В чем причина интереса Михаила Лермонтова к исламу?

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Это стихотворение из той же породы, что и «Дубовый листок оторвался от ветки родимой». И «Спор», например. Я боюсь, у нас по-настоящему не освещена эта коллизия. Проблема в том, что для Лермонтова отношение к исламу было болезненно важным.

Умирающий гладиатор, «во прахе и крови скользят его колена» — это гибнущая цивилизация. Гибнущий Рим: когда один умирает, а другие смотрят. Когда падение нравов страшное. Вот старый мир в отчаянии беснуется, понимаете. Для самого Лермонтова весьма проблематично было, примет ли его мир новый. Потому что он сам кажется себе старым, желтым — «Ты пылен и желт, и листам моим свежим не пара», разумеется. И возникает вот это страшное…

Да он не знал его как человека. Для Лермонтова существует только служение, а человеческое ему совершенно неинтересно. Обратите внимание, что всё психологическое, человеческое, теплое Печорину, например, абсолютно чуждо. Я беру именно психологическую линию «Героя нашего времени». Обратите внимание, что «Герой нашего времени» — совершенно не психологический роман. Всё психоложеское изгоняется, как Печорин ледяным кипятком нарзана изгоняет свои утренние припадки неуверенности перед дуэлью. Человек стальной — для него остальное неважно.

Нет, никакой. Печорин — это классический обскур. Я думаю, что обскуры — вообще гениальное изобретение Роулинг, потому что обскур — это несостоявшийся маг. Это маг, которому помешали. Это не только сестра Дамблдора. Это не только Криденс. Это не только все жертвы чужих насмешек. Я забыл, кстати — Ариана.

Просто чаще всего несостоявшийся маг мстит миру. Этот реальная трагедия. И Печорин потому и приносит всем зло, что героем времени становится несостоявшийся человек, человек, которому негде быть. Ну где ему можно состояться? В Петербурге нельзя — об этом «Княгиня Лиговская». На Кавказе нельзя — об этом «Бэлла». Что было в «Тамани», вы помните. То есть покажите мне сферу, в которой Печорин в…

Потому и обречены, что слишком тесно связаны со временем. Выразитель эпохи обречен погибнуть вместе с ней. Я все-таки не думаю, что Фицджеральд подходит к этому. Да, Печорин — герой своего времени, но Фицджеральд не совсем. Фицджеральд, конечно, порождение эпохи джаза, но лучший-то его роман написан после эпохи джаза, и он сложнее, чем «Великий Гэтсби». Я разумею, естественно, «Ночь нежна». «Tender Is the Night», конечно, не так изящна. Как сказал Олеша: «Над страницами «Зависти» веет эманацией изящества». «Великий Гэтсби» — очень изящно написанный роман, великолепная форма, невероятно компактная. Но «Ночь нежна» и гораздо сложнее, и гораздо глубже, мне кажется.

Да как же он этого не понимал, когда он на это нарывался? Когда он к этому шел? Его смерть, как говорит Дмитрий Захаров, больше всего похожа на самоубийство. Вот именно подготовка к самоуничтожению — это сюжет всего его последнего пятилетия. И мне кажется, что как раз Михаил Лермонтов весь последний год писал стихи исключительно на собственную смерть. Видите, какая вещь? После смерти Владимира Маяковского почти никто не написал хороших стихов, потому что невозможно написать стихов лучше Владимира Маяковского, который последние двадцать лет своей жизни только об этом и писал. Как и на смерть Эдуарда Лимонова очень трудно, невозможно написать что-то хорошее: Эдуард Лимонов хоронил себя, начиная с…

Я, во-первых, не объясняю им эту проблему, потому что «Эдип» не входит в школьную программу. Но меня как-то дети спросили… Вот я говорил об исламе, где есть история предопределенности, как Печорин, например: он же все-таки, как и Лермонтов, испытывает к Кавказу, к исламу интерес и верит, как фаталист («Фаталист» не зря венчает «Героя нашего времени», венчает его идеологически и формально), он относится к судьбе, к предопределению с абсолютным доверием. Дети спросили, есть ли это в язычестве? В язычестве герой борется с роком, и, хотя эта борьба обреченная, она как раз и есть суть трагедии, ее предмет. Я не думаю, что в античной трагедии кто-то виноват. Я думаю, что как раз рок, фатум снимает идею вины:…

Вот это очень принципиально: вы Север с Востоком не путайте. Север — это во многих отношениях дисциплина казарменная, насилие над личностью и такой культ власти, а Восток для него — это «два достойных занятия для мужчины — война либо поэзия». Либо воин, либо дервиш, а можно и сочетать. Лермонтов во многом такую самурайскую версию христианства рассматривает: он воин прежде всего, воин и поэт. И для него, конечно, Север — это то, от чего хочется сокрыться за стеной Кавказа. Метафизика Севера, как она описана у Джемаля в «Ориентации — Север», и метафизика Востока, как она описана у Лермонтова,— это совершенно разные вещи, сходные только в одном: только в том, что гедонистический культ юга, культ…