Наличие на памятнике поэтической цитаты – это еще не показатель качества. «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен», – это слова Сергея Михалкова. «Никто не забыт, ничто не забыто», – это слова Ольги Берггольц. Иногда удачно получается формула, а иногда это общее место. Но Грибачев интересен нам не этим.
Грибачев – Герой Соцтруда, награжденный всем, чем можно – Николай Матвеевич, был поэтом и прозаиком, драматургом, публицистом, сказочником, чем хотите. То есть он обладал какими-то версификаторскими способностями. То есть он умел сочинять стихи – пафосные, на уровне чтеца-декламатора. Я помню, мне как-то в календаре попалось его стихотворение со строчкой: «Осенний лист навел на размышленье…». И вот в этом такая, если угодно, квинтеэссенция лирической позиции Грибачева.
Как поэта его оценивать, на мой взгляд, довольно смешно. Никаким поэтом он не являлся. Он именно такой календарный версификатор. Но помним мы его не за это. Помним мы его за абсолютно махровый антисемитизм, за чудовищную реакционность, за участие во всех проработочных кампаниях. То есть он, не обладая никакими литературными талантами, продвигал свою литературную карьеру главным образом полным согласием и колебанием вместе с линией партии и поддержкой самых черносотенных инициатив.
Он становился постоянно объектом критического высмеивания, в частности, в блистательных фельтетонах Натальи Ильиной. Но он, в общем и целом, прожил идеальную жизнь. Умер в своей постели, окруженный чинами, почестями и благодарным потомством. Вот это редкий пример – хотя сегодня таких полно – человека, который сделал себе литературную судьбу только за счет поддержки самых омерзительных инициатив государства и за счет абсолютной графомании, которую он тогда кропал. У него, я думаю, вообще не найдется ни одного приличного стихотворения, а между тем герой соцтруда, регулярные публикации, выходы собрания сочинений.
Даже у Георгия Маркова были неплохие ранние работы, которые понравились, например, Бабелю. Невозможно представить, но это было так. А Николай Грибачев – человек вообще без единого светлого пятна. Но при этом, невзирая на свою посредственность и дикую злобу, злобесие и травлю всех, кто хоть сколько-то поднимался над плинтусом, он, мне кажется, не испытывал ни каких-то угрызений совести, ни рефлексии. Двое таких было – Грибачев и Софронов.
Анатолий Софронов – драмодел, создатель чудовищной драматургии, трилогии о стряпухе, пьесы «Миллион за улыбку», драмы «Операция на сердце». Это донской классик, который на протяжении всей своей жизни гнобил всех одаренных людей. Я был один из немногих, кто прочитал его роман в стихах «В глубь времени»: тогда я делал доклад о лироэпической форме на современном этапе. Елизавета Михайловна Пульхритудова, помню, тогда посмотрела на меня со священным ужасом: «Вы прочитали?» «Да, Елизавета Михайлова, оба тома». Это было действительно нешуточным испытанием, он даже собственную строфу выдумал для этого романа.
Грибачев и Софронов, это была такая сладкая пара, которая только что в открытую не кричала: «Бей жидов, спасай Россию». И они считались большими патриотами. Так что сегодняшнему дню и сегодняшним лоялистам удивить нас особенно нечем. Это уже все многократно опробовано. Причем даже люди, которые практически были разоблачены полностью во время Перестройки, не только не покаялись – они продолжали настаивать на своем. Вот сейчас говорят, что мы увидим много людей, переобувающихся на лету, сколько мы увидим покаяний. Да ничего мы не увидим. Они будут упорствовать. Да и не будут же демократы, придя к власти, сводить с ними личные счеты. Мы же не они.
Я помню, как Софронов давал интервью, в котором говорил, что «Дети Арбата» – это мерзкая клеветническая книга. Он говорил, что ответит на нее своей книгой «Дети тихого Дона», где расскажет правду о советской молодежи, которая в это же время, в отличие от Саши Панкратова, не сидела, а дело делала. Это все очень интересно. То есть Грибачев, который тоже, в общем, дожил до перестроечных времен, насколько я помню (или, по крайней мере, до поздних 70-х, в которых тоже все уже было понятно), ни разу не изменил себе. Он оставался таким же твердокаменным, таким литературным палачом. И это лишний раз доказывает, что плохи надежды на покаяние.
