Он возник, потому что Белинский не читал второго тома «Мертвых душ». Вот, понимаете, какая штука? У Михаила Эпштейна, очень мною любимого, у него есть очень зрелая мысль о том, что художника всегда можно уподобить беременной женщине. Надо очень его беречь. Потому что мы не знаем, что он родит, что там внутри. Мы не знаем будущей судьбы этого ребенка, но можем его изуродовать в утробе. Белинский реагирует на «Выбранные места…», и это понятно. Но вот, к сожалению, почти никто, даже Игорь Золотусский, предпринимавший попытки реабилитировать эту книгу, они не проследили соотношения, сложного соотношения между этой книгой и вторым томом «Мертвых душ».

Мне представляется, что второй том…

Знаете, вы не первый, кто пришел к этому выводу. К нему же приходил и Белинский, отчасти и Пушкин. Но я думаю, что Чацкий произносит свои монологи не потому, что он демонстрирует себя. А потому что для него естественно верить, как для всякого умного человека, не отягощенного снобизмом, что он может быть услышан, что он может быть понят. Для него естественно, как для истинно умного человека, думать о людях хорошо, а не презирать их. Понимаете, у нас, к сожалению, у очень многих ум отождествляется с язвительностью, с умением сказать гадость о ближнем. Сказать гадость о ближнем не штука, это, как правило, результат дотошного самонаблюдения, долгой самоненависти и экстраполяции. Вот вы знаете о себе…

Это восходит к такому древнему варианту, к такому древнему инварианту: сюжет, когда герои ночуют в колдовском замке, и героя одолевают видения. Это и во множестве европейских сказок, и во множестве историй. Как раз «Хозяйка» разочаровала Белинского именно тем (он вообще не любил фантастического), что это разработка слишком уж классического сюжета: Иван-дурак ночует у Бабы-яги, и к нему являются такие вот чудовищные явления. «Хозяйка», кстати, из тех ранних произведений Достоевского, которые из самых недооценненых. На самом деле она жуткая, это такое развитие одной грани, одного ребра лермонтовского позднего творчества, его «Штосса». Это такая петербургская готика (хотя она не совсем…

Белинский-то как раз писал письмо Гоголю за 2 месяца до смерти, или за 3, уже харкая кровью. Помните, там сказано: «Нынешним летом начинающаяся чахотка погнала меня за границу» — она уже была уже не начинающаяся.

У меня был когда-то, знаете, такой опыт — я читал письмо Гоголю со сцены. Частично наизусть (я многое помню оттуда), а частично с листа. Ну, такой концерт. И вот для меня это совершенно гениальный текст. При том, что я там со многим не согласен, текст гениальный. Он не мог пострадать. Его забрали те инстанции, которые вот в этом случае уж точно его спасли. А что касается наказания, то ведь, простите, Достоевский за это и сел — за чтение письма Гоголю. А Тургенев — за некролог…

Тут интересно. Есть две концепции пушкинского редакторства, но у нас, к сожалению, слишком мало материала на шесть номеров «Современника», им частично собранных. Всего лишь четыре он успел выпустить. И всего год его, собственно, редакторской работы, если считать подготовительный период, то полтора. Одни считают, что «Современник» был полностью неудачным проектом, который заиграл какими-то красками только с появлением в нем Некрасова в 1847 году. Плетнев поддерживал его существование еле-еле, оно тлело. Но видите ли, Пушкин действительно терял подписчиков. Их было в хорошее время шестьсот, потом оно спустилось, насколько я помню, до трехсот шестидесяти. Я точно не помню этих цифр, но…

Ну, Белинский — просто лучший русский литературный критик своей эпохи. И тут важно не то, что он новатор, а то, что он прекрасно умеет разбирать текст. Он, во-первых, человек очень остроумный, прежде всего. Его разборы, такие как, скажем, разборы гоголевских «Выбранных писем», они всегда отличаются замечательным умением подобрать цитаты (хотя он, пожалуй, несколько ими злоупотребляет), ну и конечно, высмеять он умеет как мало кто.

