Ну, зависть в том смысле, наверное, что Пушкин очень гармоничен, а Писарев вызывающе дисгармоничен и душевно болен, наверное. Но если говорить серьезно, то это было то самое, что «своя своих не познаша». Понимаете, Писарев по отношению к Пушкину выступает таким же, так сказать, насмешливым сыном над промотавшимся отцом, как и Пушкин относительно поколения карамзинистов. Он всегда Карамзин казался до неприличия циничным. И Карамзин к нему относился гораздо прохладнее, чем Пушкин к нему. Видимо, поколенческая дистанция, совершенно естественная.
Но несмотря на демонстративное такое шестидесятническое, благосветловское, материалистическое, эмпирическое насмешничество над романтиками, Писарев проанализировал Пушкина гораздо тоньше и точнее, чем Белинский. Вот простите меня тысячу раз. Я понимаю, что для матьери, как и для всех воспитанников Головенченко, Белинский — абсолютно святое имя, но Белинский не понял Онегина, не понял Онегина как персонажа. С жанром романа он великолепно разобрался, но Онегин ему представляется персонажем, скорее заслуживающим внимания. Писарев абсолютно точно понял пушкинскую концепцию — он пишет, что «человек безнадежно пустой и совершенно ничтожный».
Приписываемое Пушкину сколь-нибудь позитивное отношение к Онегину — это бред собачий. Онегин — это персонаж омерзительный («Уж не пародия ли он?»). Мало того что он убийца и что в этом убитом слишком узнается молодой, ранний Пушкин, Онегин — это месть Раевскому. И не только Раевскому. Онегин — это месть людям, к которым Пушкин хотел одно время принадлежать и которые жесточайше его обидели и оскорбили. «Тогда ступай, не трать пустых речей — ты осужден последним приговором»,— он говорит Раевскому и говорит это Онегину. Онегин — постоянный объект очень желчных насмешек.
Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
«Но труд упорный ему был тошен». Понимаете, случайно ли, намеренно ли, но Пушкин оскорбляет его на каждом шагу. Он выкинул из романа едва ли не лучшие свои строчки, которые приписал поначалу Онегину, отрывки из дневника Онегина он вышвырнул из беловика недрогнувшей рукой. «Хотя Подобно лилии крылатой, колеблясь, входит Лалла-Рук» — что, плохо что ли, «подобно лилии крылатой»? Но Онегин не мог ничего подобного сказать.
— Боитесь вы Графини -овой?—
Сказала нам Элиза К.
— Да,— отвечал ей NN суровый,—
Боимся мы Графини -овой,
Как вы боитесь паука.
Вот это уровень Онегина — такой светский треп легкий.
А так Онегин, конечно, представитель той самой черни, которая всем мешает жить и сама жить совершенно не способна. Вы что, думаете, добившись Татьяны, если бы вдруг ему каким-то чудом удалось её добиться, он бы не охладел к ней на следующий день? Да немедленно охладел бы! Он человек, который вносит раздор в чужую жизнь, и ненависть вносит, и праздность. И надо сказать, что Писарев абсолютно точно интерпретировал его. Если читать роман под этим углом зрения, если не видеть в Пушкине онегинского апологета, а видеть его обвинителя и даже его изничтожителя, то, конечно, Писарев все правильно пишет о романе. Не говоря уже о том, что вообще сама степень раздражения писаревского показывает, какое все-таки крупное явление — пушкинская лирика, не говоря уж о поэзии.
