостижимым содержанием. (В следующую субботу буду об этом лекцию читать в Англии.) И точно так же обстоит дело с…

Ну, можно сказать, что подобным был пример Льва Толстого, который действительно начал писать русскую прозу как бы с нуля. Правда, он, конечно, много учился у Запада. Но это действительно человек, который (он так сказал о Михаиле Лермонтове, но это можно сказать и о нём) «пришёл как власть имущий». Он своего новаторства действительно не осознавал. В какой степени он был знаком с предшествующей культурой, судить трудно. Михаил Шолохов, я думаю, был знаком достаточно — он всё-таки был начитанный юноша, хотя и чувствуется в нём эта начитанность. Хотя тоже можно сказать, что он пришёл и начал писать свою эпопею как бы с нуля.

В принципе, мне трудно назвать человека, который изобрёл новые правила,…