Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.
Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока, что когда он изучал эту душевную болезнь, когда рефлексировал над нею — тогда он создавал шедевры, например, «Записки из подполья». А прекрасное ему не давалось, он как-то не видел бога. Понимаете, не зря у него наиболее обаятельный герой имеет фамилию Шатов — он шатается. И в Шатове тоже довольно много мерзостного. Когда он принимает роды у жены — это потрясающая сцена, лучшая, наверное, у всего Достоевского, лучшая в «Бесах» точно. Но все-таки Шатов действительно шаток. И он очень мечется, он очень меняется. В нем много и рабского — не зря он так подпадает под влияние Ставрогина. И в Алеше Карамазове тоже есть карамазовщина, тоже есть разврат верой. То есть есть вера, а есть разврат. И возможно, что именно разврату веры, искушению была бы посвящена вторая часть задуманного романа, второй том — главный. Мне кажется, что великого грешника может описать Достоевский, а праведность ему не удается. Поэтому Мышкин у него не столько праведник, сколько больной. И название романа довольно красноречиво.
Понимаете, у него все попытки описать здорового человека приводят всегда к тому, что получается либо Аглая с её определенной плоскостностью и некоторым эгоцентризмом, либо получается что-то больное. Даже Разумихин — наиболее вроде бы здоровый и наиболее нормальный из его героев — не вызывает большого сострадания. То, что Дуня ему досталась, это как-то… Ну Разумихин — чего ему, собственно, и сострадать, понимаете? В нем есть та глухота нормальности, на которую мы часто сетуем в общении с нормальными людьми.
