Какие романы в современной литературе близки к фабуле о самоубийстве Бога?

Я писал об этом в такой статье «Молчание классики». Но действительно я думаю, что проблемы, которые вдохновляли Филдинга или Диккенса, и мучали, они современному ребенку мало что скажут. Но российская история особая, она прощелкивается, проворачивается, она воспроизводится, поэтому «Отцы и дети» — актуальная книга, «Воскресение» — актуальная книга. В общем, ничего абсолютно в этом смысле не меняется. Мы от нашей классики не отходим. Вот перейдем из замкнутого круга в следующую стадию — начнем меняться.

Я читал «Nix», это был его дебютный роман. Я его читал, когда он вышел. Ну то есть как «читал» – я его пролистывал, потому что 600 страниц все-таки. Он далеко не Уоллес и не Франзен.

Натаниэль Хилл – лос-анджелесский журналист. Он учился creative writing и хорошо эти навыки применяет. Есть такие книги, написанные по всем хорошо проверенным рецептам. Если я в книге вижу рецепт, меня это всегда немного отталкивает. Вот, например, у большинства современных молодых фантастов  – например, у Ребекки Куанг, которая написала «Вавилон» – я этого не вижу. Она, наоборот, думает сама. А здесь я с самого начала увидел рецепт, рецепт сложной прозы; прозы, которая производит ощущение сложной. Это…

Он писал. Такие, в духе капитана Лебядкина. Но время было не то, чтобы обэриутские стихи достигли настоящего читательского интереса и попали в центр читательского внимания. Не в свое время попал человек — пришлось писать прозу. А то представляете,

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.

К сожалению, пророчество Пушкина не сбылось — что от России осталась бы только эта страшная книга стихов. Есть такое замечательное сардоническое стихотворение о Достоевском. Мы совпали с ним в том, что Достоевский писал бы анапестом. Анапест был бы разлапист. Но, может быть, и к лучшему, что он не стал поэтом.

Через странную вещь это шло у Достоевского, через публичное покаяние и вообще через публичность. Собственно, возрождение Ставрогина начинается с того, что он свою исповедь показал Тихону, что он публично высказался о своей греховности, о своей, ну прямо скажем, о своем падении. Потому что растление ребенка и доведение его до самоубийства — это грех непрощаемый. И Матреша, ведь она пришла из «Преступления и наказания», когда Свидригайлов принял решение о самоубийстве вот именно после того, как ему приснился сон о растлении ребенка. Он увидел свою душу: душа, девочка (евангельский символ, «Талифа, куми», вот такой очень часто у Достоевского), девочка. И то, что ребенка растлил Ставрогин — это,…

Смысл стоит искать безусловно. Видите ли, далеко не все люди страдают от старческой деменции, даже в старости. Есть такая мысль, не помню, кто её высказал, кто-то из психологов великих, что, может быть, дай бог только 20 процентов людей сохраняют в старости умственные способности, но Толстой входил в эти двадцать. Он собирался писать второй том «Воскресения», который, по моему предположению, надо было назвать «Понедельник» и который содержал довольно серьезную ревизию его взглядов. Он собирался ещё работать над своими повестями из эпохи своей молодости типа «Хаджи-Мурата». Толстой отнюдь не был в деменции. Видите, уход Толстого и смерть его на «Железной дороге» предсказаны довольно точно в…

Да, конечно. По сути дела, роман из той же серии, что и «Тихий Дон», и «Доктор Живаго», и, как ни странно, «Лолита». Это история адюльтера, история бегства с любовником. Просто у Толстого они раздвоились, потому что Алексей Николаевич Толстой вообще был очень двойственная натура.

Понимаете, какая история: почему Даша и Катя? Кстати говоря, все приметы такого фаустианского романа там присутствуют. Просто Кате достался умирающий муж Николай Николаевич — он умирает, потому что она его оставила, а Даше — мертвый ребенок. Это очень страшные вещи, страшная сцена. Помните, когда она проснулась, он умер, а у него волосики дыбом? Она говорит: он умер, а меня рядом не было, он один встретил…

Да, является, но дело в том, что, понимаете, в чем гениальность этой книги? «Моби Дик» — это сложный символ, очень амбивалентный, к нему можно подойти так, а можно сяк. Моби Дик, белый кит — это и бог, с которым борется Ахав, это и природа, которая во многом богу противоположна — во всяком случае, в романтической трактовке, в гностическом понимании. Там много чего. «Моби Дика» нельзя истрактовать однозначно, поэтому книга великая. И Ахава нельзя однозначно трактовать. Ахав — это герой, безусловно. И мы, конечно, ненавидим Ахава, когда он подставляет весь корабль, весь экипаж губит он своим фанатизмом, но мы ведь и любуемся Ахавом. Ахав — это героическая, грандиозная личность. Волком Ларсеном мы уже…

Он возник, потому что Белинский не читал второго тома «Мертвых душ». Вот, понимаете, какая штука? У Михаила Эпштейна, очень мною любимого, у него есть очень зрелая мысль о том, что художника всегда можно уподобить беременной женщине. Надо очень его беречь. Потому что мы не знаем, что он родит, что там внутри. Мы не знаем будущей судьбы этого ребенка, но можем его изуродовать в утробе. Белинский реагирует на «Выбранные места…», и это понятно. Но вот, к сожалению, почти никто, даже Игорь Золотусский, предпринимавший попытки реабилитировать эту книгу, они не проследили соотношения, сложного соотношения между этой книгой и вторым томом «Мертвых душ».

Мне представляется, что второй том…

Это огромная и важная тема. Для меня очень много значит в последнее время роман «Что делать?». Объясню — почему. Только потому, что дети действительно возжелали расшифровать его цифровой ряд, и мне постоянно приходилось его перечитывать. И мне кажется, я эту книгу понял. Ну, то есть писал же Ленин, что её нельзя читать, когда молоко на губах не обсохло. Пока в России будет торжествовать тираническая семья, о политической свободе в ней мечтать невозможно.

Так вот, я понимаю, что со мной кто-то не согласится, будет плеваться кипящей желчи, но назову вещи своими именами.

Пушкинская записка «О народном воспитании», поданная им в двадцать шестом… в двадцать седьмом году по поручению…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…