Через странную вещь это шло у Достоевского, через публичное покаяние и вообще через публичность. Собственно, возрождение Ставрогина начинается с того, что он свою исповедь показал Тихону, что он публично высказался о своей греховности, о своей, ну прямо скажем, о своем падении. Потому что растление ребенка и доведение его до самоубийства — это грех непрощаемый. И Матреша, ведь она пришла из «Преступления и наказания», когда Свидригайлов принял решение о самоубийстве вот именно после того, как ему приснился сон о растлении ребенка. Он увидел свою душу: душа, девочка (евангельский символ, «Талифа, куми», вот такой очень часто у Достоевского), девочка. И то, что ребенка растлил Ставрогин — это, если угодно, он растлил свою душу. Ему спасения нет. Но если он публично перед всеми покается — возможно возрождение.
Помните, как Порфирий Петрович (это очень важно) говорит Раскольникову: «Станьте солнцем, и все вас увидят». Надо, чтобы все увидели. Вот это такой странный извод покаяния, который у Достоевского — устойчивый, инвариантный мотив. Во-первых, желание пострадать за чужие грехи, как у Мити Карамазова, как у Николки в «Преступлении и наказании», а во-вторых, это мотив публичной исповеди. Скажем, именно через обращение публичное к людям, через рассказ предельно откровенный о себе, становится человеком Долгоруков Аркадий в «Подростке». Именно через публичное покаяние или через покаяние перед Соней приходит в себя Раскольников. Рогожин кается перед Мышкиным, в обоих случаях исповедником выступает такой полусвятой, полуидиот, но это все-таки такая по Достоевскому святость. Так что через публичность, через обращение к миллионам, или хотя бы к одному.
