Юрий Шевчук

Маргарита Пушкина — не самый яркий представитель рок-поэзии, а уж, если на то пошло, Александр Башлачев, Борис Гребенщиков и Юрий Шевчук — это выдающиеся поэты. Я рекомендую вам книги и статьи Алексея Дидурова «Хроники совка» и «Солнечное подполье», и воспоминания разные, он много печатался в «Огоньке». Вот он в рок-кабаре своем, такой творческой лаборатории многих рок-музыкантов… у него есть статьи о том, как достигается драйв, энергетика рок-поэзии, какая там должна быть лексика, какой ритм.

Нет, я бы не сказал, что все дым. Я склоняюсь к трактовке Яна Шенкмана, что если нет великих общественных сдвигов, то можно утешаться простыми человеческими ценностями. Мне это не очень близко. Мне больше понравился последний альбом БГ, но мне Юрий Шевчук как-то сказал: «что ты все-таки будь критичней к своим кумирам». Поэтому я и к самому Шевчуку довольно критичен. Как и к БГ, мне не все далеко у него нравится. Но просто я люблю их очень обоих. Хотя я люблю по-разному… И БГ мне, конечно, душевно ближе и мелодичней.

А, Шевчук… Ну, я сознаю, что это великий автор, трагический. Правильно говорил Дидуров: «единственный трагик русского рока». Но в последнем альбоме, мне как раз показалось, что там…

Вот понимаете, грех мой в том, что я не могу его [Веню Д'ркина] полюбить. Я этого человека, трагически рано умершего, бесконечно талантливого, очень высоко ценю, но мне не нравятся его песни. Почему-то я никак не могу почувствовать — а что собственно в них находите вы. У меня довольно много же писем от его восторженных поклонников, и просят о нём отозваться.

Вот я могу понять, что находят люди в творчестве Янки Дягилевой. И, скажем, статью недавнюю Юры Сапрыкина, друга моего, о ней, я достаточно высоко оцениваю. Он там многое почувствовал очень точно — что это действительно такой крик внутреннего ребёнка. Ну, она очень талантливый была человек. И тоже я не люблю Дягилеву, но я её уважаю…

Нет, «Мусорный ветер» — прекрасная песня. Я люблю Григоряна, и «Безобразная Эльза» — прекрасная вещь. Конечно, это поэзия не того уровня, что БГ и Кормильцев (они гении, мне кажется, и я никогда, в общем, не сравнивал с ними остальных). Я очень люблю Шевчука, например, я очень люблю многие сочинения Кортнева, но для меня БГ и Кормильцев — существа из другого жанра, из другой поэзии. Это что-то космическое, что-то из области откровений. Григорян — замечательный, крепкий профессионал и выдающийся музыкант.

Мне не про кого не было просто. Это были трудности разного рода, но с Окуджавой было приятнее, потому что я Окуджаву больше люблю. И я в значительной степени состою из его цитат, из его мыслей, он на меня очень сильно влиял и как человек, и как поэт. Я не так часто с ним общался, но каждый раз это было сильное потрясение. Я никогда не верил, что вижу живого Окуджаву. Интервью он мне давал, книги мне подписывал, в одних радиопередачах мы участвовали. Я никогда не верил, что я сижу в одной студии с человеком, написавшим «Песенку о Моцарте». Это было непонятно. Вот с Матвеевой я мало-помалу привык. А с Окуджавой — никогда. Когда я с ним говорил по телефону, мне казалось, что я с богом разговариваю. Это было сильное…

Цой слишком отчётливо эволюционировал, так сказать, в сторону героя сериалов — даже не сериалов, а таких вот, знаете, гонконгских боевиков и вообще такого боевого кинематографа, кинематографа Шаолиня. «Игла» ещё была эстетским произведением. Образ Цоя, каким он виделся посетителям заплёванных видеосалонов, а именно они и составляли тогда большую часть аудитории,— это образ такого русского Брюса Ли. Нашлось бы у него достаточно силы этому противостоять, тем более если он перешёл работать под эгидой Айзеншписа (человека, очень хорошо разбиравшегося в поп-культуре)? Я не знаю. Мне представляется, что Цой находился на распутье.

У Валерия Попова в одном рассказе есть замечательная…