У меня есть ощущение, что Дудь просто один из немногих сейчас профессионалов, вот и все. Сегодня же вообще обратить внимание на себя не трудно — достаточно хорошо уметь что-то одно. Это, вообще говоря, не проблема. Посмотрите, что сегодня подавляющее большинство российских фильмов, в которых есть хоть что-то, получают своего зрителя. Книга, если она хоть чем-то замечательна, находит издателя. Журналист, если он хоть что-то умеет, становится звездой. У нас сейчас страшное безрыбье.

Дудь профессионален — по крайней мере, в том аспекте, что он тщательно готовится к интервью. Мне не очень нравится его агрессивный стиль, потому что… Как сказал когда-то Лев Александрович Аннинский, один из…

Дискуссия вокруг него возникает постоянно. Кузьменков всех ругает. Напрасно, кстати, Сенчин пишет, что вот он не ругает меня, которого он когда-то похвалил. Меня он тоже обругал, за «Июнь», причем как-то обругал неубедительно, как мне кажется, я бы обругал «Июнь» гораздо лучше. Проблема в том, что разругать книгу — не штука. Кузьменков не бесполезно, а напрасно расходует свой огромный литературный дар. Он прежде всего прекрасный прозаик. Его «Группу продленного дня», которую я назвал бы «Вечер продленного дня», а может она так и названа… Вообще вся проза, которую я читал,— это высокий класс, товарищи. Критик он убедительный, остроумный, влиятельный, ему не откажешь в этом, но ругать же легче,…

Желательно. Это создает контекст. Вот Лев Аннинский считает, что писать о книге надо так, как будто ты первый, кто о ней пишет. Это позволило ему очень своеобразно о «Как закалялась сталь». Читаешь эту книгу и поражаешься: один и тот же роман вы читали? Он сумел свежим взглядом его написать. И, кстати, легализации Аннинского-критика, который до этого был всегда таким анфан-терриблем, это очень способствовало. Эта книга вызвала дикий хай, с другой — почти официальное признание. И вошла в школьную программу в 80-ые годы. «Как закалялась сталь» он сумел прочесть так, как будто до него этот роман вообще никто в руки не брал.

Но я думаю, что сегодня воспринимать советскую классику, и тем более,…

Этот вопрос довольно понятный. Это фильм же о модерне, о том самом. И «Роль» — наверное, один из самых точных фильмов об этом. Человек захотел стать другим, захотел продлить возможности искусства, расширить их, точнее, до жизнетворчества. Захотел стать другим человеком, прожить иную жизнь. Вот это, наверное, и есть настоящий модернизм. Потому что пока вы играете, вы все-таки отходите от границы, вы в последний момент успеваете отскочить, а если вы начинаете жить жизнью другого человека — это такая мечта идеального актера. Вот у Михаила Чехова (писали об этом многие) перевоплощение в другого человека доходило до безумия.

Это умеют очень немногие. Природа театра не в том, чтобы изобразить…

Мне кажется, что legal thriller отступил перед триллерами другой породы. Объясню, почему. Legal thriller – «Мыс страха», например – удовольствие для тех времен, когда есть закон, есть способы обходить закон. И есть своеобразный вызов в том, чтобы наиболее изысканно или аморально (и при этом в рамках закона, как любит говорит один беззаконник-убийца) противнику что-то противопоставить, переиграть его.

Но это имеет смысл именно там, где есть игра, понимаете? И пока она есть. Там, где есть правила; там, где есть большая шахматная доска. Обратите внимание: политический роман, конспирологический роман тоже ушел. Потому что была большая шахматная доска, по терминологии Бжезинского,…

Двухтомник Сухих хороший. Я могу легко вам посоветовать хороший учебник по американской литературе. Лучшую книгу об американских прозаиках, тогда еще contemporary,  теперь уже, конечно, классиках, написал Малькольм Брэдбери. Книга «Десять американских писателей». Я это купил, потому что для меня Малькольм Брэдбери  – автор великого романа «Обменные курсы» и очень хорошей книги «Профессор Криминале» в очень хорошем переводе, по-моему, Кузьминского и  еще двух очень хороших авторов, сейчас не вспомню.

