Тушнову по-настоящему стали знать именно после этой книги, хотя ее любили и после первого сборника, вышедшего в 1945 году, так назывался — «Первая книга». Девять лет спустя, в 1954-м (уже ей было 43), вышла вторая, упрочила ее репутацию, но именно вот с лирического сборника 1963 годов она какое-то особое место себе отвоевала. Я думаю, что женщины этого типа, то есть женщины, состоявшиеся в профессии, они Тушнову и должны любить: удивительно ее место в русской лирике.
И вот ради этого удивительного места стоит, пожалуй, поговорить о ней, о женской поэзии в целом. Вот как раз Юрий Кузнецов — такой главный мачо и, рискну сказать, главный сексист в русской литературе, он сказал, что поэзия женская бывает трех видов: рукоделие — Ахматова, истерия — Цветаева и безликость — все остальные. Значит, это сказано грубо и, в общем, неверно. Есть еще несколько вариантов. Есть, например, Белла Ахмадулина, которая в 1962 году, 25-ти лет отроду, выпустила свою первую книгу и тут же стала довольно известной, но Ахматова эти стихи не полюбила, да грех сказать, в общем, и я не фанат их, простите, что ставлю себя с Ахматовой в один ряд. Меня в них несколько напрягает кокетство, манерность, хотя ранняя Ахмадулина была очень проста и наивна, и в чем-то трогательна.
А есть тип Ольги Берггольц — это такая суровая нить, поэзия чрезвычайно непосредственная, корявая иногда нарочито, с довольно небрежными рифмами, с очень страшными реалиями, и любовь там всегда страшная, кровавая. Поэзия — не зря же, собственно, Слуцкий посвятил Берггольц стихи, где говорит о бабах — поэзия не женская, поэзия русской бабы, прожившей страшную жизнь. При этом, конечно, и утонченная, и культурная, но, ничего не сделаешь, суровая.
А вот Тушнова — это, мне кажется, единственный случай в русской литературе и, во всяком случае, в советской, когда женская поэзия лишена эмоционального перехлеста. Близка Тушнова, пожалуй, только к Марии Петровых, но Мария Петровых, если угодно, она слишком сдержанна и жизнь она прожила такую потаенную. Она, конечно, не позволяет себе той силы чувства, которая у Тушновой есть. Это сила чувства, но это не истерика — это поэзия человека, который как-то раз и навсегда осознал свою избыточность, свою ненужность в мире, свою принципиальную в него невписанность.
Лирическая тема Тушновой — это невостребованное счастье, невостребованный дар. Вот есть женщина. Она, вероятно, была, уже что там говорить, самой красивой женщиной русской литературы, если не считать Алю Эфрон — мой личный идеал красоты, но Аля стихов почти не писала, только иногда переводила. Тушнова действительно красавица, и фотографии ее производят не меньшее впечатление, чем стихи. Она прожила, в общем, довольно ровную для XX века жизнь, выросла в очень интеллигентной казанской семье, была дочерью знаменитого врача, который потом переехал в Ленинград, а оттуда — в Москву. Под влиянием отца, по его настоянию она получила сначала медицинское образование, благодаря этому всю войну проработала в госпиталях, а потом поступила по совету Веры Инбер в Литинститут, который не успела окончить из-за войны.
Печататься начала уже пусть после 25-ти, но сразу успешно, хвалили ее, никогда не прорабатывали и никогда она не знала репрессий. В общем, благополучная, на первый взгляд, судьба. Но при этом два неудачных брака, оба довольно тяжело распадались, и при этом главная любовь ее жизни — Александр Яшин, который, значит, имел четырех детей, не уходил из семьи, красавец и храбрец Яшин, автор «Рычагов», о которых мы говорили, сам замечательный поэт и прозаик, которого за «Рычаги» и «Вологодскую свадьбу» нещадно избили в прессе, человек невероятной притягательности и храбрости. Десять лет продолжалась их тайная любовь, закончилась она в 1965-м, когда Тушнова умерла от рака, а три года спустя от рака умер и Яшин, тоже совсем еще не старым человеком. И вот это счастье, которое, как она сама пишет, намывалось по крупицам, эта любовь, которая существовала под запретом, это и есть главная тема ее настоящей лирики.
