Да вот не гарантируют, Ирина! В том-то всё и дело, что они предлагают более мягкий вариант этого тоталитаризма, когда вам страшно иметь своё мнение, когда вам страшно выпасть, отпасть от этого соска, к которому вы всё время подключены. Вы замечаете, что без iPhone (ну, хорошо, без какого-нибудь более дешёвого устройства) уже немножко чувствуешь себя отнятым от материнской груди. Или скажем иначе: как старец, забывший зубы. Помните эту чудесную набоковскую фразу: «Кошмар старика — забыть зубы. Кошмар юноши — расстёгнутая ширинка»? Вот ты чувствуешь себя, как старец, забывший зубы. Когда я его рядом не вижу, у меня возникает чувство странной неполноты. Это подсаженность уже, ничего не…

Насколько я помню, оспаривается день его рождения (он очень любил день лицея — 19 октября — и приписал его, а родился днем позже), но год не оспаривается. Галич родился в 1918 году, и столетие отмечалось прошлой осенью. Тут, видите, как рояль в кустах, у меня есть слишком драгоценная книга: это Николай Богомолов, «Бардовская песня глазами литературоведа». Я получил ее на презентации и совершенно не понимаю, где вы можете ее достать. Она вышла в издательстве «Азбуковник». Тут поразившие меня богомоловские статьи и об «Ошибке» — галичевской песне, и о «Товарище Парамоновой». Это поразительные наблюдения филолога очень высокого класса над самой стихотворной тканью Галича. Ну а что касается…

Что общего у поэзии Блока и Окуджавы, подробно написано у меня в книжке про Окуджаву. Что касается прозы, тут любопытная мысль. Поскольку я назвал Окуджаву такой инкарнацией Блока, новым воплощением этого типа поэта через 40 лет, то мне кажется, что душа в своих мытарствах чему-то может научиться, чего-то набраться.

У Блока была проблема в том, что при всей своей божественной музыкальности, при гениальности отрывков его прозы, о которой говорил Пастернак, он не умел писать сюжетные вещи. Когда он захотел написать сюжетную биографию (ему не далось «Возмездие» в прозе, он решил написать «Исповедь язычника»). «Исповедь» он довел до встречи с Любовью Дмитриевной, и как-то не пошло…

Мне не про кого не было просто. Это были трудности разного рода, но с Окуджавой было приятнее, потому что я Окуджаву больше люблю. И я в значительной степени состою из его цитат, из его мыслей, он на меня очень сильно влиял и как человек, и как поэт. Я не так часто с ним общался, но каждый раз это было сильное потрясение. Я никогда не верил, что вижу живого Окуджаву. Интервью он мне давал, книги мне подписывал, в одних радиопередачах мы участвовали. Я никогда не верил, что я сижу в одной студии с человеком, написавшим «Песенку о Моцарте». Это было непонятно. Вот с Матвеевой я мало-помалу привык. А с Окуджавой — никогда. Когда я с ним говорил по телефону, мне казалось, что я с богом разговариваю. Это было сильное…