Ради бога, пожалуйста. Вот Стерн, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», где в конце написанной части (а это несколько томов) ему четыре года, излагается масса попутных обстоятельств. Ну, это стерновская принципиальная такая установка на аморфность, бесформенность, болтовню, или вернее — на размывание формы, на органику. Как бы неорганическая химия — литература с её жёсткими структурами — сменилась вот такой органикой, глиной, пластилином. Я не думаю, что это интересно читать, но это безумно приятно читать.

Есть тексты, которые состоят практически из одной экспозиции. И даже иногда это приём — бесконечно долгая экспозиция, а потом стремительный взрыв, стремительное…

Видите ли, в свое время мне рассказывал Старыгин да и Полонский тоже. Они в этом фильме сделали специально несколько таких сцен, то, что они называли «кости». Бросим цензуре кости, пусть они прицепятся вот к этому, но пропустят картину. Такие же заманухи для цензуры были в фильме «Чужие письма». Самое главное в картине было спрятано, а на поверхность была выставлена фраза «Почему нельзя читать чужие письма? Нельзя, и все». То есть такая аксиоматичность этики. А фильм, на самом деле, про другое, хотя мне в нем дороже всего вот это. В «Доживем до понедельника» были некоторые вещи, как бы отвлекающие внимание. И поэтому цензура не обратила внимание на главную суть этого фильма, действительно,…

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Это действительно сложный вопрос. Вопрос, который мучил, скажем, Динару Асанову и, соответственно, Георгия Полонского, когда они делали «Ключ без права передачи». Можно (это, я бы даже сказал, нетрудно) невротизировать класс, превратить его в маленькую школьную секту, создать у них иллюзию, что они — остров света в океане тьмы, и с помощью нехитрых приемов очень сильно экстетизировать такую группу читателей. У меня был такой опыт. Когда вы действительно внушаете этим детям, что они самые умные, они действительно становятся самыми умными на какое-то время, но сильно затрудняется их общение с коллегами и сверстниками. Они ступают на чрезвычайно опасный путь. Да, «Общество мертвых поэтов» —…

Динара Асанова — очень крупный режиссёр. Её фильм «Ключ без права передачи» по блистательной, по-моему, пьесе Полонского «Драма из-за лирики» (очень сложной пьесе) кажется мне одним из самых концептуальных высказываний о русском педагогическом сектантстве. Как раз о том, как учитель-новатор влюбляет в себя класс, а потом оказывается, что этот директор, которого замечательно сыграл Петренко — рядовой, простой, в общем глуповатый человек,— оказывается и гуманнее, и умнее этого новатора.

Я вообще не люблю апологий так называемых «простых людей» и не люблю апологий массы, и не люблю, когда ненавидят оторвавшихся от коллектива. Мне кажется, что оторваться от коллектива — это лучшее,…

Нет, это замечательная картина, и она совсем не прямолинейная. Вы в нее вглядитесь, все-таки Цымбал — постановщик «Защитника Седова», это очень сильный режиссер. Сейчас он работает в документальном кино, так сложилось, но Цымбал работал вторым режиссером на «Сталкере» и у него есть могучий опыт делания кино. Он не просто ученик Тарковского, он — один из режиссеров, работающих в его традиции, традиции именно вопрошания о человеке. И для меня «Повесть непогашенной луны» — она именно о том, о чем снял Цымбал — о логике, о страшной логике нового времени, которая вытесняет этого комбрига, которая вытесняет Фрунзе (прототипа), а приходит время других людей. Пильняк писал, вообще-то говоря, о другом.…

Знаете, оно не такое простое, мое мнение. Меня позвали однажды обсуждать эту картину со школьниками в новую школу, и там один человек (насколько я помню, преподаватель информатики) сказал: «У вас нет дара сопереживания». Я сразу это обсуждение покинул. Потому что когда вам в ответ на нормальную критику в адрес фильма говорят, что у вас нет дара сопереживания, да еще при детях, единственное, что вы можете сделать — это свернуть свое участие в этом мероприятии.

Я не люблю фильм «Общество мертвых поэтов». То есть я считаю его хорошим. Я считаю, что Питер Уир — гениальный режиссер, кстати, много способствовавший мифологизации таинственного континента Австралия полностью вымышленной…

Видите, какая вещь. Вот это, конечно, глубоко не научная точка зрения, но у Маяковского, видимо, есть какие-то возможности для посмертного мщения. Те, кто делал ему гадости при жизни, как-то получали довольно жесткое возмездие. Да и посмертные гадости тоже. Те, кто о нем писал дурно… Вот есть какая-то ужасная логика в том, что покончил с собой Юрий Карабчиевский — автор книги «Воскрешение Маяковского», в которой оскорбленная любовь к Маяковскому чувствуется, но чувствуется и жесточайший сарказм. Маяковский осудил самоубийство Есенина и покончил с собой. Карабчиевский всю судьбу Маяковского рассмотрел как одно литературное самоубийство, растянувшееся на двадцать лет, и покончил с собой.…

Он абсолютно реалистичен. Таких учителей было много, я его знал. Знаете, мой историк Николай Львович Страхов был очень похож на Мельникова и говорил вещи, ещё более резкие и рискованные для 1984 года. Я знал таких учителей. Я никогда не был таким учителем, потому что к этому идеалу надо стремиться, но я таких учителей знал. Кстати говоря, Георгий Полонский писал эту вещь отчасти как автопортрет, только такой возрастной. У него был опыт работы в школе, только он английский преподавал.

Я вообще Полонского очень люблю, считаю его крупным драматургом. «Репетитор», по-моему, вообще великая пьеса. «Короткие гастроли в Берген-Бельзен» — потрясающая пьеса, трагедия, где единственная женщина,…

Желательно. Это создает контекст. Вот Лев Аннинский считает, что писать о книге надо так, как будто ты первый, кто о ней пишет. Это позволило ему очень своеобразно о «Как закалялась сталь». Читаешь эту книгу и поражаешься: один и тот же роман вы читали? Он сумел свежим взглядом его написать. И, кстати, легализации Аннинского-критика, который до этого был всегда таким анфан-терриблем, это очень способствовало. Эта книга вызвала дикий хай, с другой — почти официальное признание. И вошла в школьную программу в 80-ые годы. «Как закалялась сталь» он сумел прочесть так, как будто до него этот роман вообще никто в руки не брал.

Но я думаю, что сегодня воспринимать советскую классику, и тем более,…

Я в книжке про Маяковского довольно подробно рассматриваю этот эпизод, который редактору «Нового мира» Полонскому стоил должности. Полонский, к счастью для него, успел умереть своей смертью в 1933 году. Но, конечно, история с Пильняком, она и лефовцами часто использовалась для травли Полонского. И вообще это была не очень красивая история.

Во-первых, тогда ещё границы фронды не были определены, всё было зыбко, это 1926 год. Во-вторых, понимаете, какая штука? Пильняк — он же человек, который очень во многом зависит от мнения интеллигентного читателя, и фронда для него — очень важный способ достижения успеха. Для Пильняка вообще важно успеть первым. Вот такая у него была немножко…