Вот всегда есть ощущение: столько всего человеку дано, и так никто не хочет и не умеет этим воспользоваться. Я боюсь, что она действительно со своей универсальной одаренностью, со своей замечательной способностью быть счастливой в любых обстоятельствах, она действительно была как-то не по эпохе. Женщина она была слишком яркая и светская, чтобы в советское время, так сказать, по-человечески вписаться, потому что нет в ней ни ахматовской, ни цветаевской внутренней стали. Она слишком человек, и стихи ее — человеческие. Именно поэтому она находится вне советского мейнстрима. У нее всегда есть самоощущение человека, который вот принес себя в дар, а этот дар не приняли. И это есть в большинстве ее стихотворений, и, как ни горько, ей все время приходится умолять, чтобы ей разрешили быть.
Я не беру сейчас ее военные стихи и госпитальные — довольно обыкновенные, ничего там нет, по-моему, особенного. Ну, что там говорить, стихи как стихи. А настоящая Тушнова в своей любовной лирике, главная тема которой — именно невостребованность, такого в русской поэзии еще не было. Вот посмотрим, я люблю ее вообще цитировать, и всегда какая-то... читателя всегда прошибает слеза:
Много счастья и много печалей на свете,
а рассветы прекрасны,
а ночи глухи...
Незаконной любви
незаконные дети,
во грехе родились они —
эти стихи.
Так уж вышло, а я ни о чем не жалею,
трачу, трачу без удержу душу свою...
Мне они всех рожденных когда-то милее,
оттого что я в каждом тебя узнаю.
Я предвижу заране их трудную участь,
дождь и холод у запертых глухо дверей,
я заране их долгой бездомностью мучусь,
я люблю их — кровиночки жизни моей.
Все равно не жалею.
Мне некогда каяться.
Догорай, мое сердце, боли, холодей,—
пусть их больше от нашего счастья останется,
перебьются!
Земля не без добрых людей!
Вот этот финал — очень хороший, потому что здесь стихи сравниваются с сиротами, которых выпускают в бездомное странствование, и какой горечью, какой насмешкой звучат эти слова: «земля не без добрых людей» — ну подадут, да? Всегда ощущение, что счастье — это крупица, которую дают в порядке подаяния, в порядке особого снисхождения. И это тоже очень для Тушновой характерно.
Но самый знаменитый текст, конечно — «Сто часов счастья», который Пугачева называла долго своей визитной карточкой. Кстати говоря, ведь именно Пугачева сделала Тушнову всенародно знаменитой, потому что, вот сейчас я подумал, ведь лирический образ Пугачевой, он, наверное, каким-то образом взят, списан с тушновской лирической героини. Могу сказать почему, слушайте, вот теперь, кажется, могу. Я когда-то Пугачеву спросил, почему она из всех блестящих ровесниц единственная получила такую славу. Она говорит: «Наверное, по мне было видно, что я в случае чего обойдусь. По мне было видно, что мне это не очень надо, что если вот будет не по-моему, то я вообще это все отшвырну и дальше пойду». Да, это было видно. А это тушновская позиция, потому что «обойдусь» — это и есть до некоторой степени главный слоган ее лирической героини. Она не требует, не настаивает — она принимает участь. Но она, конечно, дает понять, что бывает с человеком, который от нее отказался. Ну все помнят, да?
Сто часов счастья...
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой,
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блестке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и березки...
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
В гремящем вагоне,
в час отлета его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленном доме.
Ворожила над ним, колдовала...
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье свое добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило «спасибо».
И это «спасибо», конечно, звучит тоже довольно издевательски, потому что гордое очень стихотворение, это 1962 год. Вот, кстати, для сравнения, можно вспомнить Друнину — тоже человека с военным опытом, но, правда, не медицинским, а гораздо более горьким, и не госпитальным, а боевым. Вот у Друниной все-таки женщина заявляет свои права гораздо жестче: она воюет и в любовных стихах, а Тушнова не воюет никогда, вот это очень интересно. У нее есть такая история знаменитая:
Ну что же, можешь покинуть,
можешь со мной расстаться,—
из моего богатства
ничего другой не отдастся.
Не в твоей это власти,
как было, так все и будет.
От моего злосчастья
счастья ей не прибудет.
Ни любви ей,
ни ласки
не добавится ни крупицы!
Не удастся тебе,
не удастся
душой моей откупиться.
