Ну, у некоторых – в особенности у праведников – паранойю. Потому что когда тебя так травят, сложно не поверить в свою святость. Условно говоря, от противного:

С великанами духа равняться —

И нескромно, и, в общем, докука.

Но, стерпев от завистника отповедь,

Поневоле подумаешь: «Вот ведь!..

И в веках такая же штука!»

Привыкая к фигуре Сальери

(Слишком частой в твоем интерьере),

Занесешься, сумняшись ничтоже!

Не захочешь, а сделаешь вывод:

«Ах, не только с такими, как мы, вот;

Так бывало и с Моцартом…

Значит, в толкование снов нельзя не верить, потому что это тоже самое, что толкование ваших сочинений. Сон — это то, что вы сочинили. Не то, что вам ниспослано, а это, как замечательно, кажется, Фрейд же и сформулировал,— это дым от того костра, в котором сгорают ваши дневные проблемы. В любом случае, сон — это творчество. Вот Новелла Матвеева — я сейчас, когда её архив разбираю, нахожу у нее постоянно тетради, такие ночные дневники, с записями снов, всегда фантастически интересных. Она использовала их потом в романе «Союз действительных», который весь из снов и состоит. Что касается… Там «действительные» — это реальные люди, которые встречаются во сне. И самое главное — это их отличить. Что касается,…

Нет, я согласен с теорией Акунина (то есть Фандорина), что старость — высшая точка человеческого развития и что надо бы, наоборот, в старости постигать новые умения, достигать нового нравственного совершенства. Старость не постыдность, это доблесть. Дожил — молодец, это уже говорит о тебе хорошо, значит, богу ты зачем-то нужен. Не дожил — героично, дожил — значит, достоин. Мне кажется, что здесь есть определенный как раз смысл. Как Синявский сказал, что надо готовиться к главному событию нашей жизни — к смерти. Старость в некотором смысле предшествует к главному событию жизни, готовит нас к нему, старость — высший итог духовного развития, так, во, всяком случае, должно быть. Это не деградация. Не…

Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.

Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее,— у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся…

Анна Ахматова говорила о стихотворении Новеллы Матвеевой «Солнечный зайчик», что Пушкин никогда не сказал бы о себе «Я зайчик». Матвеева, помню, в негодовании объясняла, что это детские стихи, и там это можно. Это детское стихотворение. «Я зайчик солнечный, дрожащий…». Ну что это такое?

И если зимними ветрами
Тебя невзгоды обдадут,
Я появлюсь в оконной раме:
Я зайчик солнечный, я тут!

Как раз сентиментальности в этом стихотворении нет.

Я и в самом ружейном дуле
Могу отплясывать, скользя!
Могу присесть на кончик пули,
Но застрелить меня нельзя!

Это совершенно не сентиментальные стихи. Я думаю, что в…

Знаете, выбрать у поэта одно самое сильное стихотворение невозможно. Тарковский – поэт довольно ровный. Лучшие его периоды – это 30-е и 60-70-е годы. В конце 50-х, когда повеяло оттепелью, он стал писать, по-моему, водянисто и много. Но мы же поколение, которое знало Арсения Тарковского с голоса. Было две пластинки, которые мы выучили наизусть. А книги-то было не достать. По крайней мере, если вы не были вхожи в Книжную лавку писателей. Когда я познакомился с Матвеевой в 1984 году, и она нашла во мне какой толк, вместе с Иваном Семеновичем (он просто со мной подружился), я стал заходить в Книжную лавку писателей уже регулярно. У меня появился свой избранный «Окуджава». Ну и как-то у меня стали книжки…

Прямых влияний не было. Вообще Матвеева, как и Долина, из всех томов лирики Маршака больше всего любила третий, то есть переводческий. Я думаю, что Бернс не влиял напрямую, но тоску вы упомянули правильно. Несмотря на такую декларированную радость, подкрепленную алкоголизмом, Бернс, конечно, поэт тоски. Есть даже такой термин – «шотландская тоска», как древнерусская тоска. «Шотландская тоска» – это такая тоска вересковых полей.

Ее глупо было бы сводить к национальным или социальным причинам. Еще глупее – к биологическим, к таким похмельным. Любой, кто бывал в Шотландии; любой, кто читал шотландскую поэзию, знают эту тоску туманных полей вересковых. Ведь и Стивенсон шотландец, и…

Песня Новеллы Матвеевой «Караван» не так просто понимается, не так легко трактуется. Но, в общем, эта песня никак не о фэнтези и никак не аудиоиллюстрация к миру Земноморья.

