У дьявола полно адвокатов в современном мире. А вот у бога это очень небольшая школа таких английских метафизиков, которые так себя и называли, проповедники. Это школа Честертона, которая продолжилась прежде всего у Льюиса и в огромной степени у Толкина. Они таких индоктринаторы, такие катехизаторы новые. Попытка адвокатства для бога, попытка теодицеи после кошмаров XX века предпринималась многими, но не у многих она получалась. Потому что получается в большинстве своем очень банально и назидательно. Мне кажется, что даже в этом смысле и Толкин — довольно плоский автор, при всей любви к нему, к его поэтичности, к его замечательной музыкальности, и так далее. У Льюиса интересные есть вещи,…

Тут надо разграничить… Это довольно любопытный психологический и литературный феномен: разграничить отношение к персонажу и к человеку, потому что автор вообще любит персонажа всегда, именно постольку, поскольку персонаж даёт ему развернуться. Есть глубокое замечание Булгакова: «Любите персонажей, иначе вы наживёте крупные неприятности». Это не значит, что его надо любить как человека и одобрять.

Солженицын любит Николая, потому что Николай иллюстрирует его любимую мысль. Любимая мысль Солженицына очень проста. И вообще не нужно Солженицына расценивать, оценивать только по его поздней публицистике. Он довольно много наговорил. Как всякий крупный писатель,…

Принято считать, что в 70-е годы лучше всех работали Слуцкий и Самойлов. Слуцкий до 1979 года, Самойлов — до конца. Из более младших — Чухонцев и Кушнер, и Юрий Кузнецов. Это те имена, которые называют обычно. Алексей Дидуров писал очень интересные вещи в 70-е, и ещё писал довольно хорошо Сергей Чудаков — это из людей маргинального слоя. Губанов уже умирал и спивался в это время. Понятно, что Высоцкий в 70-е написал меньше, но лучше. Окуджава в 70-е почти все время молчал как поэт, Галич — тоже, хотя несколько вещей были, но это уже, мне кажется, по сравнению с 60-ми не то чтобы самоповторы, но это не так оригинально. Конечно, Бродский, но Бродский работал за границей и как бы отдельно, вне этого…

Да примерно как литературы поздней Византии, которая была интересна немногим персонажам, не многим талантливым ученым вроде Аверинцева, немногим продвинутым читателям. Но вряд ли она является объектом массового интереса потомков. Хотя там есть шедевры.

Просто есть вещи, на которых печать исторической обреченности лежит слишком наглядно — не скажу, ярко, но именно темно. Вообще сейчас надо перечитывать «Юлиана Отступника» (Julian the Apostate) — замечательный роман Мережковского о Юлиане Отступнике, который просто нагляднее всего повествуют об упадке и о попытке — такой жалкой и по-своему трогательной попытке — возрождения.

Помните, у Кушнира это стихотворение?…

Это совершенно исторически необходимо. Потому что всякий христологический персонаж раскалывает, а не объединяет.

Это не значит, конечно, что Трамп — христологический персонаж, нет. Раскол, который осуществляет христологический персонаж, другой природы. Он раскалывает не пополам. Вот это очень важно помнить. Раскол пополам — всегда зло, выбор дьявола. Потому что дьявол предлагает на выбор, как бы сказать, взаимодополняющие и взаимопредполагающие вещи. Например, свободу и порядок.

Вот это, я сейчас сам сформулировал. И в этом выдающееся счастье нашего общения, нашей передачи — что мысль иногда приходит, и приходит неплохая мысль. Надо только это где-то как-то…

Нет, совсем не повлияла. На мое мировоззрение очень повлияли стихи Сергея Аверинцева, Честертон сильно повлиял, общение с Натальей Трауберг, конечно, если брать круг Сергея Аверинцева. Но его статьи на меня не влияли совсем, равно как и книга «Поэтика ранневизантийской прозы». Вот сознание моего друга, дачного соседа Лешки, она перевернула полностью. Мы на год расстались — мы встречались на даче летом,— мне было 17, Лехе было 16. Прошел год, я уже студент, и Леха уже студент, и я его не узнал абсолютно. Он вот прочел «Поэтику ранневизантийской прозы», и она его глубоко перепахала. На меня никогда она так не действовала, хотя я признаю, что Сергей Аверинцев — человек очень заразительного и очень…

Очень трудно мне сказать. Премию «Кассандра» получил в своё время из рук Марьи Васильевны Розановой Дмитрий Фурман (не путать с писателем). Он многое предсказал, конечно. Из социологов, из мыслителей, из философов? Трудно мне сказать. Очень многие думают, что пророческими были последние записи, последние работы Мамардашвили. Не могу этого сказать, не чувствую этого.

