Если говорить о женских образах у Достоевского — вообще интересно, потому что у Достоевского есть два типа женских образа: они оба по-своему невыносимы, оба они восходят к его женам (или, во всяком случае, к его возлюбленным). Роковая женщина Настасья Филипповна — это, конечно, Аполлинария Суслова, она же Полина в «Игроке», она же Грушенька с теми или иными поправками в «Карамазовых». Это женщина, безусловно, развратная — назовем вещи своими именами,— рано развращенная (что Грушенька, что Настасья Филипповна), трагическая и гибнущая трагически, потому что за будущее Грушеньки я, прямо скажем, не поручусь.
Что касается второго типа, то это тип святости, тип болезненной девочки. Это не обязательно Неточка Незванова или Лиза Хохлакова. Это, скорее, вот именно «кроткая» или, если угодно, это еще и Катерина Ивановна из «Карамазовых», Митина жена, которая своей чистотой и своей жертвой становится гораздо более страшным тираном, которая способна затерроризировать любого. Тот тип героя, который действует в «Кроткой»»,— это очередное перерождение подпольного типа: это мужчина жестоко униженный (его выгнали из полка за отказ идти на дуэль). Конфликт здесь тот же, что и впоследствии у Голсуорси в «Конце главы»: человек отказывается умирать за убеждения, которых он не умеет; отказывается драться из-за предрассудков, которых у него нет. После этого он изгнан из полка, какое-то время нищенствует, мол, «даже драться на дуэли с ним невозможно»; там подонок этот, соблазняющий его жену, говорит: «Только ради нее я мог бы вас вызвать, хотя вообще-то вы недуэлеспособны». Дуэль вообще не для героев Достоевского, они другого склада, они не аристократы.
Этот человек, который очень ценит деньги как абсолютную ценность. И, заметьте, гениальность «Кроткой» еще и в том, что он все время говорит о деньгах и все оценивает в деньгах, он не забывает ни единого раза, когда он пожертвовал куда-то деньги, помог кому-то деньгами, ей дал два рубля, и так далее. Для этого человека все поступки и ценности свелись к голой прагматике, а именно к деньгам, которые есть и олицетворение свободы, и силы, и достоинства, рискнул бы я сказать. Других мерил для него нет, это именно подпольный тип.
Но надо заметить, что главная отрада подпольного типа у Достоевского — унижать женщину, то есть унижать существо, уже униженное, бессильное, бесправное, и вдобавок поставленное в обстоятельства совершенно удушающей нищеты. Как Катерина Ивановна и, в особенности, как «кроткая», которую он взял замуж, облагодетельствовав. Ровно также во второй части «Записок из подполья» герой мучает проститутку. Те разговоры, которые он с ней ведет,— про младенца, который кусает грудь зубком, эти сентиментальные, жуткие разговоры садиста,— более омерзительных страниц нет в русской литературе. И вот также он мучает «кроткую». Ведь, понимаете, у подпольного человека есть одна задача: сломать, подчинить, ввергнуть в состояние подпольности. Вот как в «Учителе Гнусе» у Генриха Манна садизм изнанкой своей имеет жажду подчинения. И он сам, научившийся извлекать самый сладкий сок из унижения, хочет, чтобы это унижения разделила с ним она. Для него возможно одно наслаждение — и в сексе, и в семье, и в дружбе, и во всем — это ломать, унижать, ломать стержень. Вот про это «Кроткая».
Безусловно, герой абсолютно прав в том, что она сама для него — самый страшный террор. Потому что она чиста, потому что она добра, потому что она принципиальна. Он мучает ее: он ставит кровать отдельно, и за ширмой ее поселяет, и он с ней не разговаривает. И это долгое мучительство, которое доводит ее до самоубийства, до страшного, бунтарского самоубийства, до прыжка из окна с иконой в руках, которое так поразило Достоевского в газетной хронике,— это его поведение в основе своей садистично, конечно. Это не просто насилие, но это наслаждение насилием. Но ведь это месть ей за ее цельность и чистоту. Такие герои у Достоевского всегда таких героинь должны уничтожать, должны мучить. Потому что им, раздвоенным мучительно, всего невыносимее именно цельность.
Понимаете, надо сказать, что у Достоевского есть вообще к цельным людям какое-то недоверие, и потому Разумихин — самый скучный его персонаж, а нужен ему внутренний раскол, и поэтому Раскольников — персонаж, который ему мил, и поэтому Ставрогин, скорее, вызывает у него, сочувствие, сострадание. Цельный человек — это Верховенский, понимаете? Цельный бес. Цельный человек — это Лужин, цельный подонок со своим целым кафтаном, подчеркиваю слово «целый». Все целое, цельное Достоевскому ненавистно или, во всяком случае, ненавистно подпольной стороне его души. Поэтому-то подпольный человек, встретившись с этой шестнадцатилетней, чистой девочкой, которая не умеет врать, которая вспыхивает от любого унижения, он первым долгом своим полагает ее уничтожить, ее раздавить. Чистота Катерины Ивановны возбуждает ненависть в Грушеньке, возбуждает отвращение в Мите. Для того человека худший террор — это пребывание рядом с ним чего-то бесспорно чистого, чего-то человечного.