Мало того, что это блистательная поэзия, но это прежде всего такой сон, если хотите, как многие удачные новеллы. А на самом деле это просто такая метафора бесконечно тянущейся, бесконечно скучной жизни — караван, идущий через пустыню, среди которой нет никакого утешения, кроме фата-морганы, кроме миража.

Право, уйду! Наймусь к фата-моргане…
Но караван всё шел через пустыню.
Шел потому, что горе — не беда.

Да и потом, знаете, если брать Матвееву, для меня всегда наслаждение о ней…

Ее племянник Павел, насколько я знаю, занимается этим домом. Мы собираемся с ним все-таки довести до издания «Союз действительных». Понимаете, в чем дело? Когда Новелла Матвеева писала «Союз Действительных», это было формой стихотерапии, прозотерапии. Она бесконечно переписывала, варьируя бесконечно первую часть романа, хотя он задуман был как трилогия, и сценарий вот этот, этот скелет, записанный как план, был ей совершенно ясен. При всем при этом роман являет собою не дерево, а куст. Это огромная ветвящаяся конструкция, временами очень многословная, временами совершенно гениальная. Маленькие фрагменты оттуда есть в моей статье о Матвеевой в «Дилетанте». Это как сон, такая проза…

Сонеты лучше всего перевел Маршак, меня с этого не собьешь. Хотя это, конечно, выглядит, как кафель по сравнению с грубым таким шекспировским булыжником, но он их сделал внятными. Мне, кстати, очень нравится, как Матвеева в последние годы переводила сонеты Шекспира. Она великолепно воспроизводила шекспировскую корявость и сложность шекспировской мысли. Я считаю, что пьесы лучше всего переводил, конечно, Лозинский. Во всяком случае, перевод «Гамлета» лучший — Лозинского, тут я с матерью совершенно согласен. Это романтический, темный, туманный Гамлет. Перевод Пастернака гениален по энергии, по мускулатуре, но у Лозинского ещё, к тому же, эквилинеарный перевод, что тоже важно.

Что…

Знаете, вот с этим очень легко, потому что вся авторская песня — это пример совмещения поэтического и композиторского. Более того, Окуджава был гениальным прозаиком, на мой взгляд. И «Путешествие дилетантов» — одна из главных книг семидесятых годов (и не только России, но и в мире), что не мешало Окуджаве быть первоклассным композитором. Сам Окуджава к своему композиторству относился легкомысленно и, я бы сказал, иронически — до тех пор, как он сказал, пока он не услышал, как десантники маршируют под марш из «Белорусского вокзала» и как потом какого-то крупного иностранца встречают под этот марш. И он послушал — неплохая музыка. Хотя, конечно, тут аранжировка Шнитке, но мелодия-то его. Да, он был…

Ну, слушайте, что вы такие странные вопросы задаете? Зачем? Новелла Матвеева — гениальный поэт и великий нравственный мыслитель. Римма Казакова была, наверное, хорошим поэтом; не знаю, каким человеком, но это поэт совершенно другого уровня, других притязаний, другого как бы поведения, глубоко советский поэт.

И конечно, Новелла Матвеева — это поэт на все времена. И я полагаю, что без нравственных уроков… Про эстетические я не говорю. Про то, как она учила писать, про то, как она мгновенно находила органическую форму для темы, как она развивала сюжет — про это все я не говорю. Но Новелла Матвеева — это поэт, чьи нравственные уроки были для меня колоссально значимыми, не только личные, но…

Ну, таким и было, что я попросил об этом посвящении, потому что… Я вообще редко чего выпрашиваю у поэтов, тем более у своих литературных учителей, но стихотворение про Тарасика мне кажется таким важным и таким умным, и таким личным, и оно настолько про меня как-то, понимаете, что я попросил — и она посвятила. Ей было не жалко. Если кто не помнит:

Серый мышонок Тарасик
Продал свой белый матрасик,
Продал свой стол и комод
И устремился в поход.

В лодке из корочки дынной
Плыл он по речке пустынной,
Плыл, догоняя парóм.
Грёб лебединым пером.

Вдруг непогода завыла,
Стало не видно залива,
Дынная корка трещит,
Серый мышонок…

Разбирает племянник, я немножко там помогаю, сейчас вот опять скоро пойду. Это трилогия. Первая её часть — это «Трактир «Четвереньки»». Вторая часть не имеет названия и существует под условным названием «Хижина». А третья часть — там действие переносится опять в современность. Две главы из неё были напечатаны в «Дне литературы», вот про дядю Колю.

