Ну, Бротигана. Я обычно в таких случаях советую, конечно, в первую очередь Грина. Потому что Грин — это витамин любопытства и интереса к жизни, такой яркости. Иногда совершенно олеографической, как в рассказе «Огненная вода». Вот эта девушка —15-летняя, романтическая, которая играет в пиратский корабль с возлюбленным. Это, конечно, дурной тон, но всё равно очаровательно. Или «Синий каскад Теллури».

Но Грин — это для многих недоступно, потому что люди не верят в такие сказки. Им подавай какое-то живое общение с писателем или более живую жизнь. Вот Бротиган, который сам покончил с собой в 49 лет, застрелился от депрессии — я не очень люблю Бротигана, но есть люди, на которых действует сильно.…

Я не думаю, что наивность, алкоголь и самоубийство — главная бротигановская тема. Я не люблю этого писателя совершенно. Мне кажется, Бротиган, при всем его остроумии и даже некоей интеллектуальной изощренности, писатель невеликой изобразительной силы, а именно изобразительную силу я ценю больше всего. Мне кажется, что у Дэвида Фостера Уоллеса с изобразительной силой все обстоит хорошо. Он редко прибегает к пластике, к описанию таковому, но замечательно изображает состояния. Это заставляет меня любить его, интересоваться им, при том, что «Бесконечная шутка» кажется мне художественной неудачей, запланированной неудачей. Когда купил книжку его интервью, для того чтобы делать статью для…

Ну, понимаете я вообще со вкусами Аксёнова в большинстве его оценок не согласен, расхожусь. Я не разделяю его совершенно восторженного отношения к Белле Ахмадулиной, хотя осторожное отношение к лирике Бродского мне скорее понятно. Я не разделяю его восхищения романом Доктороу «Ragtime», который он так любил, что даже перевёл. Надо сказать — действительно в оригинале книга проигрывает. Я не понимаю его восхищения полифонической прозой нового романа во Франции.

Ну, Бротиган — я могу понять примерно, почему он ему нравился. Он любил экспериментальную прозу; ему казалось, что это какой-то свежий стиль. Мне кажется, что у Бротигана это и не смешно, и не остроумно, и в огромной степени…

Битники в целом, думаю, сделали две вещи. Во-первых, они воспели бунт, нонконфоризм, условно говоря, патологию, отклонение от нормы, отклонение от общепринятого. Керуак – в принципе, главным образом, в романе «В дороге» – показал возможность автоматической прозы, прозы как потока впечатлений. И, конечно, колоссальное нежелание вписываться в традиционный социум. У Берроуза это еще более отчетливо, но Берроуза, по-моему, слишком скучно читать, я «Голый завтрак» никогда не мог читать. А у Керуака да, есть этот пафос отрицания нормы, свободного странствия, свободной фиксации впечатлений. Да, это такая роуд-проза.

Ну и потом, Керуак и битники в целом научили американскую литературу…

Понимаете, я понимаю, что Буковски – трогательный автор. И фраза «dirty old man love too» – это фраза, под которой любой подпишется после 30 лет. Но я никогда Буковски не любил. Он мне симпатичен как персонаж, но несимпатичен как автор. Его сравнивают с Довлатовым: мне кажется, что это все какая-то литература, не дотягивающая до великих эмоций. Где у Фицджеральда или Хемингуэя гибель всерьез, там у Буковски обаятельный алкоголизм. И мне многого не хватает в его прозе. При всем обаянии его таланта он писатель не того ранга, что и великие проклятые монстры литературы 30-50-х годов.  Не Фолкнер, прямо скажем, хотя Фолкнер пил не меньше. Просто алкоголизм Фолкнера приводил его к мрачным…

Я всё-таки назову наших. Потому что так пришлось бы назвать и Акутагаву, и Кафку, и Бротигана — многих. А я назову: Бабель, Голявкин, Денис Драгунский. Вот так бы я сказал. Короткие рассказы Голявкина, короткие рассказы Драгунского-сына и очень короткие и мелкие гениальные миниатюры Бабеля. Я их не ставлю в один ряд. Я просто говорю, что каждый из этих авторов преобразил судьбу русской новеллы.