Видите, вопрос крайне любопытный, я не хочу на него отвечать, но придется. Не хочу, потому что о Блоке придется говорить какие-то не очень приятные вещи. Блок для меня — абсолютно любимый, абсолютно непререкаемо лучший в XX веке русский поэт, такой образ почти святости. Но дело в том, что, когда Блок говорил о себе «опаленный языками подземельного огня», он, в общем, не так уж лгал. И когда Даниил Андреев, автор лучшего, наверное, очерка о Блоке, входящего в «Розу Мира», говорит, что «Блок предстал ему опаленным, и долго потом выжигали ещё из него потом в скитаниях по адским областям эти темные области»,— наверное, не так уж он не прав в своем визионерстве.
Дело в том, что Блок действительно боролся со многими соблазнами и он не зря так любил Брюсова, который был главным поэтом этой темы. Ему присущ такой определенный садомазохизм в отношениях с женщиной. Причем у Брюсова чистый садизм. Брюсов — единственный поэт в русской литературе, который не боялся описывать вот этот аспект страсти. Это садизм чистый, там «Где же мы: на страстном ложе иль на смертном колесе?» Для него любовь — такая чистая пытка, и он действительно, любил пытать возлюбленных. И смерть Нади Львовой, конечно, на его совести, доведение до самоубийства. Он любил мучить. С Ниной Петровской она сам побыл её жертвой, она в отместку подсадила его на морфий, там действительно тяжелая история. Тот, кто читал том переписки Брюсова, тот не может не поразиться силе, поистине физиологической силе их чувств, когда они там лежат в варшавской гостинице, соприкасаясь коленками,— это удивительное письмо, удивительно нежный текст. Но при этом, видимо, после этой любви у Брюсова началось это своеобразное извращение. Он как бы мстил всем женщинам за то, что пережил с Ниной, и ей потом мстил всю жизнь. Это, конечно, чудовищно.
У Блока элемент этого садомазохизма развит меньше, но он тоже есть. Те гадости, которые Роман Гуль писал про Блока, якобы там о его фетишизме, якобы там о его склонности исключительно к проституткам, с которыми он играл в довольно рискованные игры,— это пусть будет на совести Романа Гуля. Он какие слухи знал, такие и цитировал. Но то, что в этом стихотворении есть определенный момент садизма: «Иди, иди за мной — покорной и верною моей рабой»,— понятно совершенно, что это такой гимн соблазнению, гимн соблазнителя.
Соблазн в русской поэзии довольно мучительная тема. И вот это такая история о том, как Блок видит себя таким дэмоническим соблазнителем. Блоковский же «Демон» и врубелевский «Демон» — это разные довольно вещи. Врубель действительно иллюстрирует Лермонтова, его Демон — прекрасный, отверженный богом дух, прекрасный юноша, который хочет вернуться к богу. Через чистую любовь, через Тамару он надеется как-то к нему приблизиться. Это борьба Лермонтова со своим демоном. А Блок несколько упивался своим демонизмом, в его любовной жизни были вот такие крайности. То, что он был человеком напряженного эротического опыта, довольно мучительного,— это для нас совершенно не должно быть тайной, и его записные книжки довольно откровенны. Вот воспоминания о проститутке Марте, которую он превращает на час в женщину чистую и страстную. Да, вот он к этому тяготел, к падению. Но соблазн падения он ведь вообще был для Серебряного века одним из самых актуальных. Это откровенно садическое стихотворение. Но станет ли нам дорог менее, скажем, Блок, если мы узнаем, что Блок допускал виновность Бейлиса, и вообще у него есть откровенно антисемитские высказывания, хотя он при этом антисемитом не был никогда, дружил с Алянским. Вообще слишком был умен для антисемитизма. А вот виновность Бейлиса допускал. Любим ли мы его от этого меньше? Нет, конечно. Как говорил Мережковский: «Мы так любим Христа, что можем знать о нем все, хотим знать о нем все». Наверное, это так.