Там, значит, какая история? Я думаю, что он, конечно, будет опубликован, хотя опубликован он будет в таком достаточно фрагментарном виде, в каком он остался. Более или менее закончена первая часть, по её мотивам сделана пьеса «Трактир «Четвереньки»». Главные герои этого романа — это Веста и Скит — два человека, которые встречаются только во снах…

С осторожностью надо верить Шаламову. Многое ломает человека. Больше всего человека ломает отсутствие будущего, отсутствие веры в то, что может быть иначе. У Шаламова тоже этой веры не было. Может быть, именно поэтому он оказался в результате самым мрачным пессимистом относительно человеческой природы. И потом, понимаете, ведь что такое путь Шаламова? Последние тридцать лет жизни Шаламова всё-таки были разрушением его психики, его творческих способностей. Тут виновата была и болезнь, но отчасти виновата была и авторская установка.

Я когда разбирая архив Матвеевой, нашёл там чрезвычайно жёсткие и страшные воспоминания о Шаламове. Они были же, в общем, знакомы и страдали от одной и…

Нет, абсолютно не случайное. По сочинениям Слепаковой раскидано огромное количество таких «приветов» её ученикам — не только мне, их было довольно много. Но мне — бо́льшая часть, потому что я просто как-то больше маячил у неё перед глазами.

Поэты Быков, Степанцов
Преображаются в бойцов,
Охотно жрут сгущёнку,
Делают плакат,
Там митингуют, там дерутся
Под сенью хлипких баррикад.

Это описание 1991 года. И оно тоже такое вполне себе в её поэме. Да, у неё много было таких «приветов». Это такой способ поэта обозначать среду, референтную группу.

Я никогда ни одной гадости про Юнну Мориц не сказал. Вот она про меня — много. Да, и про жену мою тоже много, и тоже без всяких оснований. На мой взгляд, Юнна Мориц заслуживает глубочайшего сострадания — глубочайшего!— и именно потому, что с Юнной Мориц случилась очень трагическая вещь, никакого отношения не имеющая к возрасту. Мне кажется, зародыш всего происходящего, причина всего происходящего была в ней изначально. Иногда желание человека быть нонконформистом приводит его к тому, что он оказывается в компании фашистов, иногда — в компании злодеев, иногда — в компании людей откровенно циничных. Разные бывают варианты. То есть желание быть всегда одной против всех или одному против всех может…

Я очень люблю их обеих. Я знаю, что на гендерные темы высказываться очень трудно. Дело в том, что женщины вообще в России почему-то лучше пишут хоррор. И я могу объяснить почему. Елена Сафонова мне давала когда-то интервью (она очень редко это делает), и мне очень запомнилось то, что она сказала: «Женщина может простить всё, кроме скуки. Мужчина может быть жесток, иногда глуп, может быть неверен, но если с ним не скучно, всё остальное прощается». Это золотые слова. Женщины в России скучную литературу пишут менее охотно, потому что когда женщине скучно, она эти отношения рвёт и эту книгу не заканчивает.

Вот Анна Старобинец пишет очень интересно. Мне многое у неё там нравится, многое не нравится.…

Состояние мировой скорби у Ерофеева — это состояние похмелья. Причем как физиологического, так и интеллектуального, культурного. То есть Веничка Ерофеев, лирический герой — это тот герой, который действительно пережил прежде всего похмелье мировой культуры. Вот Мандельштам — это стадия тоски по мировой культуре, а Ерофеев — это стадия похмелья мировой культуры.

Это довольно мучительная проблема. Называть это гражданской скорбью или всемирной скорбью я бы не рискнул. Это, как мне представляется, скорее такая романтическая драма тотальной нестыковки того, чему нас учили, с тем, что мы получили.

Нас учили, что мы будем жить, если цитировать ту же Новеллу Матвееву, не с тенями…

Там показан не Псой. Там некий гибрид из Псоя Короленко и Шиша Брянского — такой Пшиш Коробрянский. Написан с большой любовью, честно вам скажу. Псой там, кстати, вполне положительный.

Что-то в творчестве и в манере Короленко (Павла Лиона) меня раздражает, что-то восхищает. Некоторые его песни, такие, как «Будущего нет» или «Невский проспект», меня восхищают. У них прекрасный мотив — привязчивый, трудно отвязаться. Шиша Брянского я тоже очень люблю и как поэта, и как автора-исполнителя. Опять-таки, многие песни Псоя мне кажутся совершенно пустыми, а некоторые замечательно глубокими. То есть да, это очень интересно.