Другое дело, что, когда рядом с ним Грушенька или особенно Настасья Филипповна, которую Тоцкий в четырнадцатилетнем возрасте, по всей вероятности, растлил,— с ними он расцветает. Они, такие женщины с надломом, безумно привлекают, привлекают и сексуально, и, главное, привлекают его чисто по-человечески. Он видит такое же сломанное, такое же уничтоженное, и это для него как бы оправдание собственной жизни.
Кстати, Лиза Хохлакова имеет все потенции превратиться со временем в такую же изломанную девочку, в такую же изломанную женщину, и некоторые, кстати, ее черты старательно копировала в себе Черубина де Габриак, которая сама пролежала в неподвижности из-за костного туберкулеза несколько месяцев в детстве, а, может быть, и год. Вот это такая Лиза Хохлакова, осуществившаяся в таланте, но она вместе с тем тоже любила такое садическое, всякие садические практики: ломала пальцы Гумилеву, любила рассказывать гадости про сестру. Мне кажется, что такое поведение некоторых роковых героинь Достоевского мило ему именно потому, что оно как-то перекликается со страшными внутренними бурями человека подпольного, и, напротив, когда эта чистая девочка в «Кроткой» появляется рядом с ним, она его оскорбляет самим своим существованием. Он ею любуется с одной стороны, конечно, но с другой стороны он как бы чувствует себя недостойным ее, и это самое страшное чувство. Он думал ее облагодетельствовать, а на самом деле он унижен ею. Это накладывается, конечно, на всякие сложности эроса.
Что здесь важно? Герой «Кроткой», которого так потрясающе сильно в фильме сыграл Андрей Попов… Вот Саввина, кстати, в этом фильме начала курить, и мне она рассказывала, что это от бездарности режиссера, потому что когда, режиссер начинал ими командовать, ей Попов говорил: «Да ты покури, забудь, пройдет». И как-то она успокаивалась. Но режиссер этого фильма — Александр Борисов — отнюдь не кажется мне бездарным, и фильм не кажется мне бездарным. Это вторая роль Саввиной после «Дамы с собачкой» в кино, это 1960-й, что ли, год, и это неплохая картина. Там этого ростовщика с потрясающей силой играет Андрей Попов, вообще великий артист и режиссер крупный. И вот интересно, что Андрей Попов сыграл здесь в этом человеке прежде всего его главную черту — художественный талант. Потому что все оправдание подпольного человека и все его, так сказать, raison d'etre — это именно художественный талант. Когда мы читаем внутренний монолог этого персонажа, фантастически записанный, мы замечаем его невероятную чуткость к деталям. И вот когда он финале говорит: «Башмачки ее стоят у кровати, будто ждут ее» — тут каменное сердце не расплачется, это очень сильно сделано. Конечно, Достоевский, как правильно сказано у Нагибина в «Машинистке», конечно, мучитель душ человеческих. Но дело в том, что, проходя через эти мучения, читатель Достоевского каким-то парадоксальным образом, не скажу, что учится терпимости или выковывается во что-то, но он учится приметливости, этому художественному мучительному зрению, таланту двойного зрения.
Мне как-то задали полезный вопрос: «Кого из героинь Достоевский любит?» У Достоевского любовь к героиням носила разовый характер. Грушеньку он любил, безусловно, как всю жизнь любил Аполлинарию Суслову, но это, скорее, такое исключение. У писателя ведь тоже бывает чувственное влечение к героиням; это не та героиня, которую он бы любой ценой вожделел, нет; это героиня, которую он с наслаждением описывать. А «кроткая» — мы не узнаем ни имени, ни толком судьбы, мы внешность ее как-то видим — огромные голубые глаза и востренький носик, она вся такая узенькая (как и лежит в гробу), она бледненькая такая, среднего роста. Она довольно стертая. Вот Грушеньку мы видим, потому что Грушенька почти уродлива: еще немного, и ее полнота перейдет в толщину, в уродство, а положительными героинь мы так и не видим. Даже должен сказать, что и Катерину Ивановну мы видим по аналогии, по своим каким-то воспоминаниям. Этих ангелов Достоевский не вожделеет, он их даже можно сказать, что их не любит. Они мучаю его, как мучает его вообще чистота. Был ли в Достоевском подпольный человек? Да был, конечно, в огромной степени он и писал, он и был агентом письма. Но он действительно скржещет при виде ангела, как и положено. Помните, Ходасевич говорил: «Брюсову полагалось скрежетать. Да, вот он скрежещет при виде ангелов, как и положено демону.
