Во-первых, оба они трагически погибли практически ровесниками и практически одновременно. Случай Башлачёва — самоубийство несомненное. Случай Янки — сомнительный. Но в любом случае это ранний трагический конец творчества, оба уже практически не писали в последние полгода, если не считать несохранившейся песни Башлачёва «Архипелаг гуляк».
Второе, что их роднит,— это общая неустроенность, общий трагизм. Они, обретя профессиональный исполнительный статус, окончательно утратили статус, если угодно, чисто человеческий: и семейный, и личный, какой хотите. Они бездомные, они совершенно не приспособлены для жизни вне дома. И я думаю, что для Башлачёва Ленинград-Петербург был, конечно, в известном смысле городом кризиса, городом абсолютного одиночества. И для Янки примерно та же история. Она в своих кочевьях, в своих квартирниках чувствовал себя крайне неорганично.
И третье, что их роднит и что мне представляется главным: оба они пытаются воскресить фольклор. Дело не только в том, что авторская песня, а впоследствии и рок-песня — это такой утративший анонимность фольклор XX века, русская народная песня. Нет, дело в том, что оба они работают в традиционной фольклорной эстетике, с фольклорными образами, с фольклорными мотивами.
И вот здесь-то выясняются, пожалуй, самые страшные вещи. Выясняется, что этот русский фольклор… те добродетели, которые в нём воспеваются и лежат в основе его — это добродетели, не совместимые с жизнью, как ни ужасно это звучит. Попытка вернуться от советского к русскому обернулась катастрофой в обоих случаях. И Янка, и Башлачёв (СашБаш) — оба движутся, конечно, от советской поэтики, от советского штампа вглубь традиции, и эта традиция почему-то их убивает. Может быть, потому, что действительно следование традиционным русским добродетелям, как они заявлены в фольклоре, почему-то с жизнью не совмещается. Я много раз пытался ответить для себя на вопрос, почему это так. В общем, это действительно как-то для человека, советского во всяком случае, смертельно. Этот путь назад оказался дорогой в бездну.
Я затрону формальные особенности их текстов. Все наиболее удачные тексты Башлачёва и Янки — это контаминация уже существующих, свободно переставляемых фольклорных мотивов. Если, может быть, иногда у Башлачёва всё-таки пробивается сюжет, как в былинах, например (он написал две очень долгие былины), в остальных его лирических текстах «каждая строка отдельно», как говорил Шкловский про Мандельштама. И между этими строчками угадываются какие-то просветы бездны, но на самом деле это просто механически сопрягаемые фольклорные штампы, чтобы каждый мог вдумать и вчувствовать туда что-то своё.
Вот возьмём текст Янки, например:
Фальшивый крест на мосту сгорел,
Он был из бумаги, он был вчера.
Листва упала пустым мешком,
Над городом вьюга из разных мест.
Великий праздник босых идей,
Посеем хлеб — соберём тростник.
За сахар в чай заплати головой —
Получишь соль на чужой земле.
Протяжным воем — весёлый лай,
На заднем фоне горит трава.
Расчётной книжкой моё лицо.
Сигнал тревоги — ложимся спать.
Упрямый сторож глядит вперёд,
Рассеяв думы о злой жене.
Гремит ключами дремучий лес,
Втирает стекла весёлый чёрт.
Смотри с балкона — увидишь мост,
Закрой глаза и увидишь крест,
Сорви парик и почуешь дым,
Запомни: снова горит картон.
Вот и всё. А можно ещё бесконечно было бы так нанизывать. Это нанизываются именно штампы — частью советские («расчётной книжкой моё лицо»), частью фольклорные. Это расколотый, разорванный мир, лишённый какой-либо связи, лишённый сюжета; мир, в котором плавают, увы, мёртвые обломки русского былинного и песенного мира, русского фольклора и советского штампа. Это внутренний мир советского человека образца 1985–1987 годов.
У Янки вообще есть ощущение этой потерянности, затерянности в мире. И, может быть, поэтому так тоскливо её слушать. И этот сиротский жалобный голос вызывает в нас скорее, конечно, сострадание, нежели раздражение. Но если взять эти тексты отдельно, сами по себе, то они, конечно, поражают монотонностью и каким-то странным отсутствием смысла.