Что никогда не нравился — понимаете, но ведь он не пряник,…

Нет. У него не было примеренческой позиции. И консерватизм Кабакова был изначально, как и в случае Новеллы Матвеевой, формой неприязни к нуворишеству. Я писал об этом, и довольно точно об этом написала Татьяна Щербина. И Кабаков уже в 90-е годы никаких иллюзий не питал по поводу этой перестройки, он и к советской власти сложно относился, а ведь то, что началось в 90-е, было советской властью минус электрификация всей страны, минус просвещение, минус социальное государство. В остальном это была такая же советская власть, и ее очень быстро стали осуществлять бандиты, эстетика которых мало отличалась от советской. «Сердца четырех» Сорокина, которые написаны как раз о 90-х годах,— это…

Знаете, честно вам скажу, для меня непонятна история с «Вием»: почему нечистая сила христианина да в церкви христианской задушила. У Новеллы Матвеевой стихотворение:

Как только подумаю о плачевной
Участи Хомы Брута,
Не столько великого грешника,
Сколько великого плута.

Это гениальное стихотворение, из «Закона песен». Вот как это получилось? Матвеева там дает свой ответ на этот вопрос. Для меня действительно «Вий» (я согласен здесь с Синявским, «В тени Гоголя») — самая загадочная повесть Гоголя. Я не понимаю, почему «Вий» в православной церкви чувствует себя свободным. Может быть, это какой-то отголосок древнерусского язычества, славянского…

Мне очень близка позиция Джека Лондона, который, открыв его книгу (кажется, это были «Крылья голубки»), на пятой странице воскликнул: «Да может ли мне кто-нибудь, чёрт побери, сказать, о чём всё это хитросплетение?!» Действительно, плетение словес Генри Джеймса мне никогда не было симпатично и понятно. Я знал людей… Ну, в частности Новелла Матвеева называла его лучшим, любимейшим из прозаиков конца XIX века. Я не могу, к сожалению, этого сказать.

Из всего Генри Джеймса я люблю «The Turn of the Screw», понятное дело, «Поворот винта», потому что… не только потому, что я люблю готику, а потому, что там, что ли, обозначена очень существенная проблема. Во-первых, он страшно написан,…

Принято считать, что в 70-е годы лучше всех работали Слуцкий и Самойлов. Слуцкий до 1979 года, Самойлов — до конца. Из более младших — Чухонцев и Кушнер, и Юрий Кузнецов. Это те имена, которые называют обычно. Алексей Дидуров писал очень интересные вещи в 70-е, и ещё писал довольно хорошо Сергей Чудаков — это из людей маргинального слоя. Губанов уже умирал и спивался в это время. Понятно, что Высоцкий в 70-е написал меньше, но лучше. Окуджава в 70-е почти все время молчал как поэт, Галич — тоже, хотя несколько вещей были, но это уже, мне кажется, по сравнению с 60-ми не то чтобы самоповторы, но это не так оригинально. Конечно, Бродский, но Бродский работал за границей и как бы отдельно, вне этого…

Нет, насиловать себя не надо никогда. Знаете, любое насильственное знакомство с искусством сильно отбивает желание и заниматься им, и с ним знакомиться. Иван Семенович Киуру, с которым у меня было много важных и серьезных разговоров, муж Новеллы Матвеевой и во многих отношениях ее соавтор Иван Семенович, рискну сказать, в каком-то отношении даже учитель (потому что европейскую культуру он знал гораздо лучше, да и сам был европейцем)… Так вот – Иван Семенович, когда мы обсуждали Уайльда (а Уайльд был одним из любимых его писателей), сказал: «Пожалуй, фраза «all art is useless», «всякое искусство совершенно бесполезно» – это все-таки через край, это он хватанул. Я бы сказал:…

 Да, действительно, «Отца» Георгиевской я всегда читал со слезами.  Я ребенком его прочел, это была моя любимая книга очень долго. Помните, когда там сумасшедший мальчик Саша со своей матерью живет в Вильнюсе. Она работает в лечебнице для сумасшедших. Мать запрещает ему встречаться с сумасшедшими, потому что боится, мало ли чего. Хотя это тихие сумасшедшие. И вот он увидел старуху одинокую, которая там сидела на лавочке. Он взял ее и сказал: «Пойдем под дубы». И она говорит: «Хорошо, хорошо, под дубами». Умела Геогиевская нагнать печали на читателя.

 Гиоргиевскую забыли. Забыли несправедливо. Такие романы, как «Колокола» – одна из лучших книг о любви, что я знаю, или…

Именно на этом ощущении стоит вся поэзия. То, что та же Матвеева сформулировала с предельной ясностью: 

Все сказано на свете:

Несказанного нет.

Но вечно людям светит

Несказанного свет.

