Аутизма я там особенного не вижу, а насчет пиар-хода – нет, это не пиар-ход. Понимаете, просто каждому человеку, видимо, органичен свой сценарий поведения. Кому-то, как Денису Драгунскому, важно ездить, встречаться с читателями, выслушивать их, зарисовывать новые социальные типажи. Я видел, как Драгунский общается с аудиторией: для него это такое же наслаждение, как для меня вести урок. Он пропитывается чужими историями, чужими настроениями. Это его способ познания мира.

Другие люди, как Сорокин, любят встречаться изредка и с немногими. Третьи, как Пелевин, не любят встречаться вообще. Но это нормально. Кстати, не хочу пролезать в один ряд ни с кем, но честно скажу: у меня в Москве…

Такое понятие как «поэт-песенник» существует много где. Агнешка Осецкая, например, была ведущим поэтом-песенником в Польше. И не только в соцстранах, а везде такое явление есть.

Почему песни имели такое особенное влияние на советского человека? Видите ли, в Советском Союзе особенно нагляден стал вот этот феномен появления авторской песни — то есть, иными словами, появления авторского, конкретизированного, личностного фольклора, фольклора от первого лица. Это означало, что возникло новое состояние народа, появилась новая народная песня, авторская песня. Это фольклор интеллигенции. Это означало, что бо́льшая часть народа — в силу ли образования, в силу ли опыта — постепенно…

Эволюция человека не закончена. Сегодня мы присутствуем именно при огромном антропологическом скачке. Ведь антропология – это не только биология. Это огромная социальная наука. Появляется новый тип человека, который Стругацкие обозначили как «человек воспитанный». Чтобы homo habilis, человек умелый, превратился в человека разумного, понадобились кошмары Средневековья. Стругацкие писали о том, что для превращения человека разумного в человека воспитанного потребуется череда войн, может быть, не меньше, чем 300 лет.

Про триста лет не думаю, хотя Шостакович любил повторять: «Темные века! Вы слышите – века!» Но, слава богу, на его памяти это смогло закончиться. Так и…

Если говорить о судьбе наследия (потому что сам Брехт в СССР провел месяц), то, конечно, самое интересное — это Таганка, которая брехтовскую эстетику смогла как-то гуманизировать. Понимаете, Брехт — это такие пьесы-скелеты. Эпический театр в огромной степени и называется эпическим, потому что он нейтрален, потому что он сам по себе несет все возможные смыслы, которые должен выявлять режиссер. И, конечно, Брехта в СССР очень очеловечили, гуманизировали (например, у Стуруа в «Кавказском меловом круге») и очень, так сказать, наполнили глубоким человеческим, гуманистическим содержанием, как в «Добром человеке из Сезуана» и в «Жизни Галилея». «Жизнь Галилея» — это такой великий спектакль,…

Нет, не думаю, что именно поэзия. Понимаете, поэзия — это очень не для всех. Ну это как Шостаковича не все могут слушать, даже и Моцарта, даже и Гайдна, которые считаются попроще, хотя там своя сложность. Мне кажется, что чтение поэзии — это занятие не скажу для избранных, это вовсе не элитарное дело. Но это занятие для тех, кто слышит. Чтобы слышать, нужен музыкальный слух, нужен специальный вкус для этого. А если человек воспринимает поэзию исключительно как набор рифмованных звуков — это для него шум дождя,— надо этому учиться.

Что я могу сказать? Я довольно бурную дискуссию о том, как следует относиться к Свиридову. Мы оба с некоторой робостью признались друг другу, что мы Свиридова любим, а в особенности, конечно, цикл к «Метели» и классический цикл к «Время, вперёд!». Можно сколько угодно говорить о том, что Свиридов — это пошлость, но «мелодия — это душа музыки». И это сказал не кто-нибудь, а Шостакович — не самый мелодичный композитор XX века. Свиридов во многих отношениях ученик Шостаковича, в общем, ученик в своё время любимый, потом уже с ним разошедшийся. Мы можем как угодно плохо относиться к свиридовскому эпистолярному и дневниковому творчеству. Это довольно сложные тексты, восторга они у меня не вызывают, как и…

Мне когда-то Градский объяснял, что музыка существует для выражения невербализуемого, её язык рассказывает о том, для чего слова не найдены, не придуманы. Но я человек литературный, и я в музыке, как и в живописи, ищу сюжет. Мне очень стыдно. Музыку я слушаю выборочно. Очень мало музыки, которую я люблю. Я люблю Прокофьева, люблю 8-ю, 4-ю и, пожалуй, 14-ю симфонии Шостаковича. Люблю Прокофьева, люблю Рахманинова. Как говорил Окуджава, «у меня вкусы традиционные». Бриттена люблю я, как ни странно.

А самый мой любимый композитор — это Олег Каравайчук. Что хотите, то и делайте. Самый любимый. Каравайчук — это в моей жизни какое-то ошеломляющее событие просто. Я когда услышал его баллады из…

Николай Рубцов мне представляется поэтом очень одарённым. Я не разделяю довольно распространённого к нему подхода, как к поэту насквозь вторичному, эпигону Есенина, эпигону Фета. Нет, у него были стихи блистательные. У него было очень много плохих стихов, очень много пошлости, но дело в том, что эти его романсовые интонации… Понимаете, я бы не был к ним так пренебрежителен, потому что и у Блока есть романсовые интонации. Как-то это за сердце трогает. И песня Дулова про мокрые поля трогала меня всегда («Усталые матросы поторапливали нас…»), и «Тихая моя родина» («Ивы, река, соловьи…») — это очень сильные стихи. «Тихо ответили жители, // Тихо проехал обоз»…

Я думаю, что поэзия имеет право…