Никогда я не узнаю, кем были бы классики и на чьей они были бы стороне. Свой «крымнаш» был у классиков XIX века — это уже упомянутые мною 1863 и 1877 годы. Толстой был вовсе не в восторге от разного рода патриотических подъёмов. Другое дело, что по-человечески, когда при нём начинали ругать Россию, он очень обижался. Но патриотические подъёмы всегда казались ему довольно фальшивыми. Так что Толстой не был бы «крымнашем», хотя у него был опыт севастопольский.

Насчёт Тургенева, кстати, не знаю. Он был человек настроения. Достоевский, конечно, был бы на стороне «крымнаша», но это выходило бы у него, может быть, намеренно, так отвратительно, так отталкивающе, что, пожалуй… Понимаете, он решил…

Интересная вещь. Я с этим совершенно не согласен. Понимаете, в чём дело? Достоевский вообще искал не Бога. Ему только казалось, что он ищет Бога. Вот таково моё ощущение. Мне кажется, что Достоевский очень часто не видел очевидного, проходил мимо очевидного; договаривался до того, что надо упасть в бездну, чтобы оттуда увидеть Бога, что нужно долго грешить, чтобы что-то понять, что вера должна пройти через горнило. Но может быть и совершенно откровенная, естественная, органическая вера, бывает благодать. Попытки Достоевского изобразить святость всегда приводили к тому, что он изображал болезнь. И Мышкин — это явление болезненное. В общем, я Достоевского не очень люблю (чтобы не сказать — очень…

Да ни малейшего. Я думаю, что он и «Идиота», собственно говоря, тогда не читал. Он и «Записки из Мёртвого дома» прочёл гораздо позже. Любопытно, что расстрел Пьера и предсмертные мысли Пьера писались примерно одновременно с «Идиотом», с мыслями князя Мышкина Льва Николаевича о смертной казни. Кстати говоря, то, что Мышкин — Лев Николаевич,— я думаю, вот здесь есть какое-то сходство. Синхронность этих обращений к теме смерти и предсмертного расчёта, на что потратить последние минуты — это совпадение неслучайное, это к очень многим дискуссиям 1860-х годов. В принципе же, какое-либо взаимное влияние этих двух гениев отрицать, по-моему, естественно. Они не знали друг друга и старались друг друга не…

«Двести лет жести» – это отсылка к моему стихотворению про Достоевского. Понимаете, какая вещь? Мне кажется, что Достоевский интереснее всего в своем последнем периоде, когда, судя по «Карамазовым», он радикально отходит от партии Константиновского дворца. Он это перерос, пережил. Ему это надоело. Достоевский вечно не мог верить в леонтьевскую, довольно пошлую идею «государства-церкви». Пошлую в том смысле, что это страшное опошление христианства, его огосударствление. Он не мог верить, я думаю, в правоту Победоносцева, которого он пригвоздил в образе Великого Инквизитора. И это именно Победоносцев, именно поэтому Достоевский прислал ему эту главу, и тот ответил ему, как Тихон в главе «У…

Имеется в виду борхесовская триада: осада города, самоубийство Бога и странствия. Я могу назвать такие романы. Это «Идиот», безусловно. В каком-то смысле «Бесы». Это «Воскресение», конечно. В советской литературе? Трудно сказать, но, наверное, есть такие тексты. «День второй» Эренбурга. Вообще насчёт самоубийства Бога трудно в советской литературе найти, но были варианты… «Нетерпение» Трифонова. Конечно, там речь идёт не о богах, а о революционерах, но сама идея, сам Желябов как главный герой…

Это вы как-то умудрились очень буквально прочесть роман и очень хорошо думаете о Тоцком. Тоцкий сделал Настасью Филипповну своей содержанкой, это сказано в тексте абсолютно прямо. «Он проводил время приятно и изящно». Вы хотите, чтобы вам в романе 60-х годов было откровенно и подробно написано, как именно он растлил девочку? Хотя на самом деле Настасья Филипповна бросает Тоцкому в лицо слова о растлении малолетней, во время их единственной в романе очной встречи. То, что он жил с ней, как с содержанкой, абсолютно явствует из контекста романа, и требование от Достоевского, чтобы он вам открытым текстом написал где, когда и в какой форме совершилось физическое растление,— видите,…

Просто образ больного. Достоевский — при всём моём глубочайшем почтении к его провидческим способностям и к его стилистическим качествам, прежде всего в публицистических его работах,— он, мне кажется, обладал таким тоже странным дефектом зрения: он практически не умел описывать здоровых и нравственных людей. Вот у него прекрасно получались персонажи, вроде Раскольникова, а Разумихин получился картонным.