В данном случае «несказанное» – это именно еще не сформулированное. То есть мы чувствуем все практически, что в мире есть, но нас привлекает возможность договорить, возможность доскрести до дна. Вот этим и занимается поэзия. «Все сказано на свете», все сформулировано, но есть еще какие-то вещи, в которых пальцем не ткнули. Это то, о чем говорил Найман Ахматовой: «Стихи, даже такие прекрасные, как ваши, написаны не вами, а вами…

Не пробовал, неинтересно. Вообще, в таком случае я повторяю знаменитую фразу Новеллы Матвеевой:

Не знали ни Эразм, ни Лютер,

Ни Лев Толстой на склоне дней

Всего, что знает наш компьютер,

Поскольку он их всех умней.

Но даже он нам дать не может

Того… чего в него не вложит.

Это та же причина, по которой я не очень люблю стилизации. Вот я в Нэшвилл ездил доклад читать. И у меня там с одним нэшвиллским профессором была довольно забавная дискуссия. Он там говорит: «Но ведь Сорокин  – гениальный стилизатор». Да, гениальный, с этим никто не спорит. Но в самом понятии «гениальный…

Мне Матвеева в свое время дала мантру. Если вам хочется ввести себя в ярость, повторяйте: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка! Вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка!». Это, конечно, великое дело – иметь великих сторонников. Но я сам пытаюсь придумать стихи, которые я считаю самыми бодрящими. Мне хочется вспомнить многое из Кирсанова, многое из Киплинга, из Асеева, может быть. Асеев – плохой поэт, но у него были замечательные тексты. Вспомним «Чёрного принца»:

Белые бивни

   бьют

   в ют.

В шумную…

В общем, Самойлов, Левитанский и Окуджава – это три абсолютно разных поэта и поэта абсолютно разного масштаба. Если говорить о китах оттепели, то киты оттепели общеизвестны. Это Евтушенко, Вознесенский и Ахмадулина. Хотя некоторые назвали бы, естественно, и Мориц, и Матвееву, и Рождественского, да там было из кого выбирать. Но просто эти трое – наиболее типичные, наиболее типажные. И эти три типажа появляются в первом манифесте оттепели – фильме «Девять дней одного года». Там Вознесенский, условно говоря, совпадает с типажом Смоктуновского, Евтушенко – с типажом Баталова, а Ахмадулина – с типажом Лавровой. Это роковая женщина в ситуации не просто выбора мужчины, а просто в ситуации…

Ну конечно! И довольно много плюсов. Честертон говорил: «Чем выше уровень существа, тем дольше длится его детство». В самом деле: чем ребенок сложнее, богаче психологически, тем медленнее, тем напряженнее он взрослеет. Вообще, я не люблю, когда ругают инфантилов. Я не думаю, что во взрослении есть что-то хорошее. Это, знаете, как заветренная колбаса. Человек огрубел, исчезли какие-то его черты:

Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда.

Действительно, человек от взросления ничего не выгадывает. Точно так же, когда ругают человека за то, что тот не идет в ногу со временем. Новелла Матвеева…

Роман Рагима Джафарова «Сато», который вышел в финал «Новых горизонтов», представляется мне книгой крайне любопытной и при этом неудачной. Наверное, я согласен с Борисом Кузьминском в том, что эта книга нуждается в очень сильный редактуре. Проблема не в том, что она написана неровно. Там действительно случаются совершенно необъяснимые штампы: герои периодически всплескивают руками, иногда это превращается просто в сплошной диалог, слабо разноображиваемый ремарками, то есть почти в пьесу. Но сейчас не об этом. Важно, что это прежде всего, на мой взгляд, произведение исключительно талантливого человека.

Рагим Джафаров, которому тридцатник (это его третий роман, уже вышел…

У Честертона хороший роман «Человек, который был четвергом». «Шар и крест», «Перелетный кабак», «Возвращение Дон Кихота», «Жив человек». Но я не люблю его романы. А вот «Патер Браун» — очень милые рассказы. Я люблю его «Преступление Гилберта Гейла» — рассказ очень умный, выросший из его общения Гумилевым. Когда Гумилев ему рассказывал, как он в детстве останавливал дождь. Но вообще я не очень люблю этого писателя. Я люблю его эссе, люблю мировоззрение. Он мне ужасно нравится, как человек. Он был гениальный писатель безусловно. Он написал один гениальный роман, один великий. Причем в одном прекрасном переводе. Я начитывал перевод другой, потому что с правами были проблемы, и он далеко не произвел…

