Что вы думаете об опальности Михаила Лермонтова в поздний период творчества?

Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.

Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее,— у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся…

Да он не знал его как человека. Для Лермонтова существует только служение, а человеческое ему совершенно неинтересно. Обратите внимание, что всё психологическое, человеческое, теплое Печорину, например, абсолютно чуждо. Я беру именно психологическую линию «Героя нашего времени». Обратите внимание, что «Герой нашего времени» — совершенно не психологический роман. Всё психоложеское изгоняется, как Печорин ледяным кипятком нарзана изгоняет свои утренние припадки неуверенности перед дуэлью. Человек стальной — для него остальное неважно.

Да как же он этого не понимал, когда он на это нарывался? Когда он к этому шел? Его смерть, как говорит Дмитрий Захаров, больше всего похожа на самоубийство. Вот именно подготовка к самоуничтожению — это сюжет всего его последнего пятилетия. И мне кажется, что как раз Михаил Лермонтов весь последний год писал стихи исключительно на собственную смерть. Видите, какая вещь? После смерти Владимира Маяковского почти никто не написал хороших стихов, потому что невозможно написать стихов лучше Владимира Маяковского, который последние двадцать лет своей жизни только об этом и писал. Как и на смерть Эдуарда Лимонова очень трудно, невозможно написать что-то хорошее: Эдуард Лимонов хоронил себя, начиная с…

Ну, финал, какой был в чеховской «Дуэли», случиться не мог, потому что чеховская «Дуэль» как текст, выдержанный опять же в жанре высокой пародии, предполагает совершенно другую расстановку сил. В чеховской «Дуэли» стреляются пародия на Печорина с пародией на Грушницкого. В предельном своём развитии, я это допускаю, Печорин может стать фон Кореном, то есть таким абсолютным циником, почти.

Это же развитие идеи сверхчеловека, но для этого сверхчеловека уже нет ничего человеческого: нет ни гуманизма, ни жалости к слабым, ни милости к падшим — это уже чисто… Рука бы не дрогнула. Это уничтожение Лаевского как паразита. Лаевский — тоже результат долгого вырождения, такой постепенно…

Я думаю, два таких человека было. Один, безусловно, Гумилев. Мне кажется, что его стихотворения (во всяком случае, его потрясающие совершенно тексты, вошедшие в последнюю книгу, в «Огненный столп») обещали нам какого-то совершенно гениального духовидца. И неслучайно Ахматова называла его поэтом прежде всего духовного, блейковского плана. Мне кажется, что это действительно великий в потенции поэт. Да и хватает великого в его опубликованных текстах.

Второй — это проживший всего двадцать лет (или даже девятнадцать) Владимир Полетаев. Абсолютно гениальный молодой поэт, у которого уже, по-моему, по первым стихам (13-, 14-летнего подростка) было понятно, что он мог бы убрать, вообще…

Это стихотворение из той же породы, что и «Дубовый листок оторвался от ветки родимой». И «Спор», например. Я боюсь, у нас по-настоящему не освещена эта коллизия. Проблема в том, что для Лермонтова отношение к исламу было болезненно важным.

Умирающий гладиатор, «во прахе и крови скользят его колена» — это гибнущая цивилизация. Гибнущий Рим: когда один умирает, а другие смотрят. Когда падение нравов страшное. Вот старый мир в отчаянии беснуется, понимаете. Для самого Лермонтова весьма проблематично было, примет ли его мир новый. Потому что он сам кажется себе старым, желтым — «Ты пылен и желт, и листам моим свежим не пара», разумеется. И возникает вот это страшное…

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Нет, никакой. Печорин — это классический обскур. Я думаю, что обскуры — вообще гениальное изобретение Роулинг, потому что обскур — это несостоявшийся маг. Это маг, которому помешали. Это не только сестра Дамблдора. Это не только Криденс. Это не только все жертвы чужих насмешек. Я забыл, кстати — Ариана.

Просто чаще всего несостоявшийся маг мстит миру. Этот реальная трагедия. И Печорин потому и приносит всем зло, что героем времени становится несостоявшийся человек, человек, которому негде быть. Ну где ему можно состояться? В Петербурге нельзя — об этом «Княгиня Лиговская». На Кавказе нельзя — об этом «Бэлла». Что было в «Тамани», вы помните. То есть покажите мне сферу, в которой Печорин в…