Лучшее, что написала Янка,— это, как мне кажется, совершенно гениальная песня «По трамвайным рельсам». В ней есть и сюжет, и метафоры, в ней всё понятно. И дело даже не в понятности (понятность — не главная добродетель искусства), а в ней есть точность: вот этот страшный мир городских детей, которых могут убить за то, что они пошли погулять по трамвайным рельсам, эта узкая, плоская, еле-еле разрешённая советская полусвобода. А в остальном, как мне кажется, это та ситуация, когда штамп остаётся штампом, когда он не перерастает себя, а от свободного перемещения этих штампов сумма не меняется никак.
Деклассированных элементов первый ряд,
Им по первому по классу надо выдать всё,
Первым классом школы жизни будет им тюрьма,
А к восьмому их посмертно примут в комсомол.
В десяти шагах отсюда светофор мигал
Жёлтым светом две минуты на конец дождям.
А в подземном переходе влево поворот,
А в подземном коридоре гаснут фонари.
Коридором меж заборов через труп веков,
Через годы и бурьяны, через труд отцов,
Через выстрелы и взрывы, через пустоту.
В две минуты изловчиться — проскочить версту…
Ну и так далее. Неужели вы сами не ощущаете, даже искренне любя Янку, до какой степени это скучные стихи, в сущности и не стихи? Это могло производить впечатление, когда это отравленным, несчастным, сломанным, лирическим, надрывным голосом выкрикивается, иногда под очень громкую и совершенно не идущую к делу музыку. Но неужели вы не чувствуете сами, до какой степени это механистично? Как стихи это совершенно не работает. Ну, может быть, это и адекватно — плохие стихи о плохой жизни. Но совершенно невозможно отыскать в этом подлинное лирическое чувство.
Мне кажется, что трагедия Янки была главным образом в том, что вот это состояние, очень русское состояние (и в фольклоре это тоже есть) бесприютности, неуюта было ею воспринято как такая своего рода императивная обязанность именно так и жить, как такая императивно навязанная жизнь: бездомность, безлюбие, страшное одиночество.
Мне представляется, что позволить себе говорить о русской бесприютности может только человек очень глубоко в жизни укоренённый. Нужна огромная дистанция между русским сознанием и русским образом жизни. Вот это то, что, по-моему, очень хорошо умеет Борис Гребенщиков, за что многие бездарности объявляют его продажным. Это, по-моему, очень мерзкое обвинение. Это тоже всё к разговору о предательстве.
По-моему, жить по-русски и писать по-русски — это совершенно разные вещи. И Янка, и Башлачёв — это люди, которые вели русский сказительский, в каком-то смысле, как это иногда называют, рок-н-рольный образ жизни. Но вместо того, чтобы эта адекватность вызвала у них творческий взлёт, она их погубила. Мне кажется, что в России, которая вся очень расхристана, очень мало дисциплинирована, очень открыта всем ветрам, надо вести очень строгую домашнюю жизнь, а писать при этом можно всё что угодно
А вот Башлачёв и Янка — это случай прямо противоположный. Это люди, которые сорвались с места, лишились дома и жили, по сути дела, всё время в чужих людях чужой жизнью и вынуждены были в результате впасть в тяжелейший и затяжной творческий кризис. Мне кажется, жить так, как пишешь,— это тавтология, это большая ошибка. Вот так называемый рок-н-рольный образ жизни, по-моему, хорош далеко не для всех.
Что касается Башлачёва. Башлачёв — безусловно, сильный поэт, тут нечего и говорить, талантливый поэт. Но Башлачёва тоже с огромной силой ведёт слово, и в результате почти каждая его песня распадается на много удачных, талантливых каламбуров, замечательно сопрягает советские штампы с фольклорными. Но, к сожалению, надрыв, который за всем этим стоит, искусственный, это именно такой самоподзавод.
Если б не терпели — по сей день бы пели.
А сидели тихо — разбудили Лихо.
Вьюга продувает белые палаты.
Головой кивает хвост из-под заплаты.
Клевер да берёзы. Полевое племя.
Север да морозы. Золотое стремя…
Абсолютно бессодержательная вещь на самом деле. Тут точно тот же набор родных архетипов.