Ну вот, слава Богу. Значит, вы заинтересовались, вас задело, вас раздражило. Значит, вы вернетесь к этой книге, перечитаете ее. Вообще, контакт с настоящим искусством — всегда ожог. Всегда, когда первый раз читаешь Петрушевскую, слушаешь Матвееву, смотришь Муратову, возникает ощущение «что в этом находят?». Потом это начинает будоражить, такой гвоздь засел. Я знаю массу людей, которых раздражает книга Житинского. Но они перечитывают эту книгу, они не могут от нее уйти. Вообще книга Житинского — это самая масштабная метафора и советской эпохи, и конца советской эпохи, и Советского Союза, и человеческой души, и дома. Самый масштабный русский роман 1980-х годов. Сказал бы — второй половины…

Это не мое суждение, к сожалению, но я радостно подписываюсь. Как говорил Радек: «Этот анекдот придумал не я, но он такой хороший, что можете приписывать его мне». Оно ее не лишено. Как сказала Новелла Матвеева: «Искусство не уводит из жизни — оно приводит к ней другим путем». Вот и все. То есть прагматика прекрасного все равно есть, просто прагматика не является его целью. Я бы сказал, что прагматика является побочным эффектом прекрасного. Потому что красивое лицо — это еще и лицо здоровое; лицо, правильно организованное. Загнутые ресницы — это красиво и прагматично (старая мысль Ивана Ефремова в «Лезвии бритвы»), но прагматика не является целью прекрасного, она является побочным…

Обычно я, когда придумываю героев, всегда знаю, как его зовут, почему — не знаю. Видимо, я вижу сразу его внешность, а внешность… Знаете, это как Матвеева рассказывала, как она пишет песню: «Сначала я слышу музыку, музыка вызывает картину, а картину я могу уже написать словами».

Вот я, как правило, когда вижу героя, я слышу, как он говорит. А когда я слышу его речь, я почему-то знаю, как его зовут. Первое, с чего для меня начинается герой, как правило,— это речевая какая-то характеристика и фамилия. Или не фамилия, а имя. Почему-то я всегда это знаю.

Такое самурайское следование. Понимаете, такие люди иногда надежны, а иногда и нет, потому что они не гнутся, а ломаются — в случае Маяковского, что такой последовательный случай Мисимы. У меня есть ощущение, что все-таки гибкость определенная или, по крайней мере, раздвоенность, гарантирует человека от такой твердокаменной твердости. Новелла Матвеева, помню, ругала таких сложных людей. Вот это «Был человек раздвоен, был человек расстроен…»:

Но знаешь?— Этой ночью
К тебе придут враги:
Я вижу их воочью,
Я слышу их шаги…
И — сгреб он эти части,
И ничего!— собрал.

Это такое желание понятное, желание цельности, но я не думаю, что цельные люди надежны…

Понимаете, толпа — это нечто невоспитуемое, по определению. И уж где мне, с моими достаточно серьезными амбициями, воспитывать толпу, когда я собственных детей не могу не то что воспитать… Они, в общем, получись очень воспитанными почему-то. Но я не делал для этого ничего, я не прилагал серьезных усилий. Моя воспитательная концепция заключается в том, что воспитывать вы можете только примером, только делать на их глазах то, что вам нравится. Тогда, может, это понравится и им, если это будет аппетитно и заразительно — работать, общаться, дружить с хорошими людьми, и так далее. Я совсем не воспитатель по своей природе, поэтому воспитывать толпу я не считаю возможным.

Что касается феномена…

Наиболее, на мой взгляд, беспристрастно и жестоко эта тема исследуется у Грина в «Джесси и Моргиана». Джесси — красавица, Моргиана — уродина, и это уродство наложило страшным образом отпечаток на ее внутренний мир, заставило ее ненавидеть, завидовать. Это такая книга о феноменологии уродства, довольно жестокая. Сам Грин ее недолюбливал, а вот Матвеева, я помню, называла ее одним из самых полезных его романов. Там много жестокого сказано о связи внешнего облика и души. К сожалению, такая связь существует, увы.

Это довольно очевидно. Цыганская тема во всем мире, во всей литературе, достаточно вспомнить «Цыганская дочь за любимым в ночь…» Киплинга, «The Gipsy Tail» Киплинга,— цыганских замечательных сюжетов в мировой прозе. Я думаю, что образ романических бродяг, неясное происхождение, таинственный народ, вечное, хатифнаттовское, я бы сказал, бездомье. И плюс к этому, конечно, традиции цыганской музыки, которые до такой степени влияли всегда на умы. Единственное, что, на мой взгляд, недостаточно освещена тема геноцида цыган во Второй Мировой. Она есть у Шварца в «Драконе» так парадоксально — ясно, что евреи имеются в виду.