Мне кажется, что очень многое угадал Сергей Аверинцев. И я вообще совершенно согласен с этой антитезой, которую проводит так точно Денис Драгунский,— антитезой культуры и культурности, противопоставляя Аверинцева как носителя культуры и Лихачёва как носителя внешней благостности. Всегда приятно, когда твоя…

Насчет инфантилизма, возвращения в детство. Многие писали, было блестяще эссе Владимира Новикова «Детский мир» об инфантильной природе тоталитаризма. Это все интересно, но это не очень, понимаете, не вполне соответствует замыслу, я думаю, Толкиена и Носова. Правильнее оценил его БГ: «Героические деяния приходится совершать негероическим людям». Маленький человек вынужден стать большим, да? Маленький человек вынужден стать сверхчеловеком. Об этом, кстати, у Рождественского было плохое стихотворение, но характерное — «На Земле безжалостно маленькой». Но это не важно. Если говорить… Ну а почему плохое? Такое трогательное по-своему стихотворение.

Тут в чем…

Это довольно трудный вопрос. Был ли это всплеском оккультизма только? По крайней мере, в Российской Империи это было и религиозным возрождением. А насчет всплеска оккультизма в 70-е – это было, скорее, грязной пеной, возникшей вокруг еще одного русского религиозного возрождения, представителями которого были Аверинцев, Желудков, Мень. Великие богословы и проповедники. Грязная пена всплывает вокруг всякого явления.

Андрей Синявский мне как-то сказал, что пошлость лучше, чем снобизм. Снобизм, как он сформулировал, это попытка воспарить без достаточных на то оснований. А пошлость – вещь естественная и здоровая, пошлость – это так же естественно, как тень, отбрасываемая…

Лучшими переводами считаются переводы Шилейко, все-таки. Конкретно Бальмонта как переводчика я оценивать не могу. Тэффи ставила под сомнение знание им каких-либо языков. Однажды, когда он разглагольствовал о том, что не знает «языка зулю», она его спросила, как по-фински будет «четырнадцать». И он не вспомнил, не знал.

Я думаю, что Бальмонт, будучи очень большим поэтом, по-настоящему большим (что хотите, а Бальмонт большой поэт, настоящий), переводил по слуху, чувствуя каким-то вкусом своим, каким-то языковым до-знанием интонацию подлинника. Во всяком случае, грузинские мнения – а я бы недавно в Тбилиси – о его переводах довольно высоки. Он не буквалист. А вот что касается…

Голсуорси при всём традиционализме такой своей формы большого семейного романа, романа о семейном decline, о семейном упадке, он выступает безусловным новатором, мне кажется (я бы даже рискнул сказать — пионером) в одном аспекте.

Вот в «Конце главы» поставлен очень важный вопрос. Там есть герой-поэт, который, когда его самолёт разбился в пустыне, оказался в плену, и ему предложили принять ислам. И он ислам принял, потому что его жизнь стоила для него дороже, чем убеждения. Разумеется, если бы его заставили расстреливать кого-то, расстреливать единоверцев, он бы этого делать, конечно, не стал. Но поскольку он в силу его убеждений не разделяет религиозных предубеждений всяких и не…

Конечно, развивалось. Дело в том, что религиозная поэзия, как и богословие, они в России начались очень поздно. Первое русское религиозное поэтическое произведение — это ода «Бог» Державина (именно богословская, именно религиозная), там уточняются понятия, там вырабатывается словарь. У Пушкина каменноостровский цикл 1836 года — это, конечно, цикл, на 90 процентов состоящий из стихов или написанных на религиозном материале, на библейском материале просто, или ставящих религиозную проблематику… Вот «Подражание Корану» — нет, это стилизация. В 1836 году Пушкин вплотную подходит к экзистенциальным главным проблемам — к проблемам религии и философии. «Он только что расцветал, он только…

У меня сложное отношение к Ельцину. Я не смог бы с ним работать никогда, и он бы меня никогда не призвал работать. Он всегда создавал ситуации, при которых он был меньшим злом. Но в романе Юлия Дубова «Меньшее зло», по-моему, очень хорошо доказано, что меньшее зло всегда оборачивается бо́льшим. Это выбор ложный, «выбор дьявола», как говорил Сергей Аверинцев.

В общем, для меня стратегия Ельцина — всегда доводить ситуацию до предела и в этом пределе действовать, когда самое простое решение оказывается единственно спасительным и верным,— это скорее гибельный путь. Несколько раз он принял верные решения, несколько раз — катастрофические. Я не думаю, что Путин избран его преемником только его…