Напрасно стараться будешь:
нет любви — не добудешь,
есть любовь — не забудешь,
только счастье загубишь.
Рыжей глиной засыплешь,
за упокой выпьешь...
Домой воротишься — пусто,
из дому выйдешь — пусто,
в сердце заглянешь — пусто,
на веки веков — пусто!
Вот это очень простые, гордые, я бы сказал, мужественные стихи, если бы они не были такими женственными. Конечно, вот что обаятельно в тушновской лирической героине — она никогда не женщина-вамп. Женщина-вамп, или fatale, роковая женщина — та, которая не знает, чего она хочет, та, которая мужчину принципиально мучает все время. И, может быть, если бы вот такая встретилась Яшину, может быть, он к ней и ушел для того, чтобы погибнуть точно совершенно. А Тушнова, она очень деликатная героиня, она и счастья просит как в самой знаменитой авторской песне на ее стихи у Дулова:
Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста,
В самолет меня возьми,
На усталость мне пожалуйся,
На плече моем усни.
Руку дай, сводя по лесенке
На другом краю земли,
Где встают, как счастья вестники,
Горы синие вдали.
...Выпьем мы за счастье трудное,
За дорогу без конца,
За слепые, безрассудные,
Неподсудные сердца.
Вот эта интонация, поразительно простая и трогательная, ее больше тоже в советской поэзии почти нет, потому что это интонация, надо сказать, здорового человека, здорового, самодостаточного, который ни на чем не настаивает, ничего не требует, если просит, то без надрыва.
И вообще, отсутствие надрыва в тушновской лирике — наверное, самая привлекательная черта. И она показала, каким образом можно быть в Советском Союзе хорошим поэтом. Единственное, что надо соблюдать, — это достоинство. И вот этого достоинства в ней необыкновенно много. Я даже могу сказать, чей поэт Тушнова. То есть ну у каждого есть свой женский тип, который обожает Ахматову — замечательно у Сорокина этот тип описан, есть свой женский тип, который все делает и пишет через тире — цветаевский тип, очень невыносимый, очень тяжелый, а есть и тушновский — пожалуй, вот это женщины, которые, прежде всего, состоялись профессионально, поэтому в личной жизни их отличает и большая уверенность, и какое-то большее спокойствие.
Что привлекательно в профессиональной состоятельности? Стихи ведь, кстати, действительно, очень профессиональные: расчетливо построенные — тут не надо бить, не надо давить коленом на слезные железы, тут человек аккуратно работает, но это, тем не менее, действует совершенно неотразимо. И вот она стала любимой героиней таких советских сильных женщин, каких довольно много расплодилось в искусстве 70-х годов. Это героини «Москвы слезам не верит», ну, скажем, «Старых стен» или «Странные женщины», это героини, которые самодостаточны.
Вообще надо сказать, что самодостаточность в женской поэзии — это величайшая редкость, да надо сказать, что и в мужской. Поэтому произведения Тушновой до сих пор воспринимаются как символ удачно прожитой советской жизни, притом, что она прожила чуть больше пятидесяти лет и страшно страдала в последние лет восемь, действительно, от любви трагической. Но ведь это счастливая любовь при всем притом, потому что кого в Советском Союзе не смогли унизить, того и не победили — в этом ее великий урок.
Но, конечно, нельзя не назвать и два главных музыкальных хита, которые не только Тушновой, но и Пугачевой принесли славу — это «А знаешь, все еще будет!..» и, уж конечно, «Не отрекаются любя...». Значит, не все знают, что это стихотворение «Не отрекаются любя...», оно сравнительно раннее, оно не из позднего цикла. А музыку Марк Минков вообще написал в середине 70-х, но тогда эту песню никто не заметил. Заметили, когда ее спела Пугачева. Мы слышим ее с пугачевскими интонациями, а почему это так получилось? Потому что мы слышим в этой песне, что вот когда она говорит: «Не отрекаются любя. // Ведь жизнь кончается не завтра. // Я перестану ждать тебя, // А ты придешь совсем внезапно», — мы вот по самой интонации этой песни чувствуем — конечно, героиня очень любит героя, но если он не придет, она рук на себя не наложит, вообще ничего особенного не случится. Перебьемся. И вот это, мне кажется, и есть главный рецепт русского счастья.