Я встречал несколько романов о массовом уничтожении цыган во время…

Самосовершенствование — нет, романтизм — безусловно, потому что обожествление отдельной личности сверхчеловеческой… Понимаете, тут же романтизм, знаменитая реплика Лидии Гинзбург «Романтизм надо уничтожить», она, конечно, метафора, но романтизм в последовательном своем развитии, и Матвеева об говорила, что он к фашизму приводит. Но это должен быть романтизм особого толка. Романтизм, историю происхождения которого проследил в «Докторе Фаустусе» Томас Манн, немецкий извод романтизма, вот он приводит. И если он не приправлен иронией, как у Гейне, он приводит к Ницше. А Гейне и Ницше — это взаимоисключающие явления, Ницше ненавидел его, во всяком случае, не понимал совершенно. Это такая…

Такое понятие как «поэт-песенник» существует много где. Агнешка Осецкая, например, была ведущим поэтом-песенником в Польше. И не только в соцстранах, а везде такое явление есть.

Почему песни имели такое особенное влияние на советского человека? Видите ли, в Советском Союзе особенно нагляден стал вот этот феномен появления авторской песни — то есть, иными словами, появления авторского, конкретизированного, личностного фольклора, фольклора от первого лица. Это означало, что возникло новое состояние народа, появилась новая народная песня, авторская песня. Это фольклор интеллигенции. Это означало, что бо́льшая часть народа — в силу ли образования, в силу ли опыта — постепенно…

Это как раз довольно понятно. Две причины. Во-первых, Бродского он не полюбил и не оценил его, и Бродский был в таких случаях мелко мстителен. Ну, это нормальная черта художника. Я тоже не могу никогда объективно рассматривать людей, которые ко мне почему-либо плохо относятся. Ну, Новелла Матвеева (я часто на нее ссылаюсь) очень хорошо об этом говорила. Я её как-то спросил: «Можете ли вы объективно оценивать тех, кто вас ненавидит?» Она говорит: «Я пыталась всю жизнь. А потом я задалась вопросом: а с чего бы это они меня ненавидят? Я вроде ничего плохого-то не делаю, ничего ужасного. И тогда поняла. Да, я разрешила себе относиться к ним необъективно». Ну, так и здесь. Понимаете, Бродский имел полное…

Ну, во-первых, этого не будет. Так, чтобы люди занимались искусством поголовно — к сожалению, до этой утопии, до этой Касталии в планетарном масштабе мы не доживём (если она будет вообще). Искусством будут заниматься те немногие, кто к этому способный. И даже наслаждаться искусством, пассивно им интересоваться будет всегда сравнительно небольшой процент населения — ну никак не больше пятой части, по моим данным.

Идея Третьего Завета связана с другим. Человек, безусловно, эволюционирует. И чем более он эволюционирует… Вот главная линия эволюции, как мне кажется, она направлена всё-таки прочь от имманентности, от данности к рукотворности. Человек всё больше эмансипируется от того,…

Послушайте, это очень распространённая тема в готической литературе, ничего не поделаешь, потому что такие женщины — женщины абсолютно демонические, женщины насквозь отказавшиеся от своей природы — они есть. На самом деле у Мэкена (который в России постоянно почему-то называется Мейченом), у него есть несколько рассказов о таких демонических женщинах, в которых живёт дьявол. Я забыл, как называется этот рассказ… Ну, там, где таинственная женщина, которая мелькает иногда в окне, и лицо которой столь ужасно, столь чудовищно, что никто не может выдержать её взгляда. Это муж её такой сделал, он подсадил ей какое-то знание. Она осталась прекрасной, но стала чудовищем. Вот это довольно частая…

Это приём не новый, приём, восходящий к сонетной форме, к венку сонетов, где все темы выстраиваются в магистралы так называемые. Магистралом называется итоговый сонет. Такая кольцевая композиция сборника стихов — это довольно частое явление, но оно… Я не могу сейчас привести примеров просто потому, что их много.

Но мне больше нравится другая история, когда есть, безусловно, книга стихов со своим сюжетом, но она выводит не туда, а выводит в другое пространство. Вот та же Матвеева мне как-то объяснила принцип построения книги: есть стихотворения начинательные, а есть стихотворения окончательные. Идеальное окончательно стихотворение — это то, которым заканчивается сборник «Река».…

Разговоры о том, что это обычная для Коваля такая путевая, дневниковая вещь, на мой взгляд, несправедливы. «Лёгкую лодку» надо читать, конечно, в её первом варианте, журнальном, который был напечатан в «Пионере». И вот мы с женой оба помним, что для нас, тогда одиннадцатилетних… В обеих семьях выписывали «Пионер». Ну, сколько нам было? Лукьяновой — 11, а мне — 12. Когда мы прочли «Лодку», это был один из самых сильных читательских шоков нашего детства. Шок не только от мощной изобразительности (кстати, там и замечательные иллюстрации самого Коваля были), но шок от тончайшего, невообразимого совпадения с нашим внутренним миром. Мы считали, что мы одни такие выродки — и тут повесть ещё одного такого…