Но я впервые купил его филологические сочинения. Вот книга «Десять американских писателей» просто великая. Я бросил все свои академические чтения; все, что мне…

Я думаю, серьезное отношения к слову. Серьезное отношение к литературе и к правде. Ну и, конечно, большая храбрость, конечно, изгойство. Алкоголизм — вряд ли: Владимов, по-моему, был не очень по этой части.

Владимова я считаю писателем великим, без дураков. Я думаю, что мое отношение к нему вполне разделял только Лев Аннинский, с которым я, кстати, буквально за месяц до его смерти созванивался, когда о Владимове писал. Он поразил меня абсолютной точностью памяти и точностью цитат и фактов. Он был человек, который для своих 85-ти досуществовал с абсолютным профессионализмом и полным владением всеми своими способностями. Он гениально Владимова знал и понимал.

Конечно, то, что…

Плохое произведение, слабое. У Евтушенко большинство поэм слабые. Совершенно точно писал Лев Аннинский, что поэма — жанр ретардации, и она плохо удается Вознесенскому, а Евтушенко совсем никак. У него есть талантливые стихи о Казанском университете. Несколько талантливых стихотворений.

Апрель в Казани, ледоход на Волге,
Жизнь продолжает вечную игру,
И девочка с лицом народоволки
Прощается со мною на углу.

Для 1970 года интересные стихи — «За твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих…». Сейчас все перепечатывают друг у друга вот эти стишки, а «стена-то гнилая — ткни и развалится».

Конечно, существует. Я больше вам скажу: именно духовность атеиста мне представляется абсолютно бескорыстной, потому что она такая самурайская: служение ради служения. Конечно, в этом есть, как и во всяком самурайстве, определенная жесткость, определенная унылость, потому что такое служба без награды, что такое невзаимная любовь? Что такое духовность, когда вы бога не представляете себе? Это такое, в общем, как говорил Лев Аннинский, довольно онаническое занятие. Такая духовность в одиночестве, когда вы себя полагаете единственным носителем духовности и не верите, что где-то есть господь, вас опекающий. Но я это уважаю тем не менее. И потом, понимаете, для того чтобы хорошо себя вести,…

Да нет! Она же не была, строго говоря, киноведом, она не была, строго говоря, историком. Она была умным и бесстрашным человеком, который высказывал вслух умные и бесстрашные мнения. Идеальным критиком я, может быть, могу назвать Льва Аннинского, Аллу Латынину. Юлия Латынина, кстати, унаследовала от нее полемический темперамент. Идеальный критик — Писарев, но это человек, который живет чужим текстом, все-таки, вживается в чужой текст. Хотя у Аннинского и у Латыниной свои замечательные тексты. Потрясающий совершенно роман Аннинского об отце, «Жизнь Иванова».

Мне кажется, что критик живет все-таки чужими корнями. Он не паразитирует, но он вживается в чужой текст, это другое. Это…

Я говорил много раз, братцы, о том, что поэма — как жанр ретардации, перестройки, отступления — пишется в конце оттепели и перед началом заморозка. Ну, это не моя мысль, это Лев Аннинский открыл когда-то в «Ядре ореха». Что там происходит с поэмой? Когда лирика перестаёт существовать, дышать, поэма имитирует лирические усилия — или подводит итоги, или пытается выработать нарратив. Помните, когда Николай Тихонов в 20-е годы пытается с Лидией Гинзбург обсудить, как продвигать лирический материал на большие расстояния, Лидия Гинзбург так с лёгким презрением формалистки пишет: «Он изложил мне шесть способов такого продвижения. Каюсь, я не запомнила». Ну, ясно, что Николай Тихонов говорил…

Видите ли, поэма — всё-таки это такой жанр определённой ретардации, определённого отступления всё-таки, перестроения сил. Она наступает в конце бурного лирического периода. Жанр поэмы — это жанр застоя, а нам до этого застоя ещё довольно долго. Это не моя мысль, это мысль Льва Аннинского, и, по-моему, довольно точная. И, кстати говоря, появление таких поэм, как «Возмездие» Александра Блока и «Спекторский» Бориса Пастернака,— это как раз знак конца русского Серебряного века. Поэма — жанр угасания оттепельной культуры, жанр, если угодно, лирической капитуляции.