Я читал «Nix», это был его дебютный роман. Я его читал, когда он вышел. Ну то есть как «читал» – я его пролистывал, потому что 600 страниц все-таки. Он далеко не Уоллес и не Франзен.
Натаниэль Хилл – лос-анджелесский журналист. Он учился creative writing и хорошо эти навыки применяет. Есть такие книги, написанные по всем хорошо проверенным рецептам. Если я в книге вижу рецепт, меня это всегда немного отталкивает. Вот, например, у большинства современных молодых фантастов – например, у Ребекки Куанг, которая написала «Вавилон» – я этого не вижу. Она, наоборот, думает сама. А здесь я с самого начала увидел рецепт, рецепт сложной прозы; прозы, которая производит ощущение сложной. Это барочный роман с огромным количеством вкраплений и флэшбеков. Есть глава, написанная под Уоллеса; есть глава, написанная под Джойса; есть глава, описывающая конец 60-х с появлением Аллена Гинзберга и всех обязательных персонажей. Человек читал учебники, человек читал источники, и история такая: Никс – это такое норвежское то ли божество, то ли гном, то ли тролль. Это я не очень понял. Оно как бы отвечает за исполнение ваших замыслов и обращает в ничто все ваши планы. Это такое злое божество. Я там даже запомнил цитату, мне она понравилась: «Чем больше ты что-то любишь, тем больнее оно тебя ударит».
Это история совершенно классическая, совершенно стандартная американская история. Таких романов море, этот получше и пограмотнее написан. История начинается с того, что некоторый политик-популист, богатый и при этом немного Грег Стилсон лезет в президенты Америки и его закидывают грязью во время одного из выступлений. Я, конечно, ухватился за это, почуяв намек.
Но эта тема быстро скукожилась. Выяснилось, что грязью его закидала мать главного героя – Сэмюэла Андресена, такая левачка-активистка, которая бросила его, бросила семью, ушла целиком в общественную активность, а теперь вот, тридцать лет спустя, он выясняет с ней отношения. Он там роман не может написать… Как и все американские профессора, он пишет роман, но его не может написать, потому что у него травма на месте матери. Травма – естественно, работа с травмой, все как положено. И дальше там идет барочное такое повествование о том, как он разбирается в ее жизни, пытается ее восстановить и выстроить отношения сейчас. Любовь выше всего.
Две вещи в такой прозе меня смущают. Во-первых, ее продуманность. Продуманность в смысле методическом: человек знает, как пишутся такие романы. А второе – банальность вывода. Как Чехов сказал о «Воскресении»: «Стоило ли писать такой хороший роман, чтобы закончить его цитатой из Евангелия?»
Я вообще не очень люблю человечность и теплоту в таких проявлениях. То есть я обожаю человечность и теплоту в жизни, потому что человечность – самый дорогой товар, самый редкий. Но в прозе, когда все заканчивается призывом любить домашних и понимать домашних, – это мне показалось довольно тухловато.
Сейчас вышла его новая книга, которая называется «Wellness», я пока её не читал. Там история супружеской пары, классические такие средние американцы. Это, мне кажется, такой Франзен для бедных.