…Серебро и слёзы в азиатской вазе.
И юродивые-князи нашей всепогодной грязи.
Босиком гуляли по алмазной жиле.
Многих постреляли. Прочих сторожили.
Траурные ленты. Бархатные шторы.
Брань, аплодисменты да стальные шпоры.
Корчились от боли без огня и хлеба.
Вытоптали поле, засевая небо…
Ну чистая же Янка на самом деле! Масса общего: вот эти каламбуры, основанные на пословицах, есть ощущение полной мертвечины. Это на самом деле уже всё было в «Истории одного города», помните, когда воду решетом носили глуповцы. Всё это опять-таки ничего нового не добавляет.
…Хоровод приказов. Петли на осинах.
А поверх алмазов — зыбкая трясина.
Позабыв откуда, скачем кто куда.
Ставили на чудо — выпала беда.
По оврагу рыщет бедовая шайка —
Батька-топорище, мать моя нагайка.
Ставили артелью — замело метелью.
Водки на неделю, да на год похмелья.
Штопали на теле. К рёбрам пришивали.
Ровно год потели, ровно час жевали.
И тут же, естественно:
…Вслед крестами машут сонные курганы.
Сравните это с «Русским альбомом» БГ, где есть и ирония, и нежность, наверное, потому что он не даёт этим страшным ветрам продуть насквозь свою душу, на нём всё-таки есть некоторая броня и культуры, на нём есть ещё и защитное поле здорового иронического рассудка. Он не даёт этим ветрам себя закружить.
Вот в этом-то собственно и проблема, что и Янку, и Башлачёва разорвала вот эта русская пустота, которую нельзя впускать в свою душу. Почему-то так получается, что как только ты впустишь в себя пустоту этого пейзажа, она тут же разорвёт тебя изнутри, но ни к какому качественному росту не приведёт.
Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные!
А не то сломаете зубы
Об широты наши смурные.
Искры самых искренних песен
Полетят как пепел на плесень.
Все вы между ложкой и ложью,
А мы все между волком и вошью.
Тоже, мне кажется, это звучит очень гордо и очень бессмысленно: «Вы между ложкой и ложью, а мы между волком и вошью». Ну, если вы, кстати говоря, между волком и вошью, то в этом тоже нет ничего особенно хорошего. Вот в этой песне «Некому берёзу заломати», которая, по-моему, довольно плохая в музыкальном отношении, а в текстовом довольно вычурна и, в общем, не особо осмыслена,— в ней есть то, что меня вообще очень раздражает в русском псевдофольклоре: сочетание униженности и гордости. Вот почему, кстати говоря, у СашБаша были, по-моему, как это ни ужасно, как это ни печально, все шансы оказаться в 90-е годы в почвенном лагере, потому что у него эта гордость странная начинает преобладать: мы хуже всех, и поэтому мы лучше всех.
Через пень колоду сдавали
Да окно решёткой крестили.
Вы для нас подковы ковали.
Мы большую цену платили.
Вы снимали с дерева стружку.
Мы пускали корни по новой.
Вы швыряли медную полушку
Мимо нашей шапки терновой.
Вот это разделение на «мы» и «вы» — на самом деле это разделение именно на нас, коренных, и на внешний мир, который всё «швыряет полушку мимо нашей шапки терновой». Это не разделение на народ и начальство, а это именно разделение на коренную Русь и её непонятливых соседей.
У меня есть ощущение, что при всей башлачёвской глубине и при всём его словесном замечательном (не побоюсь этого слова) штукарстве в нём сидит какая-то глубокая коренная неорганизованность, глубокое коренное душевное невежество, неумение собой распорядиться, как говорил Пастернак, «неумение распорядиться собственными задатками» и в этой расхристанности увидеть источник собственной духовности.
К сожалению, ни Башлачёв, ни Янка не сумели сделать шага к более глубокой рефлексии, к более осознанному и более осмысленному творчеству, и поэтому они остаются прекрасными последними памятниками русского фольклора, который показал, увы, обречённость и тупиковость этого пути. А вот что могло бы прийти вместо них — это, мне кажется, Луцик и Саморядов, которые на основании того же фольклора создали совершенно новое искусство (правда, тоже прожили недолго).
