Можете ли вы назвать Майу Туровскую идеальным критиком?

Ну, зависть в том смысле, наверное, что Пушкин очень гармоничен, а Писарев вызывающе дисгармоничен и душевно болен, наверное. Но если говорить серьезно, то это было то самое, что «своя своих не познаша». Понимаете, Писарев по отношению к Пушкину выступает таким же, так сказать, насмешливым сыном над промотавшимся отцом, как и Пушкин относительно поколения карамзинистов. Он всегда Карамзин казался до неприличия циничным. И Карамзин к нему относился гораздо прохладнее, чем Пушкин к нему. Видимо, поколенческая дистанция, совершенно естественная.

Но несмотря на демонстративное такое шестидесятническое, благосветловское, материалистическое, эмпирическое насмешничество над…

Да нет. Базаров умирает, потому что он не умеет жить с людьми. А жить с людьми надо уметь. Базаров, кстати, великолепный профессионал. Ему жить бы да жить. У него были бы в России прекрасные шансы. Он совершенно прав: в России надо быть врачом. Но он с людьми как-то жить не умеет.

И неправ Писарев — он умирает не из-за пореза пальца. Да и Писарев умер, собственно… У Самуила Ароновича Лурье была версия, что с ним случился кататонический приступ, и он просто не мог двигаться в воде. Но я не думаю. Мне кажется, что всё-таки кататонические приступы в воде во время купания маловероятны. Я бы скорее поверил в самоубийство. Но тут вообще всё странно с Писаревым. A с Базаровым — просто Тургеневу хотелось…

Николай Чуковский своей невесте Марине (сын Корнея Ивановича) говорил: «Только люди со вкусом понимают, что Некрасов — великий поэт». Это действительно надо понимать. Мы как-то с Катькой вспоминали источники этой цитаты про печенегов и половцев, там же не только Плевако: все вынесли, то вынесли, то вынесли. Это тут, конечно, восходит и к Пушкину:

Ее, беснуясь, потрясали —
Смотрите ж: все стоит она!
А вкруг ее волненья пали —
И Польши участь решена…

Это такой довольно распространенный русский риторический прием: и то вынесли, и это вынесли; и королева Елизавета на примере Англии тоже этим пользуется. Но лучше всего это сделал Некрасов. Я, знаете,…

Это были с обеих сторон отношения необычайно уважительные. Я вам могу сказать, почему: потому что для Тургенева Писарев был одним из тех, кого он видел, в ком он видел надежду, это был один из тех представителей молодого поколения, для которых нужно было устраивать все эти реформы. Эти реформы, отношение Тургенева к ним — оно было крайне скептическим. Достаточно прочесть портрет нового губернатора в «Отцах и детях». Он видел всю фальшь этих реформ, он видел огромное количество дураков, Ситниковых и Кукшиных, которые с дикой силой расплодились, пошляки эти. Всегда всплывает такая тема, ничего не поделаешь.

Но Тургенев понимал при этом, что есть небольшой процент людей подлинных и новых,…

Бертолуччи под растленностью понимает нечто другое. Туровская, говоря о растленности, имела в виду именно безыдейность, неспособность гибнуть за идею. Я тоже считаю, что фашизм не имеет идеологической составляющей. Так что Бертолуччи с нами вполне согласен, он говорит о корысти, а не об идеях. Другое дело, что эта корысть нематериального свойства; настоящая корысть не в том, чтобы принадлежать к богатым, а она в том, чтобы принадлежать к большинству, чтобы чувствовать себя силой, частицей, чувствовать себя принадлежащей к вектору. А материальная обеспеченность — это далеко не всегда принадлежность к силе. Скажу больше, это чаще всего обездоленность.

Замечательную лекцию о Писемском прочел Аркадий Рух, мой петербургский друг и коллега. Вот он как раз специально под это дело прочел «Тысячу душ» и «Тюфяка», и вообще с ним есть о чем поговорить. Писемского — видимо, по сходству фамилий — неоправданно любил Писарев, считая, что именно Писемский с его кондовым реализмом лучше способствует переменам, нежели Щедрин с его сатирой, которую он называл «цветами невинного юмора». Мне Писемский всегда казался первоклассным, типа Лескова, мастером, но все-таки «Масонов» и «Взбаламученное море», и «Тысячу душ» мне всегда читать было скучновато. Это, мне кажется, слишком бытовая литература, но, конечно, Писемский талантливый писатель. Если…

Слушайте, ведь Твардовский задал этот вопрос, и ответом на этот вопрос как раз у Трифонова был категорический отказ убирать поселок Красных партизанов. Твардовский ему сказал: «А без этого у вас бы был хороший бытовой рассказ». А Трифонов не хотел «хороший бытовой рассказ». Полярность, магнитные полюса этого текста задаются историей поселка Красных партизанов, потому что это история вырождения. Понимаете, один из образов 70-х годов, самых точных — это дом на набережной. Дом борцов — хороших или плохих, заселенных мещанами. Вот то, как в советской власти поселились мещане — это и есть трифоновская тема, это и есть «другая жизнь». Это другое население, которое заселило этот…

Ну то есть имеются в виду первые читатели. Понимаете, мы не можем встать на их место, но я подозреваю… Это вопрос интересный, на самом деле. Я подозреваю, что они считывали скорее формальное послание, послание формы, нежели довольно темный для самого Пушкина моральный смысл этой истории. Почему для него был темен моральный смысл, почему он сквозь магический кристалл неясно различал фабулу, и почему «Евгений Онегин» был написан прежде всего с формальными целями?

Бабаев совершенно справедливо писал, что это стернианский жанр свободного романа, романа, который сочетает свободную болтовню болтовню о различных предметах и, строго говоря, фабульное развитие, и эта болтовня важнее…

Желательно. Это создает контекст. Вот Лев Аннинский считает, что писать о книге надо так, как будто ты первый, кто о ней пишет. Это позволило ему очень своеобразно о «Как закалялась сталь». Читаешь эту книгу и поражаешься: один и тот же роман вы читали? Он сумел свежим взглядом его написать. И, кстати, легализации Аннинского-критика, который до этого был всегда таким анфан-терриблем, это очень способствовало. Эта книга вызвала дикий хай, с другой — почти официальное признание. И вошла в школьную программу в 80-ые годы. «Как закалялась сталь» он сумел прочесть так, как будто до него этот роман вообще никто в руки не брал.

Но я думаю, что сегодня воспринимать советскую классику, и тем более,…

Наверное, главная полемика XIX века — это все-таки «Великий инквизитор» в «Братьях Карамазовых» , это полемика Достоевского (скрытая) с партией Константиновского дворца. Достоевский так был устроен, что для него художественные соображения были выше человеческих и политических, поэтому он сумел изобразить Победоносцева с предельной убедительностью, да ещё и посылал ему это для чтения. И поэтому, в конце концов, он стоял на пороге разрыва с этой партией. Я абсолютно уверен, что второй том «Карамазовых» показал бы всю неизбежность краха вот этой фальшивой концепции государства-церкви. Полемика с «Великим инквизитором» — это и полемика с Леонтьевым в том числе, и полемика со всем…