У Белинского был как у критика, понимаете, один только реальный недостаток, как мне представляется: он несколько недооценивал фантастику. Он писал: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых»,— пишет он в своей статье…

Ну, это дилогия такая, две статьи: одна посвящена анализу «Евгения Онегина», а вторая — пушкинской лирике. Ну и автор попутно разбирается с Белинским. Я не считаю, вообще-то говоря, Белинского сильным критиком. Пусть меня простит любимый и родной МГПИ, ректор которого… то есть декан филфака которого, Головенченко, в оные времена был главным популяризатором Белинского, поэтому с тех пор что для матери, что для Кима Белинский — хороший критик. Наверное, Белинский хороший критик, но мне он всегда представлялся довольно скучным, недальновидным, компилятивным. И вообще мне кажется, что человек, который не ценит фантастического в литературе, говорит, что «ему место в домах умалишённых», он в…

Нет, тут, конечно… Я вообще бываю редко согласен с этим человеком, но тут не в личностях дело. Понимаете, это скорее наоборот — забвение Чернышевского, забвение Белинского, забвение модерна привело нас к ситуации антимодерна. И Чернышевский — это модернист. И Белинский — тоже первый модернист, может быть, в России, ну, западник такой. И когда полемика Чернышевского и Достоевского происходит в 1864 году — «Что делать?» и в ответ на него «Записки из подполья»,— вот здесь-то и начитается зарождение и героизация иррационального.

Если уж на то пошло, то это поклонение Достоевскому нас привело к Мотороле. Хотя, конечно, само сопоставление этих фигур кому-то покажется кощунственным (причём…

Это были с обеих сторон отношения необычайно уважительные. Я вам могу сказать, почему: потому что для Тургенева Писарев был одним из тех, кого он видел, в ком он видел надежду, это был один из тех представителей молодого поколения, для которых нужно было устраивать все эти реформы. Эти реформы, отношение Тургенева к ним — оно было крайне скептическим. Достаточно прочесть портрет нового губернатора в «Отцах и детях». Он видел всю фальшь этих реформ, он видел огромное количество дураков, Ситниковых и Кукшиных, которые с дикой силой расплодились, пошляки эти. Всегда всплывает такая тема, ничего не поделаешь.

Но Тургенев понимал при этом, что есть небольшой процент людей подлинных и новых,…

Все, что писал Флобер до 1855 года, то есть до более-менее прочного знакомства с Тургеневым, который на него капитально повлиял, не выдерживает никакой критики. То есть это и талантливо, и интересно, и интеллектуально, но это совершенно не оформлено. Культа формы не было. Вот этот культ формы появился у Флобера, когда он начал читать Тургенева, говорить с Тургеневым. Вот этот эстетизм, барственный эстетизм Тургенева сильно на него повлиял. До этого все было не литературой – это были такие записки.

При этом «Мемуары безумца» и вторая повесть обнаруживают, как писал Белинский, «яркие и точные искры большого таланта, сверкающие в ночной темноте». Флобер ведь этого никогда не печатал. Вы…

Я считаю Луначарского лучшим наркомпросом, лучшим наркомобром в советской и постсоветской истории. Более или менее развёрнутое моё мнение о нём вы можете найти в статье «Броненосец «Легкомысленный» или в книжке про Маяковского, где про него есть отдельная глава (и там большие, кстати, цитаты из Шаламова).

Я очень позитивно отношусь к Луначарскому. Меня восхищает в нём не только радость отдачи знания, но и абсолютная точность его литературно-критических догадок. Ведь это он первым сразу после чтения «150.000.000» догадался, что эта вещь — возражение «Двенадцати», вот такая битва числительных (раньше Якобсона он об этом сказал). Он удивительно точно писал о большинстве…

В любом случае, конечно, идея читать вслух российских поэтов для повышения народной нравственности — это довольно абсурдно. Но вообще «Выбранные места» — очень умная книга. Многое в ней преждевременное, но книга блистательная. И я согласен с Игорем Золотусским, что Николай Гоголь её не понял… то есть Виссарион Белинский её не понял. Ну, я думаю, что и сам Николай Гоголь не очень понимал. Сильно написанная книга. Там есть куски просто изумительные. Многое из того, что там сказано о духовенстве, сегодня надо просто перечитывать.