Я быстро засыпал, поэтому много я выпить не мог практически никогда. Что пили? Да то, что и все. Понимаете, когда мне было 18–25… То есть армейский период я не беру, в это время я не пил, но с 21 года, когда я вернулся в редакцию «Собеседника» и довольно интенсивно поучаствовал в тогдашнем журналистском быте, тогда ещё пили довольно много, и много общались. Понимаете, засиживались в редакции, собирались, спорили. Тогда была совершенно естественная вещь — пойти в ближайший магазин (он находился на Савёловском, на Савеле), купить то, что было, и под это «было» спорить, разговаривать, общаться. У нас была довольно пьющая в этом смысле компания и довольно пьющая редакция — что, впрочем, не мешало ей быть…

Михаил Щербаков работает в трудном жанре — он пишет именно песни, а не стихи под музыку. Поэтому ничего удивительно, что иногда без музыки эти стихи производят, скажем так, другое впечатление, иногда кажутся картонными или бумажными, иногда рассыпаются. Но они и должны казаться без музыки как бы камнями, вытащенными из воды. Они всё равно остаются поэтически невероятно виртуозными. Но мелодия — душа музыки. И когда они омузыкалены, то в них появляется и второй смысл, и одухотворённость, и определённый конфликт музыки и текста.

Конечно, написать песню гораздо труднее, чем написать стихи на музыку. Очень немногие русские авторы-исполнители пишут именно песни. Вот Новелла Матвеева —…

Иван Елагин — двоюродный брат Новеллы Матвеевой, поэтому естественно, что, имея Матвееву в числе своих литературных учителей и любимых поэтов, я стихи Елагина знал задолго до того, как они были напечатаны в России. Я считаю, что это был очень крупный поэт. Ну, я вообще имею такую учительную привычку немножко — расставлять всех по рангам. Я считаю, что это был поэт класса Твардовского, не ниже никак. Некоторые стихи Елагина… Я попробую, кстати, сейчас одно стихотворение Елагина прочесть, поскольку это верлибр, я наизусть его не знаю. Тем не менее, конечно, это исключительный класс.

Я хочу напомнить, что Иван Елагин был сыном такого замечательного дальневосточного футуриста Венедикта…

Конрад — из моих любимых, а особенно повесть «Шторм», я её люблю больше всего у него. Это, по-моему, гениальная повесть. Она такая морская, такая хорошая! Я вообще очень люблю море и всё, с морем связанное. Мне жутко нравится, естественно, Новелла Матвеева и все её морские песни. «Почему у вас так много морских песен?» И замечательный её ответ: «Потому что воды на Земле значительно больше, чем суши». Я очень люблю Грина, разговоров нет, это самое лучшее море, которое я знаю. А чистая маринистика, вроде Станюковича, мне не очень интересна. Вот Конрад — это классный писатель. Прочтите «Шторм», это замечательно.

Я не просто был с ним знаком. Я рискну сказать, что был знаком с ним довольно близко. И особенно, кстати, я с ним сблизился в последние его годы, когда он довольно много времени проводил в больницах. Меня поражала в этом человеке такая редкая история… Я о его поэзии поговорю отдельно. Меня поражало в этом человеке мужество и, рискну сказать… Как сказала Новелла Матвеева когда-то: «Прежде чем сказать слово «добрый», всегда испытывай лёгкий укол стыда, потому что это слово непоправимо испорчено частым употреблением». Но доброта меня в нём поражала, конечно, тоже.

Я как-то Вознесенского в одном интервью спросил… Меня очень удивляет его нестандартная модель поведения: он практически не пьёт,…

Это ни для кого не секрет, я не собираюсь никакие Америки открывать и никого, так сказать, дискредитировать. Бывают, безусловно, поколения, которые консолидированы, поколения, в которых есть солидарность внутренняя, связь, есть глубокое переживание, которое всех объединило. Это поколение шестидесятников, например — то, что Новелла Матвеева так точно назвала «ранней дружней весной талантов». Да, безусловно. А есть поколения, которые выросли в безвременье, у которых нет связей, и связей быть не должно, где каждый выживает в одиночку. Мы можем говорить о шестидесятниках, но мы не можем говорить о семидесятниках, как о целостном явлении, потому что они расколоты. Это та ситуация, о которой…