Почему люди короткой эпохи: Лермонтов, Печорин, Фицджеральд — гениальны, но обречены?

Я вообще считаю, что это самая точная метафора. Потому что человек рождается стариком, а умирает молодым. В том смысле, что ребенок сталкивается с самыми серьезными, самыми взрослыми вызовами, самыми масштабными. Первое предательство, первая любовь, первая смерть, первый страх. Я помню экзистенциальный ужас в детстве моем по ночам, он был невероятно страшен, это ощущение, что ты — это ты, и сейчас это ты, и что ты отвечаешь за каждый свой шаг, за каждый свой выбор. Это было очень сложное ощущение, но я его помню. Это у Куприна очень хорошо описано в «Поединке» в разговоре Ромашова с Шурочкой. Так что мне кажется, что ребенок рождается более взрослым, а потом приспосабливается, что-то теряет, что-то…

Во-первых, не так уж много. Вообще, «много стихов» для России 30-х годов — это весьма относительное понятие. Много их сейчас, когда в интернете каждый получил слово. А во-вторых, я не думаю, что Лермонтов взлетел к известности тогда. Скандал случился, дознание случилось, а настоящая, конечно, слава пришла только после романа «Герой нашего времени», после 1840 года. Поэзия Лермонтова была оценена, страшно сказать, только в двадцатом веке, когда Георгий Адамович написал: «Для нас, сегодняшних, Лермонтов ближе Пушкина». Не выше, но ближе. Мне кажется, что Лермонтов до такой степени опередил развитие русской поэзии, что только Блок, только символисты как-то начали его…

У меня как раз с Туровской был спор — императивно ли романтизм приводит к фашизму. Лидия Яковлевна Гинзбург говорила, что романтизм надо уничтожить. Это тоже такая романтическая точка зрения. А вот Туровская говорила: «Романтизм не императивно приводит к фашизации». Скажем, романтизм Гофмана был очень немецким, хотя и очень антинемецким тоже, но его же он не привел. Лермонтова же романтизм не привел…» Я говорю: «Романтизм привел Лермонтова к исламу». Она говорит: «Нет, не к исламу, а к интересу к исламу, к любопытству к исламу. Это другое». То есть она правильно совершенно говорит, что к фашизму приводит все. Нет ничего, что не могло бы в известных обстоятельствах к нему…

Да, безусловно. Но проблема в том, что герой своего времени — это герой, всегда гибнущий, когда его время заканчивается. В этом его ограниченность. «Чем он интересен как персонаж, как человек эпохи? Сохраняет ли он актуальность сегодня?» Он интересен тем, что о нем говорит Ник Каррауэй в самом начале: «Я никогда не видел человека, в котором сила жизни была бы такой, как в Гэтсби, чья улыбка была бы так очаровательна», чья витальность была бы так заразительна». Гэтсби — это страшно энергичный, неостановимый и в любви, и в кутежах, и в ненависти, когда он, помните, этого отвратительного сноба бьет под конец. Он действительно по-настоящему горячо, ярко, страстно проживает жизнь, и…

Видите, вопрос крайне любопытный, я не хочу на него отвечать, но придется. Не хочу, потому что о Блоке придется говорить какие-то не очень приятные вещи. Блок для меня — абсолютно любимый, абсолютно непререкаемо лучший в XX веке русский поэт, такой образ почти святости. Но дело в том, что, когда Блок говорил о себе «опаленный языками подземельного огня», он, в общем, не так уж лгал. И когда Даниил Андреев, автор лучшего, наверное, очерка о Блоке, входящего в «Розу Мира», говорит, что «Блок предстал ему опаленным, и долго потом выжигали ещё из него потом в скитаниях по адским областям эти темные области»,— наверное, не так уж он не прав в своем визионерстве.

Дело в том, что Блок…

У меня тоже такое ощущение. Да, я тоже это осознал, у них хорошее развитие. Проблема, понимаете, Дима, не в том, что они малочисленные. Демографическая яма ничего не объясняет сама по себе. Проблема в том, что они попали в историческую яму, в историческую паузу. Вот так было с Лермонтовым. И самая литературная тема — это «Герой нашего времени» и «Дума», да:

Потомок оскорбит язвительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Вот Тургенев, создатель жанра европейского романа,— Тургенев пытался в «Отцах и детях» доказать, что хватит уже этих насмешек горьких, что пора любить промотавшихся отцов, иначе мы никогда не выйдем из…

Я, во-первых, не объясняю им эту проблему, потому что «Эдип» не входит в школьную программу. Но меня как-то дети спросили… Вот я говорил об исламе, где есть история предопределенности, как Печорин, например: он же все-таки, как и Лермонтов, испытывает к Кавказу, к исламу интерес и верит, как фаталист («Фаталист» не зря венчает «Героя нашего времени», венчает его идеологически и формально), он относится к судьбе, к предопределению с абсолютным доверием. Дети спросили, есть ли это в язычестве? В язычестве герой борется с роком, и, хотя эта борьба обреченная, она как раз и есть суть трагедии, ее предмет. Я не думаю, что в античной трагедии кто-то виноват. Я думаю, что как раз рок, фатум снимает идею вины:…

Я вообще о Лермонтове не могу посоветовать много хорошей литературы. О Пушкине-то её не так много, а о Лермонтове… Почему-то есть ужасный соблазн писать о Лермонтове какие-то пошлости. Вероятно, это связано с тем, что человек он был, действительно, ещё очень молодой, и он часто взывает к такому несколько снисходительному, что ли, покровительственному отношению. Человек начинает думать, что он умнее Лермонтова, и пишет о нем, как о подростке. А умнее Лермонтова быть невозможно. Это такая мистическая абсолютно фигура и очень загадочная.

Я не могу вам о Лермонтове хорошую книгу порекомендовать. Ну то есть из недавних хорошая книга (а для учителя просто незаменимая) Аллы Киреевой. Но это,…

Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.

Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее,— у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся…

Да он не знал его как человека. Для Лермонтова существует только служение, а человеческое ему совершенно неинтересно. Обратите внимание, что всё психологическое, человеческое, теплое Печорину, например, абсолютно чуждо. Я беру именно психологическую линию «Героя нашего времени». Обратите внимание, что «Герой нашего времени» — совершенно не психологический роман. Всё психоложеское изгоняется, как Печорин ледяным кипятком нарзана изгоняет свои утренние припадки неуверенности перед дуэлью. Человек стальной — для него остальное неважно.