Князь Мышкин — к сожалению, в его случае доминирует патология. И эту патологию все и играют, вместо того чтобы попытаться изобразить здорового, полнокровного, в каком-то смысле этически убедительного человека. В князе Мышкине преобладает болезнь. В Алёше, как мне кажется,…

Нет. Тут с князем Мышкиным, понимаете, совсем другая история. Князь Мышкин — это титаническая попытка Достоевского написать хорошего человека. Но каждый из нас может написать только то, что он видит, и то, что ему близко. Достоевский не видел Бога. Он пытался его увидеть, он думал, что его можно увидеть из бездны. Но вот восприятие Бога ему не дается, восприятие прекрасных здоровых людей. Как-то вот всю жизнь он мечтает этому научиться, но этого у него нет. Мышкин в результате больной. Аглая все-таки истеричка. Ну и она, в конце концов, уходит в монастырь, насколько я помню. Ну нет у него, нет ни одного человека, чье здоровье было бы убедительным. Даже старец Зосима только после смерти предстает…

Я считаю его очень крупным публицистом, превосходным фельетонистом, автором замечательных памфлетов, очень точных и глубоких публицистических статей. И его манера (конечно, манера скорее монологическая, нежели, по утверждению Бахтина, полифоническая), его хриплый, задыхающийся шёпоток, который мы всегда слышим в большинстве его текстов, написанных, конечно, под диктовку и застенографированных,— это больше подходит для публицистики, для изложения всегда очень изобретательного, насмешливого изложения некоего мнения, единого, монологического. Все герои у него говорят одинаково. Пожалуй, применительно к нему верны слова Толстого: «Он думает, если он сам болен, то и…

Понимаете, никакого личного решения Достоевского здесь не было, а было личное решение Каткова, который печатал «Бесов», как и практически все, что Достоевский писал в последние годы (ну, кроме «Подростка», отданного «Отечественной записке»), все печатал у себя. «Русский вестник» — это журнал достаточно консервативный. В частности, именно Катков запретил печатанье последней части «Анны Карениной», раз уж она упоминалась, она вышла отдельной брошюрой. И его, видите ли, насторожили скептические мнения Толстого о добровольцах, едущих защищать братьев-славян. Там все чудовищно актуально, если сейчас это перечитать. Тем более что понятия этих добровольцев о том, что им предстояло делать,…

Наташа, нет конечно. Суслова… Давайте не забывать, что Суслова как раз в жизни Достоевского… Это я хочу всех стерв как-то несколько осадить, поставить на место. Суслова в жизни Достоевского сыграла довольно, прямо скажем, эпизодическую роль. Для него Анна Григорьевна значила гораздо больше. Если угодно, Анна Григорьевна — это как раз тот женский идеал, который он сначала написал, а потом он в его жизни осуществился. Ведь он придумал Сонечку Мармеладову до того, как стал писать «Преступление и наказание». «Преступление и наказание» написано уже после знакомства с Анной Григорьевной, после рокового шестьдесят четвертого года. Но этот тип — тип кроткой и здоровой женщины — появляется у него…

Пока это как статья не оформлена, но, возможно, я сделаю из него большое высказывание. Мне бы не хотелось, чтобы это воспринималось как критика Толстого. Это всего лишь догадка о том, что его переворот 1881 года и арзамасский ужас 1869-го был следствием прогрессирующей душевной болезни, которая –  и это бывает довольно часто – никак не коррелировала ни с его интеллектуальными, ни с его художественными возможностями. Есть масса душевных болезней, которые сохраняют человеку в полном объеме его творческий и интеллектуальный потенциал. Более того, он критичен в отношении этих болезней, он это понимает. Глеб Успенский прекрасно понимал, что он болен, что не мешало ему испытывать чудовищное…

Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.

Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока,…

Думаю, что бессознательно позаимствовал. Потому что ведь когда иногда читаешь и нравится, то какие-то вещи западают в сознание, и потом их с легкостью воспроизводишь. Помните: «И снова бард чужую песню сложит, и как свою ее произнесет».

Такие же точно замечательное совпадения случались у самого Достоевского, когда он прочтет, например, тургеневскую «Собаку», а потом воспроизводит ее в истории собаки (кажется, Альмы) во сне Ипполита в «Идиоте» год спустя. Или прочтет он у Некрасова в 1864 году в «О погоде» сценку с лошадью и потом воспроизводит ее как сон Раскольникова. «Талант заимствует, гений ворует», сказал Сальвадор Дали, если он именно так это сформулировал.

Да подавляющее большинство в восторге было от этой экранизации, Бортко только что на руках не носили, это уж потом скорректировали свое отношение к нему. Бортко — настоящий режиссер, в том смысле, что он зависит от эпохи. В умной, интересной эпохе он снимает умные и интересные картины. Впоследствии начинает эпоху очень точно отражать.

Кстати, его последний фильм «О любви» — он показался мне умнее, лучше его предыдущих работ, и это лишний раз доказывает, что и время стало несколько умнее. Потому что опять, понимаете — я об этом писал в «Панораме» — опять появился образ сильной женщины и слабых мужчин вокруг нее. А это не просто так, это очень не случайная вещь. Это говорит о том, что общество…

Не думаю. Мне представляется, что для Достоевского Чернышевский был фигурой не достойной столь содержательного и полного ответа. Ответ Достоевского на теории Чернышевского содержится в памфлете «Крокодил, или пассаж в Пассаже» и отчасти в «Записках из подполья». Но «Идиот» — это совсем другая история, и «Русский человек на рандеву» тут ни при чем, хотя князь Мышкин — это как раз вариант полного бессилия русского человека перед лицом страсти, но ведь там же задуман не типичный русский человек, а человек особенный, человек «положительно прекрасный». Другое дело, что у Достоевского он получился больным.