Всеволод Гаршин

Нет, это, скорее, продолжение Гаршина через Леонида Андреева, это другая линия. Понимаете, Тургенев был благоуханный, гармоничный, душевно здоровый, очень тонкий, но здоровый, а Гаршин — это все-таки патология, причем действительно это человек без кожи. Я вот начитывал книжку Гаршина довольно большую, записывал аудиокнигу, и лекцию по нему читал, лишний раз подумав, что самое глубокая, самая незаживающая травма русской литературы после Пушкина и Лермонтова — это, конечно, Гаршин. Он был гений, но гений абсолютно больной. Вот у него очень интересно как-то была построена тема цветов, которая маниакально волнует и Петрушевскую. С одной стороны, цветок — это символ зла, а с другой, в «Сказке о…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…

Это были с обеих сторон отношения необычайно уважительные. Я вам могу сказать, почему: потому что для Тургенева Писарев был одним из тех, кого он видел, в ком он видел надежду, это был один из тех представителей молодого поколения, для которых нужно было устраивать все эти реформы. Эти реформы, отношение Тургенева к ним — оно было крайне скептическим. Достаточно прочесть портрет нового губернатора в «Отцах и детях». Он видел всю фальшь этих реформ, он видел огромное количество дураков, Ситниковых и Кукшиных, которые с дикой силой расплодились, пошляки эти. Всегда всплывает такая тема, ничего не поделаешь.

Но Тургенев понимал при этом, что есть небольшой процент людей подлинных и новых,…

Вот здесь сложно, понимаете? Феномен Распутина в том, что он — сугубо городской человек, который написал лучшую деревенскую прозу 80-х годов. И его городское образование, и его городская школа, сама городская техника его письма, очень, кстати, филигранная, очень сложная,— она и позволила написать ему деревенскую прозу. Потому что о деревенщиках говорят обычно: народные здоровые корни, исконность-посконность, и прочее. Большинство деревенщиков были людьми городской культуры. И как раз драму этого раздвоения лучше всех выразил Шукшин. И Федор Абрамов, автор великой деревенской прозы. Я её не считаю великой, но многие считают. Он был, между прочим, доцентом, литературным критиком и…

Он мог рассказать правду о себе на войне. И у него не было интенции рассказать правду о войне. Он рассказывал о себе. «Четыре дня» — наверное, самый сильный рассказ о войне. Понимаете, Гаршин — это такая генеральная репетиция Леонида Андреева. Всё, что Андреев развил в «Красном смехе» и в пьесах, которые Гаршин написал, и в «Красном цветке» в особенности, из которого выросли и «Палата №6» Чехова, и «Мысль» Андреева, и, кстати говоря, почти всё от Андреева. Это, конечно, Гаршин. И я думаю, что это великий вклад в русскую прозу. И неслучайно называли его «человек без кожи, с содранной кожей, с голыми нервами». Поразительный рассказ! Конечно, Гаршин — он не военный писатель. Он просто…

Ну, Гаршина, будем откровенны, погубила душевная болезнь, предрасположенность к которой была у него, как это чаще всего случается (как и у Батюшкова, например), по матери. Но Гаршин ведь не говорит, что истребление зла — это безнадёжная задача. Нет. Гаршин говорит, что… И он же не потому сумасшедший, этот герой, что он думает: «Сорву я маковый цветок — и зло в мире погибнет». Нет. Он сумасшедший потому, что он полагает зло истребимым, а на самом деле это не так. В этом-то его и безумие. Даже вырвав с корнем красный цветок, ты всё равно не победишь ничего, потому что зло бессмертно, неистребимо и растворено в человеческой природе. Вот об этом и весь Гаршин. Пальма может пробить теплицу, но она погибнет…

Нет конечно. Можно назвать его такой своего рода репетицией Леонида Андреева, попыткой, первой попыткой, подготовкой, черновиком. Такие бывают (скажем, как Михаил Светлов был ранним, несовершенным вариантом Булата Окуджавы). Но дело в том, что Всеволод Гаршин был первый в русской литературе писатель, которого патология интересовала больше нормы. Леонид Андреев, конечно, в этом смысле его ученик. Но это вообще заложено в стратегию декаданса, просто Всеволод Гаршин был первый русский декадент, ещё тогда не понятый и не узнанный.

Кстати, к вопросу о его стихах. Стихотворение «На первой выставке картин Верещагина» (помните, вот это: «Их смерть в пустыне ждёт!.. К ним смерть стоит…

Пока это как статья не оформлена, но, возможно, я сделаю из него большое высказывание. Мне бы не хотелось, чтобы это воспринималось как критика Толстого. Это всего лишь догадка о том, что его переворот 1881 года и арзамасский ужас 1869-го был следствием прогрессирующей душевной болезни, которая –  и это бывает довольно часто – никак не коррелировала ни с его интеллектуальными, ни с его художественными возможностями. Есть масса душевных болезней, которые сохраняют человеку в полном объеме его творческий и интеллектуальный потенциал. Более того, он критичен в отношении этих болезней, он это понимает. Глеб Успенский прекрасно понимал, что он болен, что не мешало ему испытывать чудовищное…

Толстой эмоционально и философски шел за эволюцией своего стиля. И вся его философия, все его мировоззрение – это идеологическое обеспечение его стилистической эволюции. Такое упрощение очень понятно. Потому что усложняться до маньеризма, до определенного предела можно, но потом «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». 

К примеру простота в пейзаже Моне «Руанский собор» – все более и более схематично. Или, скажем, простота позднего Пикасссо: «Я в 20 лет умел рисовать, как Рафаэль, но к 70 научился рисовать, как ребенок». И действительно, некоторые поздние работы Пикассо – примитивизм на грани гениальности, на грани озарения. Надо очень издали смотреть,…

Ответим по порядку. Почему общество перешло к следующей эпохе, не освоив этой? Тут были, конечно, и политические причины. Вы понимаете, что модерн, как «Ученик чародея», вызвал джинна, вызвал чудовище, не смог с ним совладать — и в результате от этого чудовища погиб. Модерн как некая пальма, которая пробила свою теплицу у Гаршина в «Attalea princeps»: он сломал себе среду, в которой он мог существовать. Модерн погиб во многом потому, что он вызвал чудовище. Могло ли быть иначе? Думаю, нет.

Что я думаю о постмодерне? Есть, наверное, штук 20 определений термина «постмодернизм». Я бы предложил такое: постмодерн (или даже в каком-то смысле я сказал бы «антимодерн», потому что «пост» всегда и…

Менделеев действительно предполагал, что население России будет свыше 300 миллионов к 60-м годам. Менделеев действительно в своих записках предрасположил, ну, предначертал чрезвычайно светлый путь для России. Боюсь, что такого шанса, тем не менее, не было, потому что политическая система страны была недееспособна, мертва.

Весь Серебряный век возник из-за того… Ну, это такой «феномен теплицы», описанный Гаршиным в «Attalea princeps». Помните, у него есть такая сказка про пальму и травку? Бурное развитие пальмы в очень узкой и тесной теплице. И пальма разбила эту теплицу, пробила её. А когда теплица разорвалась, оказалось, что пальма могла жить только в ней, а вне её может жить только…